Вересковый мёд

      Глаза резало желтым светом. Пламя свечи плясало в сквозняке, то прижимаясь к самому воску, то снова взмывая к дрожащим от холода пальцам, пытающимся прикрыть слабеющий огонек. Обжигая. Эллиот закусил губу, но руку не отнял, он продолжал вглядываться в причудливую вязь эльфийских письмен, старых как мир — с давно не используемыми диакритическими знаками и лишними буквами. Язычок пламени дрожал, и вместе с ним дрожал и текст, заставляя уставшие глаза гореть и слезиться. Эллиот сморгнул раз, другой, но так и не смог прогнать это мерзкое чувство, будто прямо по роговице медленно и со вкусом скребли наждачкой. Эллиот упрямо сжал зубы, до скрипа, еще больше сощурился и преодолел очередной абзац.       Читать было невыносимо, каждое предложение резало и уставшие глаза, и мозг, смысл никак не хотел укладываться в голове, утекал как вода сквозь пальцы, из-за чего приходилось возвращаться, снова вглядываться в пляшущие в пламени свечи слоги и пытаться переложить на современный язык мудреный старый текст, пестрящий странными метафорами и инверсиями. Он уже готов был сдаться и продирался сквозь параграф на одном лишь упрямстве. Только потому, что Луций, вечно первый и вечно лучший, все прочел и выучил еще вчера, а ненавистный Клемент, каким-то чудом назначенный вторым, обошедший Эллиота буквально на повороте, посмотрел несколько первых строк и бросил — и это был его шанс реабилитироваться и вновь доказать, что достоин обойти его.       Но время плавно катилось к полночи, давно пробили отбой и догорел закат, а им, нещадно жгущим свечи, воспитатели лишь по доброте душевной не задали трепку. И ладно бы еще они учились, но ведь читал только Эллиот, остальные без стеснения болтали о всякой ерунде, распивали чаи и смеялись, чем Эллиота только больше раздражали, а если быть совсем честным с собой, то соблазняли грехом безделья, малодушно опущенных рук и отчаяния. Эллиот сильнее закусил губу, чтобы острая боль привела его в чувства, прочитал короткую молитву о силе духа и сделал глоток из ледяного под пальцами стакана. Вода обожгла горло холодом, и Эллиот закашлялся, но оттого мгновенно пришел в себя и перестал мечтать о всяких глупостях. Он должен, обязан был закончить с книгой, помолиться перед сном, медленно и вдумчиво, а затем лечь в постель. И никаких посиделок с горячим чаем под луной, он не заслужил.       — Поздно уже, брось это, — шепнул Луций прямо на ухо, приблизившись незаметно и тихо, будто бесплотный дух. Эллиот вздрогнул, его пробило холодным потом, но он подавил трусливый крик, лишь неловко кашлянул, переворачивая страницу. Он ненавидел эту его привычку подкрадываться со спины. — У меня есть конспект этого ужаса нормальным эльфийским языком, завтра в перерыве прочтешь, там ничего сложного, — продолжил соблазнительно шептать Луций все так же на ухо и очень-очень близко, на грани непозволительного для омег.       — Клементу ты тоже пообещал конспект? — не смог сдержать Эллиот рвущуюся из груди ревность, но тут же подобрался, напомнив себе, как это низко — ревновать к месту в рейтинге и тем более к самому Луцию, омеге, с которым позволял себе и объятия, и даже, крайне редко, поцелуи в щеку. — Я должен сам, я лучше него, — добавил он капризно, с новыми силами вгрызаясь в ненавистный текст.       — Так дело в этом? Тогда тем более брось. Через полгода я стану королем и смогу диктовать правила: ты станешь моим замом, а Клемента выкинем за границу к троллям, — добавил Луций, кровожадно посмеиваясь, и Эллиот нервно сглотнул, пытаясь понять, в какой степени это шутка и правда ли Луций готов пойти на это только из крепкой дружбы с ним.       — Это против правил, — упрямо просипел он, голос его подводил. — Это называется кумовство, и тебя казнят. Нас обоих, — добавил он уже с опаской, тем же полусвистом, лишь бы никто кроме него не услышал       Остальным не следовало знать, какие богохульные мысли посещают будущего короля и что ради него, Эллиота, он готов подвести себя под плаху. Эллиот должен был сейчас же вскочить и бежать к директору Академии, будить всех и, задыхаясь, донести на Луция, его неправильную влюбленность и готовность разрушить до основания всю систему гос. управления из-за своих личных симпатий. В этом случае Эллиот мог бы рассчитывать на первое место, наблюдая за тем, как голова Луция спелой тыквой скатится по алтарю, а незадачливый Клемент проклянет его от досады. Но он молчал и даже не думал двигаться с места, глупо мазал глазами по раскрытой книге с противными желтыми и высохшими от времени страницами и обжигал пальцы о пляшущее в сквозняке пламя свечи.       