Миледи: от монашки до дворянки

Вроде бы эта тема обсуждалась много и часто, вроде бы есть немало хороших статей, которые ставят на свои места героев… Однако на деле я все равно встречаюсь с разговорами вида «мушкетеры – убийцы, а Миледи, конечно, не ангел, но казнить ее не имели права» и т.п. Потому: подробно и всесторонне обо всех казнях Миледи и правах тех, кто ее судил. А также о личности этой дамы – куда же без анализа того, откуда все взялось? Совратитель(ница) Начну все же с того, кто кого соблазнял. Потому что современные инфантильные романтики любят рассуждать на тему того, что палач обеляет брата, придумывая ему нимб над головой, а правда в том, что юное создание, воспитанное в монастыре, никак не могло совратить взрослого мужика. Однако именно в этом утверждении кроются ошибки. Первая: Миледи (я буду называть ее так, потому что у нас нет ее первого настоящего имени) не так и юна, при этом точного ее возраста мы не знаем. Атос говорит, что женился на шестнадцатилетней девушке, но откуда он может это знать точно? Миледи на тот момент была уже в бегах, вряд ли она говорила правду. А поскольку девушкам свойственно преуменьшать, то логично предположить, что ей в реальности было больше*. Однако если не хочется как-то связывать концы с концами, то можно считать, что ей было около 16 лет в момент ее связи со священником. Даже в современном мире в этом возрасте есть те, кто вполне способен обольстить, а уж в XVII веке таких тем более хватало. Вторая: Миледи не воспитывалась в монастыре, она была монашкой. Как она ею стала? Возможно, что после того, как много лет жила при нем, а возможно, ее туда отправили дальние родственники, чтобы не содержать сироту, которая еще и неподобающе себя ведет, или некий суд определил туда за какие-то прошлые прегрешения. Или еще с десяток версий, как попадают в монастыри, можно предложить, вполне правдоподобных. Иными словами, конечно, мы не можем верить словам палача, который расписывает брата почти как святого, однако же его слова не выглядят такими уж неправдоподобными. Почему не предположить, скажем, что Миледи зажила веселой половой жизнью лет в 13, как только пришли регулы; пару лет она могла оттачивать свое искусство соблазнения мужчин, потом ее запихнули в монастырь (на перевоспитание или чтобы не позорила семью), откуда впоследствии она бежит и мы уже далее узнаем ее историю. Бездоказательно? Отнюдь. Что мы знаем о священнике? Не о его благостном характере, как это расписывает палач – он-то лицо заинтересованное, - но о поведении священника? Он крадет священные сосуды и сбегает с Миледи. Далее он продает добро, но их хватают, когда они собираются уехать. Священник получает свое клеймо, но после каким-то образом умудряется сбежать. Сходится вновь с Миледи, добирается с ней до Берри. И здесь, спустя какое-то время, лично венчает ее с графом де Ла Фер, после чего он возвращается к себе, занимает место брата в тюрьме и там же вешается. Попробуйте подставить сюда соблазнителя-монаха! Итак, он соблазнил невинную монашку, крадет сосуды и… Зачем он сбегает вместе с ней? Это только лишняя обуза, тем более, что впоследствии он «работает» тоже священником, покрывать любовницу будет непросто. Ну, допустим, страсть. Он продает сосуды… Почему он? Логичнее предположить, что если он организатор, то сбывать отправит сообщницу, которой, по этой схеме, он помогает выжить. Ну, предположим, он лучше знает мир. Затем их хватает стража. Почему в этот момент не скинуть вину на сообщницу? У него брат палач, уважаемый человек, к нему снисходительнее будут судьи. Опять страсть? Хм… Наконец он вместе с Миледи уезжает в Берри и там… венчает столь любимую женщину с другим мужчиной! Ну и возврат, тюрьма, повешение. Не клеится облик расстриги-соблазнителя со страстной любовью, а страстная любовь этого соблазнителя тем более не клеится с тем, что он устраивает счастливую жизнь сообщнице, чтобы после покончить с собой. За всем этим видится слабый, безвольный человек, совсем не такой святой, как о том говорит его брат, а слабохарактерный, легко управляемый. Миледи за пару улыбок и поцелуев убеждает его забрать сосуды, продать их, вероятно, она же устраивает ему побег из тюрьмы**, а когда он перестает ей быть нужным, выходит замуж за другого. Каким образом она убеждает его обвенчать ее с графом? Например, она может поначалу уверять его, что