Вересковый мёд

      — Я это не надену! — капризно вскрикнул Латиф, брезгливо оглядывая приготовленную для него одежду.       Осторожно, двумя пальцами, коснулся теплой кофты с меховой подкладкой, которая выглядела бы вполне сносно, не будь столь обтягивающей до неприличия. Настоящий же ужас предназначался его ногам — кусок плотной ткани, по форме напоминающий нижнее белье, опять плотно охватывающий обе ноги и ничуть не походящий на верхние юбки традиционного для Арпадиира платья. Эллиот искренне обрадовался этому разврату, ловко впрыгнул в этот кошмар, абсолютно не скрывающий утонченный силуэт, и ничуть не постеснялся своего нового вида. Латиф же, все детство и отрочество проживший на юге, где считалось крайне неприемлемым и даже развратным носить что-то настолько прилегающее к коже, приходил в ужас от необходимости надеть это.       Латиф никогда не был ханжой, сам терпеть не мог скрывать свою безупречную фигуру и нагло подрезал слишком широкие и длинные хлопковые шорты, которые в качестве нижнего белья полагались под верхнее платье — но то исключительно, чтобы, оставшись в постели наедине с хозяином, показать себя и удовлетворить все его грязные фантазии. Носить же нечто настолько обтягивающее на выход было для него дикостью. Даже самое легкое прозрачное платье Арпадиира было лучше этого облегающего каждый изгиб кошмара. Латиф в который раз пожалел о том, что вообще согласился на поездку на север. Пришлось оставить дома Гюней и смириться с пробирающим до костей холодом, а теперь от него требовали еще и отказаться от привычной одежды в пользу чего-то совсем уж непристойного.       Эллиот поднял на него укоризненный взгляд, но ничего не сказал — молчаливое осуждение всегда было его самым грозным оружием против капризов Латифа. Он умиротворенно улыбался, с любовью разглаживая все складочки на своей одежде, и впервые за очень долгое время выглядел по-настоящему, без горького подтекста вины и отчаяния, счастливым. Латифу сразу же стало совестно. Ну что он, в самом деле, как маленький? Эллиоту даже эти развратные тряпки на удивление шли, темно-коричневым цветом натуральной кожи выгодно оттеняя его светлые волосы и стальные глаза — совсем не так, как традиционное черное платье Арпадиира. Латиф против воли залюбовался, но тут же закусил губу и тряхнул головой, чтобы привести себя в чувства. Эллиот был его другом — и не более. «Это не эрос», — повторил про себя Латиф то, что не раз слышал от Эллиота, хоть и понятия не имел, как переводится последнее слово.       — Это нормальная одежда для севера, а тебе очень идет, — попробовал подбодрить его Эллиот, и Латифу с тяжелым вздохом пришлось приняться за подготовленный для него ужас. Спасением стал лишь поданный Эллиотом длинный и объемный шерстяной плащ с глубоким капюшоном, в который Латиф завернулся, словно в одеяло, и сразу почувствовал успокаивающее тепло.       — Я хочу домой, — заныл Латиф, ткнувшись носом в ворот плаща — от еще холодной, но быстро нагревающейся от дыхания шерсти тянуло чем-то резким и пряным, от этого запаха першило в горле.       — Знаю, но тут тоже неплохо, просто непривычно — мне тоже было поначалу в Арпадиире, — с понимающей улыбкой объяснил Эллиот, притянув Латифа за плечи. Он заключил его в объятиях, лишь бы спрятать свои эмоции — скребущую на душе муку, которую Латиф успел заметить лишь краем глаза в его дрогнувших губах. — Но мы же ненадолго здесь, правильно? Посмотрим на снег и вернемся, потом ещё будешь ныть, что хочешь обратно, — с саркастичной улыбкой добавил он, отстранившись. С безотчетной заботой поправил Латифу воротник плаща, расправил сбившийся капюшон.       — Я больше не ною, — огрызнулся Латиф, посмотрев на Эллиота прямо и с вызовом. Вот вечно он вёл себя так… не то чтобы высокомерно, но явно смотрел со ступеньки выше, обращаясь к Латифу как к ребёнку, а ведь эльф ничуть был его не старше. Наоборот, низкому и хрупкому Эллиоту с до сих пор не огрубевшим, звонким мальчишеским голосом на взгляд нельзя было дать больше пятнадцати — в их дуэте Латифа с большей вероятностью можно было принять за старшего брата.       — Конечно. Ты большой молодец, солнышко, я так горжусь тобой, — со снисходительной улыбкой похвалил его Эллиот, потянувшись за поцелуем в щеку.       Латиф ответил ему взаимностью. Он мог сколько угодно злиться на высокомерие своего друга, но обижаться долго на него совсем не умел. Эллиот был его единственным близким существом, родной душой и центром всей его вселенной. Хозяин больше не приглашал к себе в покои и даже не смотрел на Латифа, Гюней неизбежно старела и увядала на глазах, и в этом переменчивом мире только Эллиот давал ему родное плечо. Только с ним можно было поделиться всеми переживаниями, только у него попросить помощи, только его можно было взаимно любить.       