Он боялся за последствия своих решений. Он не желал своей стране короля, который пусть даже в шутку может допустить кумовство, причем столь явное и осознанное. Но еще больше он не хотел подвести Луция под казнь, смотреть на кровь, которая ручьем хлынет из его обезглавленной шеи, для него будет невыносимо, как и затем молиться вместе со всеми за упокой его души. Все правила и заветы позорно проигрывали в неравном бою с капризным «не хочу», а еще так некстати всплывшей в голове заповедью «не убий». Учителя внушали им, что донос — это не грех, что ритуальное убийство — и не убийство вовсе и что на все воля Богини, что она и только она выносит приговор, в то время как священники лишь исполняют его, что ее рукой вершится правосудие; но Эллиот не верил в эти пустые логические надстройки, существующие только для очищения чужой совести. Он не хотел убивать Луция, и это его капризное «хочу» проигрывало битву с любыми «надо».       — Да ну, брось, это же шутка! — мгновенно подобрался Луций, видно, тоже испугавшись происходившего в голове Эллиота мыслительного процесса. — И если по-честному, то чем должность главы совета хуже? Клемент будет садиться на трон на два дня в месяц, в остальное время маясь от безделья, а ты — денно и нощно моя правая рука. Вот у кого будет реальная власть, — соблазнительно протянул он, обжигая горячим дыханием острое ухо, и от перепада температур по шее у Эллиота пробежали мурашки (в спальне было чертовски холодно).       — Реальная власть только у короля, — бесцветным эхом откликнулся Эллиот, нарочито равнодушно отодвигаясь подальше от Луция, просто на всякий случай. Их уже раз видели прижимающихся слишком близко друг к другу, и ничем хорошим это не закончилось.       — Тогда властью, данной мне, приказываю тебе бросить эту глупую книжку и присоединиться к нам. Мариан стащил из столовой булочки с клюквенным вареньем, я сказал оставить тебе, — ничуть не смутившись, продолжил шутить Луций, заговорщически подмигивая.       Эллиот почти поддался его сладким уговорам, спешно сглатывая набежавшую от голода слюну. Он в очередной раз пытался сесть на строгую диету, чтобы согнать круглые щеки и предательский животик и наконец стать таким же безумно красивым, как Луций: сверкать острыми скулами и хрупкими ключицами под свободной ночной рубашкой и не смущаться каждый раз, когда приходилось надевать плавки. Именно из этих соображений он позволил себе полностью съесть сегодня только завтрак, на обеде проигнорировать второе, а на ужин и вовсе чуть поклевать овощной салат, и он не имел никакого морального права сорваться в ночи, объевшись сладким и мучным. Это Луций мог позволить себе есть что угодно и когда угодно, оставаясь худым, как тростинка, у Эллиота же каждая лишняя крошка мгновенно оказывалась на ягодицах и боках.       — Ну так что? Брось ты эти свои диеты, я люблю твои щечки и не позволю тебе стать тощим, как глиста, — добавил Луций, отчаявшись услышать от глубоко задумавшегося Эллиота положительный ответ, и от нетерпения сжал его ладонь в своей.       — Что тут вообще делает Мариан? — не в тему спросил Эллиот, сделав вид, что не заметил лесть Луция. Тот не раз говорил ему, что любит его детскую полноту, и никогда не называл его всеми тем обидными словами, на которые не скупился высокомерный Клемент, но Эллиот знал, что это все ложь и попытка уберечь его от очередного обморока и пропавшего цикла течек. Но с последнего раза он повзрослел и подходил к новой диете с умом, а потому не собирался слушать никакие отговорки.       — А почему нет? Как спустился на шестое, так и вернется обратно к нам в комнату. Неужели ты веришь, что Феликс долго будет пятым? — раздраженно фыркнул Луций, всем своим видом показывая, что если бы он единолично принимал решения, ни за что бы не променял звездочку и озорника Мариана на хмурого и вечно себе на уме Феликса.       — Мариану тут не место, это против правил, — все тем же непробиваемо упрямым эхом отозвался Эллиот, уже заранее предвкушая, каким ведром едкого сарказма ответит на это его «против правил» взбалмошный Луций.       Тот терпеть не мог бесконечные законы и догмы, предпочитая самостоятельно писать правила, в то время как Эллиот был прекрасным исполнителем, пугающимся любых двусмысленных формулировок и предпочитающим действовать, исходя из четких и ясных указаний — и именно потому Луций был прирожденным правителем, сильным и гордым, в то время как Эллиоту идеально подходила роль его послушной бесплотной тени, заместителем на пару дней во время течки, годным лишь для того, чтобы не развалить страну, пока настоящий лидер будет корчиться от посланных ему мук. И Эллиота ничуть не обижал такой расклад ролей, гораздо больше он возмущался Клементом на месте второго принца — на его месте, которое пророчил ему даже Луций, не без сожаления понимая, что в его стремлении разрушить систему и на ее обломках построить нечто совершенно новое ему нужен будет отчаянно цепляющийся за старые нормы противовес.       — Ну если на то пошло, то сидеть со свечой после отбоя тоже против правил, — хмыкнул Луций, по-хулигански закатив глаза, а затем и вовсе наглейшим образом отобрал у Эллиота книгу, закрыв ее с громким хлопком.       — Именно поэтому я сейчас отойду попить воды, а когда вернусь, тут уже не будет Мариана, а вы, погасив все свечи, лежать в своих постелях. Или я за себя не отвечаю, — пригрозил Эллиот, разозлившись.       Луций лишь приподнял светлые брови так, что те полностью скрылись в челке, наверняка ожидая от Эллиота продолжения в духе «ах, это всего лишь шутка», но тот молчал, не отводя тяжелого взгляда. Тогда Луций поморщился как от зубной боли, поднял взгляд на круглые часы на противоположной стене, как следует сощурившись, чтобы хоть что-то разглядеть в полумраке, затем недовольно цокнул языком и без лишних пререканий отдал Эллиоту книгу, трезво рассудив, что тот ни на секунду не задумается, прежде чем дойти до комнаты воспитателей и с самым невинным видом пожаловаться на свет и шум после отбоя. Эллиот только фыркнул, откладывая ненавистную уже книгу на тумбочку, охота до знаний мгновенно покинула его.       Луций тут же просиял и повторил приглашение присоединиться к остальным, но совсем уставший за день Эллиот только отмахнулся от него и, не выпуская тяжелый медный подсвечник из рук, подхватил стакан, погонял по дну несчастные остатки воды, после чего залпом допил и поднялся, недвусмысленно кивнув на часы, обе стрелки которых уверенно ползли к двенадцати часам. Он и сам не знал, каким чудом устоял перед предложением объесться на ночь любимыми булочками с клюквой, предпочтя им полезную для выведения жира сырую воду, а потому, невозможно гордый собой, хотел теперь только заснуть, без каких-либо сомнений и сновидений, чтобы оказаться поближе к утру, где его ждет более легальная для его диеты овсянка с ягодами и сладкий чай.       Но прежде он, как и обещал, предпочел отойти в коридор за новым стаканом, а лучше двумя, воды, чтобы желудок не так жалобно ныл от сосущей пустоты, когда он вернется в комнату, из которой не до конца выветрится запах иван-чая в перемешку с клюквенным вареньем. Он закусил губу, ступая босыми ступнями по голым ледяным доскам коридора: надевать носки, а затем и ботинки не было ни сил, ни желания, а потому он понадеялся, что проскочит и так без соплей и больного горла поутру. В конце концов, на дворе было уже начало апреля, снежный покров потихоньку таял, а значит, и в неотапливаемом, в отличие от жилых комнат, коридоре холод уже не так больно кусал за пятки, лишь немного пощипывал голую кожу, чтобы упрямый эльф не зазнавался слишком уж сильно, пулей минуя десятиметровый темный коридор.       За спиной он услышал беспокойные шаги и разговоры, стук каблуков по деревянному настилу, из-за чего рефлекторно втянул голову в плечи и стал механически прокручивать в голове возможные оправдания своим ночным хождениям, даже ускорил шаг, чтобы не пришлось встречаться с патрулирующей коридоры охраной, но, осознав, как низко это для третьего принца, подобрался и выпрямился, трезво рассудив, что ничего слишком уж ужасного не совершает, и вообще у него в руках был стакан как самое крепкое алиби. Он все никак не мог привыкнуть к своему привилегированному положению, слишком долго он болтался во второй десятке, лишь в последние годы прочно закрепившись в первой пятерке. А что было дозволено будущей элите: не гасить свет сразу после отбоя и прогуливаться в начале первого ночи — то лишь в сладких снах могло сниться их будущим подчиненным.       По-честному, Эллиоту и такой порядок вещей не нравился, ведь если законы существуют, то они должны одинаково действовать для всех — основы правового общества, которым его учили чуть ли не на первом курсе. Видно, это тоже был своего рода урок, что не стоит упираться рогом в бумажки и смотреть на то, как работает реальный мир, что в любом случае, в силу ли денег, либо статуса, найдется тот, кто плевал с высокой колокольни на все так бережно прописанные законы. Эллиот всегда слишком идеализировал местную систему, находя даже в очевидных просчетах учителей скрытый смысл. И потому, цыдя горькую, с привкусом железа, воду из-под крана, он кипел, слыша мышиную возню и смешки из спальни младших. Один из этих остроухих бестий в не такой уж далекой перспективе заменит Луция на троне, но вели они себя на редкость отвратительно, и Эллиот, даже честно пытаясь, не мог вспомнить, чтобы во времена своего первого курса позволял себе не то что болтать, даже лежать не с закрытыми глазами после отбоя — и все-таки телесные наказания не были такими уж бесполезными, по крайней мере внушали трепет и уважение к учителям и даже самим стенам Академии, куда этих несносных мальчишек приняли.       