это для их же блага, так она защитит и самого священника, и лишь после он понимает, что она его обдурила. В любом случае, слабохарактерный священник, который обвенчал любимую с другим – более правдоподобная картина, нежели хитроумный расстрига, который выдал замуж любимую за графа, а после не воспользовался своим новым положением, а в горе отправился вешаться. «Анна де Бейль, леди Кларик, Шарлотта Баксон, графиня де Ла Фер…» В нашей экранизации Атос называет множество имен этой женщины, в числе них – те, которыми она на тот момент и не называлась еще. Что в книге? Впервые она предстает в книге как леди Кларик – это логично, ведь она не может носить имя мужа, раз его титул перешел к лорду Винтеру. Однако впоследствии ее называют и леди Винтер тоже. Но эту странность можно объяснить. Она так называется, чтобы вызвать к себе больше доверия. Ее так называют в тех случаях, когда хотят подчеркнуть, что она – жена покойного лорда Винтера: так ее называет Фельтон, приходя к Бэкингему, и он всячески намекает, что именно эту женщину мучил герцог; так ее называет Атос на суде, где он перечисляет все ее имена (а пока был жив ее муж, она так называлась, как и баронессой Шеффилд); так ее называют д’Артаньян и Ришелье в последней беседе, вероятно, потому что кардинал может не знать иных ее имен или, напротив, знать еще больше, из которых толком ни одно не назвать подлинным. Шарлотта Баксон – здесь все уже не так просто. С одной стороны, это имя вроде бы стороннее, его ставит лорд Винтер в приговор Миледи (и она сама говорит, что здесь речь не о ней). С другой стороны, когда мушкетеры врываются к ней, этим именем, в числе прочих, ее называет Атос, сомнительно, что Винтер ему рассказывал о том, какое имя он вписывал в бумагу для герцога (просто времени прошло слишком мало в тому моменту). Сама же Миледи, когда звучат эти имена, кричит «это я, это я». Просто ли это страх? Или это имя было ее? Вряд ли она назвалась графиней де Ла Фер, когда познакомилась со своим вторым мужем, да и вообще вряд ли она брала французское имя, в Англии она любит выдавать себя за англичанку, возможно, именно тогда она была Шарлоттой Баксон… И, наконец, Анна де Бейль (Брей) – «не так ли вас звали, когда ваш почтенный братец обвенчал нас?». Негласно принято считать, что это имя – ее настоящее, потому что оно как бы самое первое хронологически. Палач на суде не называет никаких имен, он просто говорит, что именно эта женщина – та, что совратила его брата, а после стала графиней де Ла Фер. Но давайте рассуждать логически: она в бегах (покинуть монастырь и без воровства – это уже получить поиски себя, а тут она замешана в воровстве), еще и в компании беглого преступника (брат палача был приговорен к клейму и тюрьме, так что священник точно в бегах) – кто в подобной ситуации будет зваться своим настоящим именем? Причем в монастыре знают ее настоящее имя, мирское, а не только то, под которым она была пострижена в монахини, поэтому искать могут под ними обоими. Итак: Анна де Бейль – отнюдь не ее настоящее имя, в лучшем случае – второе от рождения. Так что бурная прошлая жизнь так и напрашивается, учитывая, с какой легкостью она меняет эти имена. Яд без противоядия Еще одним аргументом за то, что у Миледи была некая жизнь до монастыря либо в монастыре она не только псалмы читала – это ее яд. В сцене смерти Констанции Атос говорит: «Бесполезно: от яда, который подмешивает она, нет противоядия». Откуда граф это знает? Ведь в романе единственный случай использования яда, кроме отравления госпожи Бонасье, это подосланное д’Артаньяну анжуйское (ну еще отравление Винтера-ст., но о нем Атос точно ничего не может знать). Обратимся к сцене с Бризмоном. Он с позволения д’Артаньяна выпивает мутноватые подонки присланного вина. Тем временем гасконец встречается с друзьями, узнает, что вино отправили не они и бросается обратно, где Бризмон уже корчится от боли, д’Артаньян слушает его упреки. Атос потрясен и бормочет «ужасно», Арамис посылает за духовником, Портос бьет бутылки. То есть никто из героев не проверяет ни тут, ни после, что это за яд, никто не пытается как-то реанимировать умирающего, не кидается испробовать хоть какое-то противоядие, даже вызвать рвоту. А раз никто не пробовал использовать какие-то противоядие, то откуда уверенность, что от этого яда его нет? Более того, если просто брать то описание смерти, которое дается в романе, пусть и коротко, смерти Винтера-ст., Бризмона и Констанции – действие яда кажется не одинаковым. Нельзя однозначно сказать, используется ли тут один и тот же яд, просто в разных дозах, или все же разные яды. Но зато можно точно сказать, что в романе мушкетеры видят лишь отравление Бризмона и там поздно что-то делать, в то время как Констанция еще вроде бы цепляется за жизнь – а значит, за время романа никто из героев не узнавал, что там за яд использует Миледи, не проверял, есть ли от него противоядие и т.