Любить исключительно по-дружески, всякий раз при попытке переступить черту наталкиваясь на категоричное «не эрос», на что Латиф тоже злился, но в глубине души понимал, что только так и надо. Как бы он себя ни обманывал, по старой привычке чуть что включая на полную свое обаяние, прибегая к сексу как единственному понятному проявлению самых сильных чувств, настоящее, не притворное от начала и до конца, влечение он испытывал только к девушкам. Хозяин выдрессировал его не различать, с кем ложиться в постель, запирая истинные желания на сто замков, но чем дольше Латиф был обделен его вниманием, тем больше копался в себе и находил ключи ко всем ним.       Он нашёл свое настоящее, не притворное и не капризное, «хочу» и сделал его главной своей ценностью, он наконец нашёл цели в жизни. Он хотел быть с Эллиотом, нежно обнимая его и целуя в щеку — и не более, он хотел учиться и узнавать новое, а в конце концов хотел свободы и самостоятельности, настоящей любви с девушкой, настоящую семью и детей. Латиф страшно боялся своих новых взрослых желаний, его будущее наконец перестало быть пустым, у него появилась осязаемая форма, но вместе с тем до того недостижимая в его нынешнем положении раба, что хотелось рыдать от безысходности. Да только это все равно делу не поможет.       Ему нужно заниматься со всем усердием, чтобы Эллиоту перестало быть страшно просить для него свободы — на этом сосредоточился Латиф как на единственном, что пока от него зависело. Он должен работать над собой, чтобы стать сильным и самостоятельным, именно тем, у кого может быть свое дело и семья, даже ужасном, насквозь несвободном вампирском государстве. Поэтому он почти совсем без каприз натянул пошлый северный наряд и вслед за Эллиотом вышел из вагона поезда в очень и очень холодную ночь. Лицо Латифу обожгло ледяными иглами, и это было абсолютно новым для него ощущением. Никогда, даже в самые холодные ночи в родной для Латифа пустыне, он не чувствовал, как ветер выдувает из неприкрытой кожи все тепло, делая ее деревянной на ощупь и абсолютно не чувствительной.       Латиф задохнулся от холода — даже дышать мелкими иглами, которые щедро бросал ему в лицо ветер, было больно. Но это все казалось мелочью рядом с возможностью увидеть прямо перед собой, не на иллюстрации в книге про дальние страны, и даже потрогать белый, блестящий в свете луны, снег. При всех попытках тренировать силу воли у Латифа не хватило выдержки, и он задорным хохотом подскочил к сугробу, упал на колени и запустил обе руки по локоть в груду рыхлого снега. Вода была пушистой и обжигающей дрожащие руки, ничуть не похожей ни на что, что до того приходилось трогать Латифу, и стремительно размягчалась от жара ладоней.       Он сжал пальцы и снова развел веером в груде снежинок, наслаждаясь целым торнадо из эмоций разного толка: восторгом от самого яркого за всю его жизнь воспоминания на контрасте со столь же сильным разочарованием. Все же представлялось это все иначе: за бесконечно долгое недельное путешествие в наглухо запечатанном поезде, где единственным развлечением были рассказы Эллиота о далеких странах, Латиф настроил в голове совсем уж не реалистичных картин первой встречи с местной природой, и настоящий снег, нещадно кусающий холодом ладони, никак в это предвкушение не ложился. Но Латиф все равно улыбался, как ненормальный, пытаясь слепить из рассыпчатых снежинок нечто, что Эллиот, в отсутствие подходящего слова в вампирском, называл снежным шаром. И у него это даже получилось, только в форме, больше похожей на яйцо, а не одинакового со всех сторон шара, и он поспешил показать свое творение другу — и тут же осекся.       Эллиоту были не интересны восторги Латифа, все его внимание было приковано к Хозяину, беззастенчиво обнимающему его за талию. Темен тоже сменил традиционное летящее платье Арпадиира на не менее великолепную накидку из серебристо-белого меха — даже в чужой стране вампир не изменил традициям и носил все белое, оставляя темные тона в одежде рабам. Латиф затрясся от давившей горло ревности, наблюдая за тем, как Эллиот почти совсем без брезгливости и страха прижимался к Хозяину и сам тянулся за поцелуем в губы — совсем как Латиф когда-то, что и не удивительно, ведь именно он его этому научил: подставляться, быть послушным, флиртовать и не стесняться откровенных прикосновений. Латиф не должен ревновать к Хозяину, но все равно ревновал по старой привычке раба, для которого увидеть нечто подобное еще совсем недавно означало полное фиаско, потерю особого статуса и в конце концов все более и более плохие условия содержания.       