Так, привалившись спиной к ледяному камню раковины, он размышлял, что во времена его взросления все было не в пример лучше, и этим сам себя пугал. Где тот прежний беспокойный эльф, который спал и видел, как сломает это все на корню? Скончался в муках над тяжелыми уроками, не иначе. Сейчас Эллиот с мерзким злорадством ждал, когда нагрянет воспитатель и поставит каждого из пятидесяти недавно отобранных сопливых мальчишек по углам, по одному на каждый изгиб длиннейшего коридора и по четверо в каждую классную комнату. Эллиот по-доброму рассмеялся, только представив себе эту картину. Он ведь даже не задумывался раньше, что нынешний король тоже когда-то был малышом и тоже стоял в углу за ночные посиделки, да и Луций, звездочка и умница, регулярно оказывался выпорот за пререкания с учителями на экзаменах, слишком много собственного мнения и нежелание слушать старших.       Теперь они выросли и физические наказания остались в прошлом, за каждый промах их ждало лишь понижение в рейтинге, и по правде это было даже страшнее. Эллиот готов был лечь хоть под сотню розог, только не отдавать свое заслуженное второе место Клементу, особенно сейчас, когда всего пару месяцев осталось, чтобы показать себя. Наверняка этот хитрый лис припас силы на последний рывок, несколько лет отсиживаясь на пятом — не самом плохом, но и не внушающем доверия месте, а за последний год последовательно поднимаясь все выше и выше, сместив даже Эллиота и уже нагло дыша в спину Луцию. И если старшие выберут его королем… Эллиот не посмеет ослушаться, но и принять до конца его главенство не сможет, это место Луция, только он достоин принять трон; сместить короля Юлиана на пост старшего советника (абсолютно формальный титул, нужный лишь для подчеркивания преемственности власти), а затем через десяток-другой лет и на почетную пенсию, чтобы после повторить цикл.       Подумать только, среди этих несносных мальчишек был будущий король. Может, он сейчас горевал по родителям, размазывая слезы по подушке (как когда-то Эллиот), а может, задорно смеялся над чем-то вместе с остальными. Эллиот хотел дождаться воспитателя, чтобы послушать, как тот будет распекать этих детей за ночной шум, немного понастольгировать и уже тогда, с новыми силами и чистой совестью, пойти в постель. Но минуты тянулись. Уж насколько Эллиот был терпелив, но отмораживая пятки на ледяном каменном полу, он все больше это терпение терял, и все приятнее казалась идея самому пойти и прикрыть этот балаган. Младшие его, как главного кандидата на высокую должность, знали и по-хорошему трепетали перед ним (приходилось давать им пару уроков, чтобы, по задумке учителей, усвоить, пожалуй, самый важный урок за все курсы: власть не вечна и замена уже дышит в спину).       Грустно улыбнувшись своим мыслям, Эллиот решительно натянул на лицо максимально серьезное и строгое выражение и уверенно направился к двери в спальню мелких и даже успел схватиться за ручку, когда на полпути его остановила ледяная рука, зажавшая одновременно рот и нос. Эллиот вздрогнул от неожиданности, но затем взвился от злости, сразу подумав, что так над ним попытался подшутить Луций: только он мог подкрасться так беззвучно и притом иметь достаточно смелости, чтобы так откровенно прикасаться и прижиматься к Эллиоту. Рука была холодной и скользкой, а сказать по правде мерзкой, и впилась в лицо жестко, до боли, и как только Эллиот распробовал все прелести жестокого принуждения в купе с перекрытым кислородом, то уже задохнулся от ужаса. Начавшее было зарождаться противоречие и желание немедленно себя защитить, отбиться и поставить неудачного шутника на место, комом застряло в горле вместе с неозвученным криком.       «Тихо, сладенький. Пикнешь — сверну шею», — прошипел ночной гость на арпаде, еще крепче зажимая рот, выпуская острые когти и прижимая еще ближе к себе, будто вознамерившись слиться с дрожащим от страха эльфом.       Эллиот силился взять себя в руки и начать думать, как выбраться из захвата скользких вампирских рук и длинных когтей, но все мысли в его голове попрятали по углам, а в голове вместо них билась только паника, совсем не свойственная ему противная трусость завладела всем его разумом. Будто все страшные сказки про кровожадных вампиров, которые они с Луцием наперебой рассказывали друг другу при свете свечи глубоко после отбоя, воплотились в реальность. Эллиот, как и прочие омеги, не умел себя защищать, этим должны были заниматься альфы из охраны. Должны были, но в коридорах было мертвенно тихо: ни шагов, ни звуков борьбы, как и многими минутами ранее, словно все в жилом корпусе мгновенно умерло и остался только Эллиот, слишком громко для густой тишины отбивая дробь сорвавшемся в панике сердцем.       «Мы достигли понимания, сахарный? А теперь медленно и спокойно открывай дверь, поработаешь переводчиком для малышей. Не натворишь глупостей и сможешь доходчиво объяснить детишкам, почему сопротивляться не стоит, — и сегодня больше никто не умрет», — продолжил вампир, как только Эллиот расслабился в его руках и перестал даже думать о сопротивлении. Он все еще дрожал и не мог собрать мысли хоть в сколько-нибудь стройную канву, но знал точно, что сопротивляться нельзя. «Сегодня больше никто не умрет, больше никто не умрет», — зловещим набатом звенело в голове, пока он, нарочито медленно и через раз дыша, открывал дверь в спальню малышей, чувствуя когтистую лапу на своем плече; выслушивая мгновенно оборвавшийся детский смех и паническое: «Простите, Эллиот, мы уже спим, простите, тритий», — а затем и визги насмерть перепуганных малышей, когда те увидели, кто стоит за его спиной.       Он разом севшим на пару тонов голосом, не узнавая сам себя, переводил зловещий вампирский шепот о том, что им нужно молча встать и подойти к вампиру, чтобы тот смог связать им руки. Эльфята первогодки еще очень плохо владели чужим языком, и потому каждый приказ вампира сопровождался дубляжом Эллиота. Он пытался говорить мягче, чем того требовал кровопийца, как-то смягчить пилюлю плачущим от страха детям, а сам горел от ненависти, пока смотрел, как вампир хватает каждого из малюток за подбородок, внимательно осматривает своими горящими, словно угли, глазами, и на ходу сортирует, как товар: блондинов в одну сторону, брюнетов в другую, а особенно понравившихся ему стягивал руки грубой веревкой. Он ненавидел всем сердцем, но не мог ни одним мускулом на лице показать этого, чтобы еще больше не пугать детей, каждый из которых смотрел на него с надеждой, прося поддержки и защиты.       Он затаил дыхание и мысленно обратился к Богине за советом, силой и мудростью как-то успокоить детей и не допустить новых жертв. Вампир очень неадекватно реагировал на каждый всхлип, а дернувшемуся от страха Гэлену и вовсе едва не вывихнул руку, наказывая за непослушание. Эллиот обратился и мгновенно получил ответ, который осталось лишь облачить в правильные слова: «Солнышки, послушайте меня сейчас очень внимательно. От того, насколько сильными и смелыми вы сможете быть, зависит ваша жизнь и жизнь ваших товарищей. Вы все — будущие короли, и когда в наш дом пришла беда, только вы можете помочь мне сделать так, чтобы мы все остались живы. Вы попадете в рабство, вампиры будут пить вашу кровь, но это не то, что должно вас пугать. Молчите и будьте послушными — это все, что им от вас нужно, они разумны и не будут проявлять в вам жестокость, если вы сами не дадите повода».       Он ненавидел себя впоследствии за эту речь, полную хрустальных замков и самообмана, но в тот момент она была самой правильной: дети успокоились, они все еще дрожали от страха, беззвучные слезы катились по щекам, но малыши, как могли, держались достойно, беря Эллиота в пример, за что тюремщик тошнотворно-сладко поблагодарил его, назвав прелестью. Эти дети — элита среди юных омег, их не зря тщательно отбирали по выдержке и интеллекту, и Эллиот впервые почувствовал гордость за них, мало кто из сопливых пятилеток мог похвастаться умением понять, а главное принять свою участь и следовать ей, лишь губами, шепчущими молитву, выдавая свое сметение. Вампир двигался быстро, так что глаз не поспевал за его перемещениями, и на то, чтобы рассортировать даже не думающих о сопротивлении детей на четыре группы, а затем и связать им руки за спиной одной длинной веревкой у него потребовалось от силы минут десять, а может, напряженному до крайности и лихорадочно просчитывающему каждый свой дальнейший шаг Эллиоту так только показалось.       — Как твое имя, сладенький? — обратился вампир к Эллиоту, когда закончил с детьми и приглашающе раскрыл дверь, чтобы передать их в объятия других хищников, таких же мертвенно бледных и с горящими, как угли, глазами.       — Юлиан, Господин, — ляпнул Эллиот первое же, что ему пришло в голову. Он трезво рассудил, что настоящее имя ему стоит держать при себе. Какие бы цели ни преследовали кровососы, на чьей бы стороне не играли, он уже сейчас готов был биться об заклад, что они были политическими, а третий принц Эллиот был достаточно значимой фигурой на этой доске.       — Как вашего короля? — хохотнул вампир, притягивая Эллиота к себе за руку. Почему-то он даже не думал его связывать, предпочитая лишь мягко, но предупреждающе обнять за плечи и таким образом лично проконвоировать до выхода из жилого корпуса, где их уже ждали закрытые повозки. — Был бы Юлианом вторым? Хотя нет, конечно же не был, ты же даже не в пятерке смертников — так, букашка. Пойдем отведу тебя к своим, — соблазнительно шептал вампир, веселясь от души. Он был доволен удачным исходом нападения и мог позволить себе беззастенчиво обнюхивать Эллиота, едва не облизывая от предвкушения его шею.       — Можно мне остаться с детьми, Господин? Умоляю, я им нужен, — попросил Эллиот, добавив в свой голос молящих интонаций. Он оставил при себе все менее важные вопросы вроде тех, кто они такие и как попали на земли Аргоса, что за «пятерка смертников» и что будет дальше с выжившими — он сосредоточился только на том, что непосредственно было в его власти, единственном, чем он мог помочь сейчас.       — Да?! А что мне за это будет, сахарный? Ничего не бывает просто так, — счастливо протянул вампир, едва не потирая руки от упоения властью, и более чем красноречиво погладил его шею самыми кончиками пальцев с уже спрятанными когтями, вызывая дрожь по всему телу.       Эллиот был догадливым, а еще лучшим дипломатом среди одногруппников. Втереться вампиру в доверие, не тратя силы на бессмысленное сопротивление было просто, как и послушно склонить голову и открыть вену. Когда клыки вонзились в кожу, он только тихо пискнул, привыкая к новой для себя боли. Он стоял в одной лишь ночной рубашке и все еще босой под промозглой апрельской луной, которая щедро обсыпала их колкими снежинками, но даже не думал жаловаться. Холод, боль и страх были не такими уж новыми для него чувствами, а к раздирающим плоть вампирским зубам он как-нибудь привыкнет, у него впереди на это будет целая жизнь. Какими же незначимыми вдруг стали все его прошлые переживания: борьба за место в рейтинге, попытки похудеть, чтобы обрести никому не нужную красоту, и особенно так и не дочитанная книга на древнеэльфиском — все мгновенно потеряло смысл, растворившись в острой боли от вампирских клыков.       — Умничка. Можешь идти к своим личинкам, только без глупостей. М-м… какая жалость, что мне еще работать и работать, чтобы позволить себе выкупить сладкую попку вроде тебя, — пьяно зашептал вампир, зализывая до блеска рану. Жар и колкая щекотка захватила шею Эллиота, разбежавшись от уха до самого плеча, но когда он рефлекторно зажал это место дрожащей рукой, то почувствовал под пальцами лишь липкую от слюны кожу с набухающими точками свежих шрамов. Первых, но не последних на его теле. ***       Эллиот вынырнул из сна резко, подскочив на кровати и глотая кажущийся раскаленным после морозной ночи во сне воздух. Его колотило от страха, по щекам катились горячие слезы, а из горла рвался лишь жалкий скулеж задушенного зверя. Он не знал, почему так реагировал на этот сон, раз за разом донимающий его, в последнее время все чаще. В нем не было рек крови и смерти, как немногим позже в доме у Хёрен, даже моральных терзаний, что с избытком дарил ему Темен; лишь тупая обреченность и выедающий душу страх, бессилие и оттого безжалостное лицемерие со всеми вокруг. Он ненавидел себя за каждую секунду той ночи, за все принятые и непринятые решения, а в особенности за отсутствие даже мыслей о сопротивлении.       Он горько рыдал, хватаясь за холодные шелковые простыни, будто он все ещё был в той ночи и его сносило с ног пронзительным ледяным ветром, хотя в спальне вампира стояла лишь привычная за долгие месяцы южная духота. Он пищал, кусая губы, лишь бы вернуть себя в реальность и перестать раз за разом проваливаться в апрельскую ночь, аромат клюквы с иван-чаем и липкий взгляд вампира, который с таким упоением и превосходством называл его сахарным. Он молился, лишь бы вернуть себе ясный ум и стряхнуть с него липкие лапки кошмара, неизменно возвращающегося которую ночь подряд. Все без толку, теперь он Богиню не слышал, да и собственные мысли с трудом разбирал сквозь навязчивые образы и звуки, даже запахи.       Самое страшное — не крики детей и темная повозка, которая стала их пристанищем на несколько следующих долгих дней; не невольничий рынок после, где каждому из них на спине у основания шеи грубой тушью выбили номера, как скотине; и даже не горькая судьба после покупки в голоде и страхе. Самое страшное таилось в тихом вечере, где не было ни боли, ни сопротивления, лишь сковывающий душу ужас, паралич и пустота в душе и мыслях. Он тогда не боролся сам и детям сказал не сопротивляться, за что ненавидел себя сильнее всего. Да, они мало что могли сделать против быстрых и сильных вампиров, но по доброй воле дать себя связать и ни единым писком не показать, что им все это не нравится! Они должны были иметь средства защиты, должны были погрузить Академию в хаос и не сдаться без боя… но смысл? Даже хорошо, наверное, что из-за собственного малодушия все они остались живы и даже целы, по крайней мере тогда. Сейчас их раскидало по пустыням Арпадиира, и милостива Богиня, если только Эллиоту не повезло попасть сначала в дом психопатки и садистки, а затем извращенца. Эллиот не смел на это даже надеяться.       