п. Более того, все мушкетеры – люди действия, они в течение всего повествования идут на то, что другие называют невозможным. Но вот в случае с Констанцией Атос остается в стороне и просто обрывает все надежды друга, говоря, что противоядия нет. А отсюда напрашивается вывод: Атос столкнулся с использованием яда ранее, когда рядом был лекарь и пытался что-то сделать, а после именно врач (а может быть и не один) заявил, что не знает противоядия. Когда это было? Очевидно, в пору своего «счастливого» брака. Что это была за ситуация, кого отравили – можно только догадываться. Возможно, это был кто-то из родственников графа, слишком сильно противящийся этому браку и, может быть, желающий выяснить прошлое невесты. А возможно, это была просто собака графа, на которой Миледи испробовала яд, в дальнейшем заготовленный для «любимого» мужа. В общем, огромное пространство для фанфиков. Конечно, будучи графиней, Миледи не могла свободно заниматься химией, изготавливая яды. Разумеется, могла вычитать что-то в книгах, но где-то создать было бы невозможно – она постоянно на виду. И вряд ли она его у кого-то приобрела, если только вместе с формулой: даже если предположить, что у Миледи яд был где-то припрятан и остался при ней после повешения, вряд ли там была приличная доза, при этом Миледи щедро приправляет им анжуйское вино, это не один бокал, протянутый госпоже Бонасье. То есть это точно не старые припасы. До свадьбы, но после побега из тюрьмы, Миледи тоже некогда было этим заниматься, да и негде. Маловероятно, что за это время она успела наткнуться на какого-то лекаря или ведьму, которые ей подарили рецепт яда – кто будет таким делиться с первым встречным? А на долгое знакомство рассчитывать не приходится, тем более, что брату-священнику выгоднее поддерживать самую чистую репутацию, как и сестре священника. Гораздо более вероятной выглядит версия, что Миледи этот рецепт разыскала в каких-то книгах при монастыре либо заполучила еще до монастыря, в той самой прошлой, покрытой тайной жизни. А вот попробовать изготовить могла уже в момент их с «братом» кочевой жизни: следить за ней некому, но при этом никаких странных знакомств она не заводит. А было ли дворянство? Как уже выяснили выше, скорее всего, имя Анна де Бейль – вымышленное. Мы не знаем, какое имя она носила до этого, совершенно не факт, что оно было дворянским. Конечно, для пострига были нужны деньги. Именно поэтому в Средневековье среди монахинь были в основном дворянки. Но постепенно эта картина исправляется, потому что деньги все чаще водятся у мещан. И это сословие появляется в тех же монастырях, куда отправляли дворянских девушек. А еще в монастыри все чаще отправляют в качестве наказания для перевоспитания или отмолить грехи. Почему я усомнилась в ее происхождении? Сосуды крал священник, продавал он же, формально Миледи виновата только в побеге из монастыря. Тоже проблемно, но в самом худшем случае ей, если она из дворян родом, там грозят розги до беспамятства – в любом случае лучше, чем обвинение в краже. Однако же стража хватает обоих преступников. Возможно, просто берет всех, кто со священником. Но тогда дворянке-Миледи резоннее раскрыть свое имя и сослаться на монастырь. Если ее ни в чем не подозревают, кроме как в том, что она была любовницей священника, то городским властям проще будет передать ее монастырю: иначе и монастырь будет недоволен такой славой, что у них монашки сбегают, и родственники влиятельные могут объявиться. Если не ради справедливости, то ради наживы ее отдадут обратно в монастырь, за определенную сумму. А оттуда она через какое-то время вновь нашла бы способ сбежать. Или даже по пути из города в монастырь скрылась бы – все лучше, чем устраивать побег из тюрьмы и на всю жизнь стать беглой воровкой. Миледи этим вариантом не