Латиф мгновенно подобрался, почувствовав жгучий стыд за свое детское поведение, отряхнул белесый от налипших снежинок плащ, и поспешил присоединиться к идиллии этих двоих. Но на полпути остановил себя, потому что остро почувствовал свою ненужность. Хозяин вычеркнул Латифа из своей жизни по просьбе Эллиота, а сам Эллиот теперь был слишком увлечен разговором о планах на грядущую ночь (что-то о столь любимых им экономике и деловых переговорах) и не обращал на Латифа никакого внимания. Эллиот весь, до последней частички души, был политиком, лишь по огромной случайности оказавшимся в рабстве, и как только ему разрешили вернуться к привычному образу, весь будто засветился изнутри, и с Хозяином в благодарность нежничал абсолютно искренне, а Латиф… он был осколком ненавистной для него жизни, о котором он не хотел даже вспоминать в такой радостный для себя момент.       Из тяжелых мыслей Латифа вырвал Анзор, строго приказав следовать за ним в повозку для прислуги. Эллиот как обычно остался в компании с Хозяином, и Латифу совсем не хотелось думать, чем они будут заниматься наедине, пока трясущаяся на каждой кочке карета будет тащиться в место, которое на ближайший месяц, а то и больше, станет их новым домом. Не хотел, но все равно думал, кусая губы, чего ни за что не позволил бы себе всего год назад — внешность для него всегда была главной ценностью и рядом не стоявшей с любым душевным раздраем. Новый Латиф, уж и забывший, что такое ежедневный строго оценивающий взгляд Хозяина, позволял себе порой даже грызть ногти. Он все еще был красивой куколкой — природной красоты у него никто не способен отнять, даже немилость Хозяина, но внутри давно похоронил всякую тряску по внешности и ужимки. Даже чрезмерно раздутую гордость у него получилось усмирить в себе и беспрекословно слушаться Анзора, которого до того не переносил на дух: тот стал главным по обустройству быта драгоценного для Хозяина эльфа, а Латиф — лишь одной из его обязательных личных вещей.       Латиф проглотил обиду, даже когда Эллиот забежал к нему в новые покои, невероятно темные и тесные, но хотя бы с жарким камином, лишь на пять минут, чтобы вручить пыльную книжку и, коротко поцеловав в щеку, сказать читать с начала и до завтра, а то и послезавтра — все зависит от того, когда Темен его отпустит. Так и сказал — «отпустит», как собачку с цепи, но при этом выглядел таким счастливым, что Латиф сразу понял, что надеяться ему не на что. Эллиот и так проводил с Хозяином все дни и ночи, а теперь, в предвкушении крайне серьезной нудятины на деловых переговорах, и вовсе от него не отлипал. Ну и пусть. Латиф долгие девятнадцать лет развлекал себя сам, и с появлением Эллиота ничего не изменилось. Ну почти.       По крайней мере он, как в совсем старые-добрые послал слугу рангом ниже за чаем, пока сам собрался отмыться с дороги и переодеться во что-то нормальное, что не будет так сильно обтягивать каждый изгиб тела. Спустя пять минут, когда понял, что вода из крана течет такая же обжигающе-холодная, как снег, и чтобы принять горячую ванну, надо послать слуг еще и за кипятильником, совсем разочаровался в путешествиях и решил, что с Эллиотом, как бы он соблазнительно ни рассказывал о далеких странах, больше никогда и никуда не поедет. Еще и чай принесли какой-то гадкий, с привкусом затхлой тряпки, объяснив все тем, что это местный уникальный сорт какой-то травы, которую тут все называют чаем за неимением настоящего.       Латиф прыснул от злости. Его лишили любимой няни и одели в непристойный наряд, лишь одним глазком разрешили посмотреть на снег и закрыли в ледяной пыльной комнате, а теперь еще и кормили какой-то гадостью, пока Эллиот развлекался с Хозяином. «Ну Хозяина вместе с нудными разговорами о деньгах пусть забирает себе», — мысленно поправился он, по уши кутаясь в большое пуховое одеяло, даже не сняв одежды, лишь бы к приходу Эллиота не замерзнуть насмерть. Пахнущий затхлыми тряпками чай отправился остывать на пыльную тумбочку, а книга, которую вручил Эллиот перед уходом… сначала отправилась туда же, но затем Латифа заела совесть и скука, и пришлось читать.       