Темен завозился в подушках и что-то глухо проворчал, и Эллиоту бы успокоиться, замолчать и уползти под одеяло, чтобы не будить своего хозяина, но он просто не мог. Темен сам затащил его в свою постель, после случая с Латифом настрого запретив засыпать где-либо, кроме своей постели, так что пусть мирится с его ежедневными кошмарами, криками и слезами. Скользкая рука сжала его руку, вампир с тихим стоном поднялся и притянул Эллиота в объятия, дежурно погладив по голове. Сжал плечи, коснулся губами щеки и выдохнул, устало, но вроде бы даже с сочувствием: «Опять кошмар?» Эллиот только обреченно кивнул и снова затрясся, еще более сильно и мелко, как в лихорадке. Он честно пытался собрать себя по частям, но лишь пытался — эффекта ни один из мысленных приказов перестать и взять себя в руки так и не дал. Он был жалок. Раскис, растекся слезами и соплями и без сжимающих его плечи рук вампира не мог сделать фактически ничего.       — Тише, моя полная луна. Опять Хёрен? — шептал вампир ему на ухо, мажа по мочке горячим дыханием, а Эллиот снова задыхался в рыданиях, найдя в себе силы только на то, чтобы беззвучно помотать головой из стороны в сторону, словно деревянный болванчик из числа тех, что он нашел под матрасом у Латифа — как вампирские игрушки для совсем маленьких детей. — Тогда нападение на твой дом? — На этот раз Эллиот уже кивнул. — Ну-ну, не надо, со мной ты и в безопасности… — продолжил он еще более теплым успокаивающим тоном, но несколько отстраненно. Эта сцена повторялась между ними уже не раз и не два, и каждый раз вампир вынужден был подняться, чтобы успокоить своего эльфа. На сотый раз искренней заботы уже не хватало.       — Простите, Темен, я опять Вас разбудил, — пискнул Эллиот, хватая вампира за руки и чувствуя, как его медленно, но неминуемо отпускает и ледяная апрельская ночь, и тошнотворный запах клюквы; сон растворялся без остатка, оставляя за собой лишь тихий флер ужаса и противного ледяного пота       — Ничего, и так уже пора, — отмахнулся Темен, потянувшись и обреченно зевнув. Его пальцы пробежались по плечам Эллиота и забрались в рукава тонкого постельного платья, запустив по разгоряченной коже толпы мурашек, губы мягко коснулись шеи над полоской алой кожи ослабленного ошейника, еще и еще раз, пока не поднялись к острому уху, прикусив его больно, до крови, чтобы затем облизать тонкий хрящик.       — Хотите меня, хозяин? — шепнул Эллиот, внутренне сжавшись в одну дрожащую точку размером не больше игольного ушка. Он должен был по всем канонам приличия изогнуться, как его учил Латиф, подставить шею для болезненного укуса и затем губы для поцелуя, но Эллиот не мог, ему на уровне физиологии было противно как-либо заигрывать с вампиром.       — Конечно хочу, — фыркнул вампир, зарывшись носом в порядком отросшие волосы Эллиота, а затем коротко лизнул за ухом, прямо по половой железе, вырвав из его груди несдержанный стон. — Тебя, мой милый, я хочу всегда. Будешь упрямиться или пропустим эти никому не нужные движения? — смеялся вампир, уже расстегивая мелкие пуговицы на платье Эллиота, чтобы провести едва обозначившимися когтями по груди, оставляя за собой целый веер из царапин.       — Пропустим, — одними губами отозвался Эллиот, помня, чем в прошлые разы закончились его панические возгласы о том, что он будет давать только в течку.       Темен приучал его к себе постепенно, сначала правда пытаясь быть понимающим и терпеливым, но после случая с Латифом, о котором доложил, не выдержав груза вины, сам Эллиот, перестал верить притворной целомудренности и просто брал. Силой или подмешивая Эллиоту возбудители, опаивая сверх меры, но каждый раз заставляя его кончить первым, доказывая так, раз за разом, что это не насилие, что и Эллиоту это нравится не меньше него и нечего себе лгать. И Эллиот поверил, отдался и перестал держаться за свои религиозные принципы, забыл и их, и свою сущность, перестав бороться с участью раба. Спал в постели Темена, подставлял губы поцелуям и шею укусам, лишь бы поддерживать хорошие отношения с вампиром, ничем не расстраивать его лишний раз и не позволить допустить даже мысли о том, что Эллиота или Латифа можно продать и купить взамен более послушных рабов.       