Отведи меня к Богу

Даже могила у матери помпезная, словно ей нужно отчитываться перед соседями на кладбище. «Вам носят свежие венки? А конфеты? А мне да». Блестящее надгробие с её лучшей фотографией, лучшими цветами, лучшей резной оградой. Вера сначала долго смотрит в лицо матери, впервые видя его за два года, и это странное чувство. Прошло не так много времени, но уже такое ощущение, что она смотрит на призрака. Её лицо совершенно стёрлось из памяти. Глядя сейчас в её глаза, чуть грустные, с нависшими веками, Вера с удивлением обнаруживает, что ждёт от неё каких-то слов. Секунда — и зазвучит знакомый голос. «Ну что ты на себя напялила? На могилу к матери надо приходить прилично одетой!» Вера сжимает в руке крестик, не решаясь выбросить его, а на пальцы наползает слегка длинноватый рукав пиджака. Она долго думала, что надеть, перерывая весь свой маленький, но неоднородный гардероб. Сначала возникла мысль надеть что-то короткое и яркое — как бы подумала старая Вера по привычке. Как бы сделала старая Вера. Но новая Вера так не делает. Много воды утекло с тех пор, как с неё слетела кожа, как с ошпаренного помидора, обнажив болящую и орущую мякоть. С тех пор, как она поняла, что кожа эта не её. Она обнаружила себя на обочине, выкинутой с поезда жизни за проезд без билета, и нужно было заново собирать себя по кускам, куда-то идти. А куда идти? Пытаться понять, кто ты на самом деле, когда не пытаешься противоречить и идти наперекор всему существующему. А кто ты? Было сложно, и Вера до сих пор не в поезде. Она до сих пор бредёт вслепую в зарослях, не зная куда. Не зная зачем. Но больше она не орёт на невидимых чудовищ. Не потому что их нет, а потому что ей на них всё равно. Она больше не боится. Она идёт напролом, держа перед собой собственные руки с тех пор, как у неё отобрали театр и королевство. Думая о том, что сказала бы мать, Вера больше не хочет заорать. Она хочет слегка улыбнуться самой себе. Она больше не отвечает наперекор любому слову, которое ей не понравилось, которое показалось глупостью, не скрещивает мечи по привычке. Ей плевать. Она равнодушно говорит: «Здравствуйте, я Вера». На прошлой неделе её клиенткой была жеманная девица, которая строила черт пойми кого. Вера даже не расцарапала ей лицо. Люди меняются. В её квартире всегда пусто. Разумеется, это новая квартира. И новый город. Она так и не разобрала вещи, потому что нигде не пускает корни. Того, что ей не нравится, много, глупостей много, но кому какая разница, если из этого состоит мир? Иногда нужно принимать чужие правила. Она уже хочет уйти, проверив всё, что хотела. От неё действительно отрубили всё живое, оставив скитаться по миру покалеченной, но, может, это и к лучшему? В конце концов, она не орёт. Она свободна. Она научилась жить со своим изъяном, забыв о нём. Она не прыгает по новым работам, найдя какую-то одну работу в офисе, и ей в принципе нравится. Она перестала писать стихи, потому что стихи пишутся живыми. Она знает, что это не навсегда. Одна работа, костюмы. В конце концов, она до чего-то додумается. Найдёт что-то новое, что будет отражать её настолько, насколько это возможно. Пока она лишь бледная копия человека, но когда-нибудь она закрасит свою бледность красками, и никто не догадается. Она хочет уже положить крест рядом с надгробием скромно, но всё медлит. Некстати вспоминаются слова золотой девочки: «Обидеться не значит не верить». И некстати понимается, что она никогда не верила в Бога. Она верила в мать. Но её больше нет, и это всё бессмысленно. Она хочет уже уйти, но: — Вера? Она оборачивается. Сзади стоит Аня с цветами. И — на удивление — не в юбке, ненакрашенная, неидеальная, а в какой-то поношенной толстовке и джинсах. Её волосы сияют на солнце. Как это забавно — после смерти матери они обе отпустили себя. Вера перестала быть чудовищем, а Аня — идеальным солнышком. И теперь они обе — серые, средние из массы, усреднённые, усечённые, почти-люди — встретились нос к носу. — Привет, — говорит Вера. Холодно, отстранённо, не опуская