Чтение до сих пор было его самым нелюбимым делом. Буквы прыгали перед глазами, смешивались между собой, так еще и смысл слов никак не укладывался в голове. Латифу искренне были интересны всякие науки, но читать про них — сплошная пытка. Больше всего ему нравилось, когда Эллиот читал ему вслух, терпеливо поясняя все непонятные слова и добавляя истории из своего опыта. И совсем на дух он не переносил пересказы, причем по настоянию Эллиота непременно своими словами и от руки. Ну вот зачем ему жалкие попытки Латифа передать то, что вместо него уже красиво написали в умной книге? Иногда мысли Эллиота были ему совсем непонятны.       Эльф был вечно себе на уме, рылся в своих толстых книжках, к которым Латиф боялся лишний раз даже прикасаться, постоянно что-то писал, бормоча под нос слова на родном языке, и смотрел исподлобья чернее тучи, если его кто-то отвлекал. По-настоящему он оживал только в присутствии Латифа, но тот ума не мог приложить почему. За целый год битвы со своим тугодумием и неспособностью освоить что-либо сложнее букваря, он окончательно уверился в своей глупости. Пусть Эллиот всегда говорил, что он вовсе не глупый, просто с ним никогда серьезно не занимались, но Латиф не позволял себе обманываться. Эльф возился с ним только потому, что ему нечем было заняться в пустыне Арпадиира, а теперь, когда он работал переводчиком для Темена, не удивительно, что оставил Латифа на произвол судьбы с обещанием вспомнить о нем когда-нибудь потом, когда выдастся свободная минутка.       В конце концов то ли от вечно плывущих перед глазами букв, а то ли от сильного расстройства, у Латифа заболела голова, и, дочитав до точки, он отложил книгу в сторону. Натянув одеяло до носа, переместился в кресло, поближе к трескучему пламени камина, но все равно чувствовал пробирающий до костей адский холод. Устав бороться с мелкой дрожью, прикрикнул, чтобы ему все же принесли ту жижу, что тут называли чаем, да погорячее. На помощь, жутко недовольно ворча что-то себе под нос о том, какой же Латиф непостоянный капризный ребенок, пришел Анзор. Но лишь заметив жуткий вид Латифа, которого к тому моменту уже буквально колотило, несмотря на исправно греющий камин в двух шагах и тяжелое одеяло, в которое он завернулся едва не с головой, запричитал в панике, и в следующую минуту Латифа отпаивали уже совсем не местным чаем, а еще более гадким горьким варевом. ***       Эллиот вдохнул полной грудью сладкий морозный воздух — на севере даже он был не такой, как на душном юге. Пусть до дома все равно было еще слишком далеко, он чувствовал знакомую атмосферу: в нормальных новых вещах без осточертевших юбок, бодрящем холоде и кусочкам родной природы, еле выживающей в такой детской зиме — всего минус пять градусов в декабре. Под бедрами мерно топталась лошадь, повинуясь каждому мимолетному движению поводьев, и от этого Эллиот чувствовал искрящееся, совсем как сугробы в свете полной луны, неподражаемое счастье. Этого всего ему так не хватало за годы в рабстве, что за одну поблажку от Темена — прогулку на лошадях после тяжелой трудовой ночи — он готов был его расцеловать. Пока что лишь метафорически, но через пару часов, когда забрезжит рассвет и им придется вернуться в дом, то еще и физически.       — Помедленнее, моя полная луна. Это ты с этими животными на «ты», а кто-то первый раз в седле, — проворчал Темен, по-варварски дернув поводья. Бедный конь под ним лишь замучено всхрапнул.       — А мне кажется, у Вас неплохо получается. Для первого раза, — усмехнулся Эллиот, беззастенчиво флиртуя. Он в последнее время сам себя не узнавал: перестал шарахаться Темена, наоборот обожал такие непринужденные диалоги с ним и прогулки под луной — это определенно было влияние Латифа.       — Ты тоже молодец. Не только красивый, но и умненький эльфенок. На переговорах всех сразил с первых же слов, — в который раз за ночь напомнил Темен, и Эллиот дежурно улыбнулся одной из своих самых кислых улыбок.       Он мог бы сказать, что на самом деле строгие и принципиальные до мозга костей эльфы из приграничного Конринфа были поражены ярко-красным ошейником раба на шее непокорного аргосца, но это лишь наполовину было правдой. Эллиот и правда был умен, а еще говорил с эльфами в прямом и переносном смысле на одном языке — и это стало их с Теменом козырем. На переговорах они произвели фурор, став первым тандемом вампира и эльфа как символом долгожданного сближения и перемирия между двумя враждующими народами… и много-много прочей ерунды, что, не скупясь, лил им в длинные уши Эллиот, лишь едва в своем монологе опираясь на невнятное бормотание Темена, которое он якобы переводил. Эллиот и сам не знал, насколько всему этому верил, но по крайней мере на прямой вопрос, удерживают ли его в плену силой и не нужна ли ему помощь в отправке на Родину, лишь на секунду задумавшись, ответил, что нет.       