Эллиот поддался и окончательно затоптал свою гордость, чтобы, самого себя не узнавая, отзываться на каждое прикосновение вампира, дрожать от новых царапин и особенно дочиста зализывающего их языка с обжигающей колкой слюной. В природе вампиров наносить раны во время сексуальной прелюдии, похоть и хищнический инстинкт у них сливается в одно — это Эллиот вычитал в книге авторства одного вампира, с которым он хотел бы поспорить, особенно после гораздо более углубленного, даже несмотря на абсолютно другие задачи обучения, биологического образования в родном Аргосе, но теперь уже не было никакой разницы. Для Темена он был не равным и уже тем более не любимым, а простым куском мяса и в лучшем случае дорогой игрушкой.       Но несмотря на то, что в голове звенело от несправедливости, в душе растеклось спокойствие и безграничное принятие всего, что связано с Теменом. С ним было уютно и спокойно, несмотря на звериную похоть и боль, одно присутствие вампира рядом отзывалось в сердце нежностью и теплом. Эллиот чувствовал себя по уши влюбленным в своего тюремщика, хотел, действительно больше всего в жизни желал угодить ему, даже зная, что тот не чувствует и половины того же к нему. Эллиот готов был пресмыкаться, подставляться и забывать про себя, лишь бы Темен с таким обожанием смотрел на него, нежничал, в своей вампирской привычке с болью и кровью, но искренне, и Эллиота к близости склонял абсолютно искренне, и Эллиот цеплялся за эти крохи, чтобы хоть как-то оправдать свою благосклонность и готовность сделать все, чтобы вампир продолжал брать его к себе в постель. Иначе в своей жизни он не видел ни единого смысла.       Темен его раздел, медленно, словно распаковывая дорогой подарок. Только ему он позволял надевать белые одежды, наверное, поскольку держал на территории большого, но закрытого дома и не нуждался в одобрении консервативных сородичей. Темен, несмотря на свой возраст, вообще довольно прогрессивный вампир — об этой ерунде думал Эллиот, только бы не о чужих пальцах, невесомо путешествующих по его телу, поглаживая и расслабляя. Он просто знал, что если хоть на секунду сосредоточится на них, то его руки, до того смиренно поглаживающие тело вампира в ответ, сведет жестокой судорогой и ночь из уже привычной и вполне сносной превратится в сущий кошмар для них обоих. Он не хотел становиться кошмаром для своего хозяина, он хотел получить все возможное тепло, которое он только способен ему дать, пусть и в своей извращенной, чуждой каждому праведному омеге, манере.       По щекам покатились горькие слезы обиды. Если бы только Темен мог понять и принять его убеждения, хоть на секунду вник в его религию и не приближался с интимной близостью, Эллиот бы полюбил его всем сердцем, он бы целовал ему руки, каждый вечер подставлял шею для укуса и в целом был бы самым преданным на свете рабом. Но Темен забрал его из логова вампирши только с одной целью, и Эллиот обязан был удовлетворять своего хозяина так, как этого желает он. Темен хотел заняться с ним сексом, медленно и нежно, как во время течки, только вне ее Эллиот физически был не способен выдать ни капли смазки. Тело его было не предназначено к сексу, и потому вампиру приходилось прибегать к замене в виде ароматного масла, да только с ним было ни капли не приятнее, только жгучая боль и ненависть к себе, переступить через которую было тем еще испытанием.       Вся жизнь Эллиота с той самой страшной ночи превратилось в одно большое испытание, сначала на терпение и выдержку, а затем, видимо, на веру и силу воли, но его он с треском провалил. Как бы он ни просил, на какие лады бы ни обращался с молитвой, Богиня молчала, она бросила своего непутевого ребенка, оставив падать с каждым днем все глубже, становиться все более и более недостойным прощения. В какой-то момент Эллиот понял, что, даже вырвавшись из рабства, уже не сможет отмыться от своего греха, даже если всю оставшуюся жизнь посвятит работе в храме и молитве. Договор с совестью был лишь фикцией, ничто не могло его спасти и ничто не имело смысла, в том числе сопротивление, лишняя боль и даже ненависть к себе — ничто не искупит его вины и ничто не отмоет его грех. И потому ему оставалось лишь притворно улыбаться и стонать, чтобы быть в милости перед своим новым богом, отдаться в служении ему со всем рвением и постараться не думать о том, что ждет его после смерти.       — Отвезете меня на север, Темен? Хочу показать Латифу снег, — осторожно подал голос Эллиот уже после того, как вампир закончил и выдоил из него последние соки. После того, как его в очередной раз со всем безмерным обожанием окунули в грязь, он чувствовал себя в праве просить о таком и тем более упоминать имя Латифа, который в последнее время по понятным причинам был у Темена в немилости.       — Конечно, маленький. Все, что пожелает мой любимый раб, — тепло отозвался вампир, закрепляя их договор нежным и мокрым поцелуем с привкусом металла. Эллиот удовлетворенно улыбнулся, иного он от Темена и не ждал.