спины, но слегка приподнимая уголки губ — вежливо. На глазах Ани появляются слёзы, и это удивляет Веру. А её мало что удивляет. Больше ничего, по правде говоря. — Тебя… тебя не было на похоронах. Ты два года не приходила сюда. Я думала… я думала… — Что я тварь? — спрашивает Вера, читая её мысли. Ей по-прежнему странно — даже спустя два года — не играть на сцене перманентно, а просто… быть. Жизнь кажется бледной копией самой себя, скучной, неинтересной. Но зато честной. А честность — это второе, к чему она стремилась после свободы. Это было сложно — принять мир таким, какой он есть. Не понять, потому что Вера всегда его понимала. А принять и смириться. В этом мире нет безумной любви. Есть куча всего другого безумного в человеке, что, может быть, не подчиняется никаким законам логики, но любовь… то, что называется любовью, всегда статично, мягко и легко течёт. Оно разумно и контролируемо, адекватно и здорово. То, что называется безумной любовью, не любовь вовсе, а лишь следствие безумия. Не ты причина пожара; на тебя лишь дует ветер — и ты под перекрёстным огнём. Тебе надо отойти, если хочешь жить. Придётся сбежать. Когда понимаешь это — дышится легче. И задушенная Вера, разлепив по одному чужие пальцы с шеи, задышала. Рано или поздно — если хочешь жить — ты выбираешь себя. Если хочешь остаться камнем, а не цветком. Да, быть цветком красиво — красивый самообман. Да, быть циничным камнем, базальтовой дрянью сложнее. Но базальтовая дрянь не истерит. Она не выбирает даже себя, потому что понимает, что ничего из твоих желаний и твоих мыслей не имеет значения. Она просто живёт — не успешно, не красиво, но честно. Она не мнит себя Богом — а в этом человечья суть. Она тварь, но базальтовая, а потому послушно лежит под подошвой бога, как ей подобает. Дышится — правда — легче. Но больше не огнём. Аня вдруг обнимает её, дрожащими руками обхватывая тонкую по-прежнему Веру. Всхлипывает прямо в шею. И каменная Вера теряется, забывая, что она каменная. Она думает, что должна из вежливости обхватить её в ответ, думает, что не хочет этого. У сестры знакомый мятный запах — должно быть, по привычке жуёт свои жвачки. — У нас больше никого нет. Только мы. Пойдём домой. Она думает, что не хочет обнимать её в ответ, но обнимает, и в глазах что-то режет, и всё смазывается. Мерещится всякое — например, мальчишки с волчьим взглядом. Вера ни разу в жизни не видела его больше, потому что она собрала вещи прежде, чем он вернулся, и свалила — бороться с монстрами. Вера до сих пор не знает, что это было в её жизни — причина ли чего, следствие ли чего, побочная ли линия в её сюжете. Она не знает, как он живёт, но думает, что никого побочного не существует — он тоже главный в своей судьбе. Это ничего, что их судьбы пересеклись только на миг. Обыкновенная случайность, в которой нет смысла. Ни в чём нет смысла. Она вспоминает Юлю — золотую девочку, шкуру которой она переняла на себя. Вспоминает, что на самом деле завидовала её золотому нутру — Юля всегда была такой. Золотой королевой. Но что с того, что она другая? Вера тоже королева, но сделанная целиком из железа и стали. И в руках у неё не яд, а меч. Аня отстраняется, и Веру чуть не сдувает жизнью, струящейся из глаз сестры, даже несмотря на горе. И Вера чувствует, что как будто не мать погребена под могильной плитой, а она сама. На секунду она чувствует тоску — как это — быть живой? Как это — верить, что ты особенный? Думать, что ты достоен собственной уникальной судьбы? И она говорит: — Пойдём. В кустах снова мерещатся всякие волчата. Но на этот раз Вера не сбегает к этим волчьим глазам из дома, а идёт в другом направлении — домой. Рядом с могилой матери ярко-красными гроздьями и белыми цветами цветёт рябина. И Вера на секунду чувствует тёплое дуновение осеннего ветра, в котором смешался запах дыма с чем-то другим, похожим на весну, чем-то, что хочется вдыхать и вдыхать. Возможно, они действительно заслуживают уникальной судьбы? Случается чудо — рябина цветёт осенью. Возможно, это всё неслучайно.