Во-первых, никто и никогда не поможет ему переправить через границу человека-Латифа, а значит, нет смысла пытаться бежать без него — Темен хоть и играет очень хорошего понимающего хозяина, но на редкость мстительный и просто так предательство любимого эльфа не оставит. А во-вторых… он и сам не разобрался в своих чувствах. После того, как отдался Темену в постели и совсем забыл о приличиях, не стесняясь флиртовать в присутствии посторонних, чувствовал себя грязным и едва ли достойным называться эльфом. Он вполне комфортно чувствовал себя в шкуре раба, тем более с таким любящим хозяином. Эллиот и понимал, что ни единому слову Темена верить нельзя, и одновременно не мог избавиться от желания постоянно быть рядом, преданно заглядывать в глаза и во всем угождать. Уроки Латифа явно не прошли для него даром, теперь Эллиот стал образцово-показательным рабом, такого не стыдно показать и делегации деловых партнеров.       — Ну раз уж мы уже всех сразили, то я могу взять небольшой отпуск? Я бы хотел показать Латифу город… — осторожно начал Эллиот, кокетливо пряча взгляд. Как бы вампир ни льстил ему по поводу острого ума, чтобы добиться от него желаемого, нужно было говорить снизу вверх, глупо улыбаясь с полным нерешительности видом.       — К Латифу нельзя, он до сих пор болеет, — строго отрезал Темен, тут же становясь еще более раздраженным и мрачным. Латиф и в прямом, и в переносном смысле был больной для них темой, потому что вампир буквально наотрез запрещал Эллиоту его даже навещать, чтобы не подхватить от него агрессивную болячку, вот уже несколько недель буквально прибившую их неповторимое солнышко к постели.       — Ну тогда без Латифа, — фыркнул Эллиот, готовясь к ожесточенной обороне. — Я видел церковь богини Тэи, когда мы проезжали в экипаже, и очень хочу попасть на утреннюю службу. Один раз, пожалуйста, — совсем по-детски заныл он, пытаясь вызвать в Темене жалость. Он целый год просидел взаперти, ничуть не переживая по этому поводу, но как только увидел отголоски родной культуры в каждом взгляде и жесте местного жителя, в архитектуре и традициях, уже не мог выносить извечный поводок и прогулки исключительно от кареты до крыльца и обратно.       — Я такую церковь тебе дома построю, если хочешь. Нечего тебе делать в городе одному, тем более утром, — стоял на своем Темен, медленно закипая от упрямства Эллиота. Он перехватил его лошадь за поводья и довольно грубо дернул в сторону, уводя по другой дороге, что кругом через жидкий пролесок выводила обратно к их дому.       — Вы не понимаете, суть церкви — это не здание особой формы. Суть церкви в особой атмосфере, служителях, прихожанах… — начал Эллиот вполне уверенным назидательным тоном, а закончил с легкой дрожью в голосе. Он сам не ожидал, что так расчувствуется. — И в конце концов, мне опасно быть на улице ночью, а днем как раз только люди и эльфы. Я быстро по солнцу, к обеду вернусь, — добавил он, мимолетно тряхнув головой, чтобы выкинуть из нее все лишние мысли.       — Один ты никуда не пойдешь. Ты конечно умный эльф, моя полная луна, но и я не такой дурак, чтобы позволить своему самому ценному рабу сбежать, — с грустной усмешкой заметил Темен, не без труда равняясь с лошадью Эллиота, чтобы потрепать его по волосам и погладить по щеке. У Эллиота вниз по шее побежали мурашки, и он против воли извернулся, словно кот, чтобы поймать каждое мимолетное прикосновение.       — Но Латифу же Вы разрешали гулять одному еще в Вéросе, — возразил он едва собирая мысли в кучу, чтобы стоять на своем и ни за что не поддаваться на обаяние вампира, забывая обо всех «но».       — Латиф, в отличие от тебя, был совсем крошкой, когда я его купил. Ему и в голову не придет куда-то бежать, я — вся его жизнь и центр маленькой Вселенной, а ты до сих пор такой же холодный, как климат в твоей родной стране. Ни за что, — с теплом и мягкостью в голосе объяснил Темен, и Эллиот задрожал от ревности. Латифа вечно приводили ему в пример как самого преданного и послушного раба лишь по факту того, что он с пеленок воспитывался в гареме. Эллиот, привыкший к жестокому целибату в Аргосе, совсем не умел быть таким же отзывчивым и привлекательным.       — Вообще-то мне предлагали сбежать, — обиженно фыркнул Эллиот, и Темен в неверии дернулся. — Да, во время переговоров эльфы спросили, нужна ли мне помощь — я отказался. Потому что люблю Вас и мне ничего больше не нужно… даже свобода, — добавил Эллиот, и горло стиснуло от ужаса — он не мог поверить, что правда говорит это. Ради пыли в глаза вампиру годились любые средства, но в глубине души он чувствовал, что совсем не врет — ему на самом деле больше не хотелось вернуться домой, потому что теперь его дом был там, где любящий хозяин нежно гладил его по щеке и можно было до вечера вслух читать Латифу книжки.       — Я бы тебя сейчас поцеловал, моя полная луна, но боюсь, это животное меня скинет, — со смешком в голосе проворковал Темен, нервно хватаясь за переднюю луку седла. Эллиот сдержанно улыбнулся, в который раз за вечер восхитившись самоотверженностью хозяина: ради удовольствия любимого эльфа впервые влез на лошадь и довольно быстро учился ею управлять.       — Тогда я сам! — дурея от собственной наглости, воскликнул Эллиот, грациозно наклонившись в седле, чтобы чмокнуть Темена в щеку, но в последний момент передумав и поцеловав в губы. Совсем коротко и совсем не так, как учил Латиф, но и их нынешнее положение к иному не располагало. — И не говорите, что это не поцелуй, а ерунда какая-то — сам знаю. Продолжение будет, когда вернемся в дом, в теплую кровать, — сказал он после, лишь слегка смутившись своего энтузиазма.       — Да ты исправляешься на глазах, моя полная луна, — засмеялся Темен, ласково улыбнувшись. — Ну если так, то разок с охраной можно тебя отпустить. Все будет зависеть от твоего поведения, — подчеркнуто назидательно добавил он, тряхнув поводьями, чтобы перевести лошадь на легкую рысь. Их совместная прогулка закономерно подходила к концу и вскоре должна смениться совместным ужином и постелью.       — Буду самым послушным, — кокетливо пообещал Эллиот, тоже добавляя ходу. Если бы под ним сейчас не было седла, он бы наверняка прыгал от радости, а так просто улыбался до ломоты в онемевших от мороза щеках. ***       Колени начали предательски дрожать еще на подступах к круглому зданию в сером мраморе. А вместе с ними еще и руки, плечи, грудь и вообще все тело, причем вовсе не от холода. Ещё утром, когда хозяин обрадовал его разрешением пойти в город в сопровождении одного лишь Анзора, но попросил обязательно вернуться к совместному ужину, ещё не было такого предвкушения. Все казалось нереальным, слишком желанным подарком, пусть и заслуженным усердием в постели, но все равно неоправданно щедрым и будто глупой шуткой, которая вот-вот должна снмениться закономерным запретом. Поэтому Эллиот до конца не верил своему счастью, даже когда окончательно зашло солнце и ему разрешили выйти за ворота под руку с раздающим не очень ценные указания нянькой. Даже когда шел по улицам, наблюдая только проснувшихся жителей свободного мира окраин Вампирляндии.       И только своими глазами увидев храм, на который раньше боялся заглядываться даже сквозь плотную штору экипажа, почувствовал такую гремучую смесь из самых разных оттенков чувств, что не мог их ни осмыслить, ни тем более выразить — только дрожать, будто в лихорадке, с горьким комом в горле и горящими от непролитых слез глазами. Вина сжигала изнутри, но вместе с тем непередаваемый трепет перед чем-то большим, чем он сам, этот город и вообще весь мир, толкало вперед. Ему просто было нужно оказаться там, под пристальным взглядом великой Богини, почувствовать особенную энергию святого места, увидеть родных по крови и духу, просто побыть там и о чем-то помолиться. Может, там Богиня его услышит и ответит? На это он не смел и надеяться.       В храме на него даже не обратили внимание, зато Анзора, как явно лишнего, не понимающего ничего в обычаях гордых эльфов, человека, глядели с недоверием. Не удивительно, у людей совсем другой Бог, церковь поклонения которому находилась на противоположном конце улицы. На несвободного Эллиота тоже должны были глазеть, но он кое-как спрятал яркий ошейник под несколькими мотками шарфа, и теперь совсем слился с толпой. Те же узкие глаза и длинные уши, ничем не выделяющаяся, в прямом и переносном смысле, серая внешность — если не знать в лицо, и не скажешь, что третий принц. Но откуда в вампирских провинциях аргосцы с глубокого севера эльфийских земель? Да если они тут и были, все близкие и родные Эллиота наверняка были либо мертвы, либо сгинули в рабстве, и этому он совсем без опаски скинул капюшон, разглядывая непривычное внутреннее убранство.       Это был совсем не тот храм Тэи, к которому он привык: огромное пустое пространство в сером мраморе, и лишь алтарь в самом центре, увешанный жертвенным золотом — строгие аргосцы не любили лишних деталей. Тут все было смешано из множества осколков некогда единой веры: на стенах красочные изображения цветов и животных, зарисовки сюжетов из Священной книги, не один алтарь, а несколько под иных святых, зачем-то возведенных некоторыми одиозными полисами в статус божеств, и даже позаимствованные у храма людей скамьи, чтобы можно было присесть во время проповеди. Эллиоту все эти нововведения были чужды, он с презрением разглядывал такой компромиссный интерьер, но благоразумно не высказывался против. Не он установил такие порядки — не ему их рушить.       Он позволил себе быть белой вороной только в одном: не посмел воспользоваться скамьей, устроившись в проходе на коленях. Как раб, а не как равный служителю, который уже начал читать традиционную молитву начала дня. Эллиот уперся коленями в жесткий ледяной мрамор, не обращая никакого внимания ни на возмущенные перешептывания окружающих, ни на Анзора, который теперь совсем запутался и понятия не имел, как себя стоит вести: подобно Эллиоту опуститься на колени или же как все остальные сесть на скамью. Эллиот медленно выдыхал, по каплям, вполголоса вторя таким важным его сердцу словам, прикрыл глаза и вдыхал знакомый запах курящихся благовоний, чувствуя, как его всего трясет от волны нахлынувших воспоминаний, от тяжелой, как плита серого мрамора, тоски на грани с отчаянием, с единственным желанием в голове — чтобы все было как раньше.       Он всегда славился выдержкой, и в этот раз не позволил себе выть, поддавшись истерике, только горячие слезы застилали глаза и катились по щекам неконтролируемым потоком, но он решил, что может позволить себе подобный выплеск чувств. В конце концов, он теперь не третий принц и вообще никто, безликий раб на привязи у вампира, которому наверняка в первый и последний раз разрешили гулять по дневному городу вдали от пристального взгляда хозяина. Если он позволял себе такие вольности, как разврат с кровососущей нечистью, то нечего давить из себя благочистивого аргосца, лишь из интереса заглянувшего в этот странный храм на проповедь. Он на переговорах будет корчить неприступную скалу в угоду кошельку Темена, а пока может рыдать, с каждой слезинкой все больше отпуская себя, с каждым новым словом молитвы, произнесенным именно в этом месте, поддерживаемый хором родных голосов, очищаясь.       С каждым всхлипом из него выходила вся грязь, которой он весь, изнутри и снаружи, стал щедро залит за годы в плену. Ему было страшно даже ступать на порог храма в своем нынешнем состоянии, оттого и трясся, как осинка, снова заботясь и переживая только о своей шкуре прожженого грешника. Но теперь, с ломотой в коленях и выкручивающейся болью в районе сердца, чувствовал, как разжимается стальная хватка на горле, как его, все еще молчаливо, простили и вернули свет в душу — лишь благодаря которому он еще не наложил на себя руки. Богиня молчала, но теперь Эллиот хотя бы понял почему: это его наказание за грех сомнения в ее доброй воле, за грех разврата и безволия, за уход от веры — это все теперь его крест за то, как много себя он посвятил вампиру и совсем забыл о единственной его матери и госпоже, не выражал достаточно почтения.       Эллиот пел молитву, думая о том, как мог раньше из-за какой-то неловкости перед Латифом или любым иным человеком отказываться от ежедневных ритуалов, почему так спокойно реагировал на вечную фразу Темена «Я не верю в твоих богов» и принял за понятную формулу в том числе для себя. Как вообще позволял себе молиться не на коленях? Что-то просить, заключать какие-о сделки с совестью, выбирая наименее страшный грех? Эллиот запрокинул голову, глотая горькие слезы, заставил себя открыть глаза и посмотреть в медленно вращающийся из-за мимолетного головокружения потолок, расписанный все теми же нелепыми орнаментами, которым в нормальном храме не было места, но был уверен, что даже в этой пародии на нормальное место поклонения его видят и слышат, как видели и слышали, наблюдали даже в самые тяжелые и постыдные моменты его жизни.       Он вдруг понял все, и пусть это все равно не было похоже на привычный ему прямой и понятный ответ, Богиня сжалилась до того, чтобы впустить в его душу чистое, не облеченное в слова понимание, а это уже было величайшей наградой. «Я так виноват, прости меня», — повторял Эллиот вслух и про себя, сгорая от ненависти к прежнему себе и предвкушения себя нового. Он станет молиться усерднее прежнего, и хоть не сможет совсем отказаться от греха в рабстве у вампира, он отмоет все просьбой к Темену построить свой храм, где станет единственным служителем и прихожанином, проводить все дни и ночи, обязательно приведет к религии еще и Латифа. Он сделает все возможное, чтобы божественная искра внутри не угасла до последнего его вздоха, даже когда Темен вновь увезет его на забытый Богиней юг, он не забудет и больше не предаст.       Когда ступал на порог храма, думал, что просто поностальгирует о прежних временах и попросит у вечно молчащей Богини о здоровье Латифу, но теперь не смел обратиться ни с единой просьбой. Не заслужил. Чтобы что-то просить, нужно сначала что-то отдать, а при нем была лишь черная от ежедневного греха, испоганненная душа, об одной возможности влачить существование с которой стоило молиться сто часов без продыха. У него была лишь надежда на то, что Богиня всепрощающа и примет заблудшего, по уши погруженного в вынужденный грех, ребенка обратно в свое лоно. Он склонился ниже, осторожно трогая ледяной пол ладонью, будто бы примериваясь, а затем еще ниже, чтобы коснуться лбом и губами грязного, затоптанного тысячами ботинок, пола. Энергия намоленного места действовала на него с каждой минутой все сильнее, сгибала, не позволяя держать прямо даже спину.       Разогнувшись, повторил просьбу понять и простить — это единственное, что волновало его сейчас и действительно было важным. Он и не надеялся на скорое прощение, но ради него готов был простоять вот так на коленях хоть целый день, не обращая внимание на ноющую боль в коленях. Он за прошедший год совсем изнежился, отвык от вечных лишений, и за это тоже чувствовал стыд. Богиня поселила своих детей в регион суровых снегов, чтобы сделать их сильными, а Эллиот после крайне обходительного обращения в доме вампира едва ли мог назвать себя эльфом. Он теперь был жалким существом без внутреннего стержня, слизью под ногами даже несчастных людей, потому что те хотя бы окончательно приняли свое униженное положение и учились жить в нем, а Эллиот все еще хорохорился с мыслями о том, что достоин большего. Какой же он наивный.       Он стоял так еще долго, не обращая никакого внимания на тревожную ладонь Анзора на плече и просьбу уйти, ведь утренняя служба давно закончилась, а вид напрочь расстроенного эльфа на коленях посреди храма уже не на шутку всех нервировал. У него внутри до сих пор все рвалось на клочки и никак не могло стихнуть, горе из пустого уныния трансформировалось в злость и желание наказать себя самым доступным способом. Он просто чувствовал, что еще не закончил, что нужен еще один круг молитвы, восславляющей Богиню — та, что открывает Священную книгу и навсегда острыми буквами, от каждой из которых бросает в праведную дрожь, выжженой на сердце с самого детства. Ему нужна была еще одна жалостливая просьба простить и отпустить непутевому ребенку в его лице самый тяжкий из всех грехов — отступничество от веры. И поэтому он никак не мог обойтись без нового и нового повторения зазубренного до дыр текста, каждое слово которого рвало струны души.       Эллиоту не хватало лишь тяжелой трости наставника из Академии, чтобы прийти в себя и закончить самоистязания. Он боялся сам себе признаться, но ему не хватало неумолимого приговора к казни, чтобы совсем отпустить свою тяжелую вину. И тут же с большей яростью замаливал этот свой новый грех — малодушного желания сбежать из жизни, которую так великодушно в который раз спасала ему Богиня. Он должен был до самого конца нести на себе этот тянущий к земле булыжник вины, обязан выдержать каждый новый удар судьбы, с благодарностью принимая их. Но, кажется, уже не мог. Прежний Эллиот умел упрямо пререкаться с похотливым вампиром и терпеть голод ему на зло. Нынешний Эллиот не мог дать отчет своим чувствам, но определенно не выносил даже молчаливого осуждения Богини. Он был просто жалок.       — Эллиот! — то ли радостный, то ли испуганный женский оклик по имени вырвал его из нескончаемого круга самобичевания. Что самое удивительное — по полному имени на чистом эльфийском без следа неумелого акцента носителя арпада, которым радовал его любимый друг Латиф. Эллиот даже поднял голову, чтобы посмотреть в лицо незнакомке. И в первую секунду, до того, как соленые слезы перестали густой дымкой заливать глаза, он едва не спутал гостью с Латифом, в частности, из-за таких же огненно-рыжих волос, мгновенно завившихся от влаги тающих в тепле снежинок. — Ой, простите, господин, я спутала Вас… Вы очень похожи на моего старого друга, извините за беспокойство, — быстро залепетала она, как только подошла ближе, в совсем не свойственной для альф манере снизу вверх. Видно, до сих пор не могла поверить, что этот замученный тяжелой виной исхудавший за годы в плену эльф мог быть ее «старым другом».       — Здравствуй, Амели. Нет, не спутала, я тоже тебя узнал, — пропавшим от волнения голосом просипел Эллиот, стирая с лица теперь совсем лишнюю влагу. Третьему принцу совсем не к лицу рыдать перед подчиненными, пусть так и не состоявшимися.