пользуется. Почему? Если она из довольно зажиточного дворянского рода (а иной не оплатил бы ей монастырь), то он сделает все, чтобы их имя не трепалось понапрасну, достаточно просто пригрозить рассказать об отношении к ней семьи на суде. Это раньше ее могли, например, тихо увезти и запереть в монастырь, теперь, когда дело дойдет до суда, она может ославить всех. То есть в этом случае у нее в руках – настоящее оружие, с ним она даже может потребовать от родни дать ей денег на отъезд, а не возвращаться в монастырь. Так почему вместо этого Миледи просто бежит из тюрьмы? Можно предположить, что родни больше нет. В этом случае шантажировать Миледи некого. Однако дворянское имя по-прежнему дает ей некоторую защиту (как минимум от клейма и позора воровки), а наказание от монастыря может быть хоть и строгим, но не таким, каким может быть от суда. Да и бежать, может, не понадобится: во имя своей репутации, монастырь заберет ее (тоже чтобы на суде не ославила), а по дороге могут позволить уйти – зачем им эта беглянка, за которую все равно больше денег не даст никто. Так что все равно Миледи выгоднее назвать себя. Даже если семья уже не богата, но дворянский титул все равно оберегает ее, как щит. Конечно, можно допустить, что она просто не сообразила и не просчитала эти варианты. Но это звучит как-то не очень убедительно в отношении этой дамы, которая в остальных случаях как раз очень просчитывает свои шаги (за исключением ситуации с клеймом, но тут у нее вообще всегда мозг отключается). Иными словами, более всего похоже, что происхождение Миледи скорее мещанское. В этом случае родня, даже если она жива, не переживает за родовое имя – не дворяне, чтобы кичиться этим. А если родни нет, то монастырь тоже не беспокоится за репутацию – кто будет слушать слова какой-то мещанки? Разумеется, это больше размышления на тему, чем факт, однако эта версия более правдоподобная, чем версия о том, что Миледи не сообразила, не вспомнила, не догадалась, как действовать. Приговор окончательный Разобравшись с обликом Миледи, перейдем к разговорам о ее казнях. А их было три: клеймо от палача (надо не забывать, что любое прилюдное наказание есть казнь), повешение от графа и отрубание головы в конце романа. Чтобы разобраться в их цепочке, для начала надо понять, был ли приговор до первой казни Миледи и какой он был. С первым вопросом все достаточно просто – приговор был. Миледи была схвачена вместе с сообщником и отправлена в тюрьму. Да, она оттуда сбежала. Но это в современном мире если нет подсудимого, то нет и приговора. В ту эпоху (и не только в ту) вернее была формула: нет судебного заседания – нет приговора. Если суд брался рассматривать какое-то дело, то он выносил по нему решение в любом случае, неважно, присутствуют подозреваемые на заседании или нет. Заочные приговоры были скорее практикой, чем исключением. Потому что второй раз ради «вновь открывшихся обстоятельств» в виде наконец найденного преступника суд собираться не станет. Если ранее сбежавшего преступника находили, то просто приводили уже известный приговор в исполнение: так и получалось, что часто воров и убийц вешали там, где находили, их попросту не было нужды тащить к судье. Итак, суд разобрался (неважно, насколько справедливо) в деле краже сосудов. Он вынес приговор священнику, о чем говорит палач: клеймо и тюремное заключение. И этот же суд просто обязан был вынести приговор Миледи: либо постановить, что она невиновна, либо признать ее сообщницей и приговорить ее тоже к некоей казни, может быть, более милостивой, может быть, такой же, как священника. Признать ее невиновной суд никак не мог: она была схвачена с сообщником при побеге, то есть уже как-то замешана, она бежала из монастыря, она, наконец, после бежала из тюрьмы, соблазнив сына тюремщика (а если невиновна, то зачем ей сбегать от суда? – именно такой будет риторика, от этого никуда не уйти). Кроме того, как мы выяснили раньше, священник определенно был слабохарактерным человеком. Вряд ли такой человек смог проявить силу воли и убедить всех, что вина полностью на нем. Даже если предположить, что он пытался взять вину на себя, угрозы заставили бы его признаться в том, как все было на самом деле. А после побега сообщницы не исключено, что к нему и пытки могли применить: здесь надо сказать, что священник вряд ли был дворянином – и брат у него палач (работа по тем временам почтенная, но не дворянская служба), и приговор ему выносят не дворянский. Выходит, что суд должен был признать Миледи как минимум сообщницей священника, если по всем показаниям он берет вину на себя, а ее называет просто ведомой за собой. Откуда же разговоры о том, что приговора не было? «Священник был приговорен к десяти годам заключения в кандалах и к клейму… Тогда я поклялся, что эта женщина, которая его погубила, которая была больше чем его сообщницей, ибо она толкнула его на преступление, по меньшей мере разделит с ним наказание…» Часто из этого рассказа палача делают вывод, что раз речь идет только о приговоре для священника, то Миледи приговорена не была. Но это неверно. «Ручаюсь, что не найдется тот суд, который произнес надо мной этот гнусный приговор! Ручаюсь, что не найдется тот, кто его выполнил!» - произносит Миледи на суде, когда речь заходит о клейме. И… Через миг при появлении палача она забывает о своих словах! Но это как минимум не логично. Если читать вот так буквально, то выходит, что палач просто подтвердил слова Миледи: приговора не было, я сам ее заклеймил за то, что она погубила моего брата. И тут бы Миледи как раз продолжать упирать на это: приговора не было, клеймо поставлено незаконно, значит, и Атос, обнаружив это клеймо, вешал ее при отсутствие прошлого приговора и не удостоверившись в ее новой вине. Что бы это дало? Ну, как минимум, колебания в рядах судей. Граф – упрямый последователь буквы закона, он уже растеряется, когда узнает, что преступница вроде бы не во всем преступница. Д’Артаньян и без того подвержен ее влиянию, он едва было не бросился за нее драться. Арамис и Портос в этой истории люди почти сторонние, им можно внушать, что все преступления ей приписаны: Констанции бокал она протягивала, но наливала из кувшина, а кто в него до того налил – неизвестно; анжуйское вино вообще неизвестно, кто именно прислал; убийц к д’Артаньяну не подсылала, отправила двух человек припугнуть его, так ведь он сам виноват и признает, что поступил с ней бесчестно; а Фельтон – так он же безумец. Я, конечно, все это утрирую, но с актерскими талантами Миледи все это можно было разыграть очень даже неплохо. В итоге Портос, Арамис и д’Артаньян точно были бы на ее стороне, Атос колебался бы, остается Винтер – но у него тут вовсе никакой власти, да и не пойдет против четверых. Тем более, что Атос сам сказал про Портоса и Арамиса – судьи вы, вам и решать, виновна она или нет. Так почему же Миледи молчит, когда палач фактически дал ей способ защиты, отчасти подтвердил ее слова? А дело в том, что наш перевод в этой сцене более красив, чем точен. В оригинале Миледи говорит: «je défie de retrouver le tribunal qui a prononcé sur moi cette sentence infâme. Je défie de retrouver celui qui l'a exécutée». Здесь нет никакого «ручаюсь», здесь вернее будет сказать: «я бросаю вызов суду (поиску суда, если совсем дословно), который вынес надо мной…». Суть, конечно, очень похожа, но… все же смысл тут поменялся. Что заложено в оригинале? Мы помним, что Миледи была приговорена. Вот только приговор был вынесен не Анне де Бейль, а некоей монашке с иным именем, под которым она была схвачена и известна в тех местах. На ее последнем суде, как она поначалу думает, присутствует человек, который может подтвердить, что леди Винтер – это графиня де Ла Фер и это же Анна де Бейль. Но ни над одной из этих дам приговора не было. Но вот выступает палач. И он – не просто ее кошмар, потому что ее заклеймил. А потому что он может доказать, что некая приговоренная монашка – это она же (что он и делает). И если в переводе «ручаюсь, что не найдется тот суд» акцент переходит на слова о приговоре, которые, как мы говорили, слова палача вроде бы и не опровергают, то в оригинале «я бросаю вызов суду» как раз бьются появлением палача: он появился и доказал, что суд-то был, как был и приговор. То есть мозаика сложилась: нынешняя леди Винтер-Кларик, которую обвиняют во множестве преступлений, это не просто графиня де Ла Фер и Анне де Бейль, клеймо которой взялось неизвестно откуда – это самое клеймо было законным. И обжалованию не подлежит А к чему же была приговорена Миледи? Палач говорит «эта женщина, которая его погубила, которая была больше чем его сообщницей, ибо она толкнула его на преступление, по меньшей мере разделит с ним наказание» - здесь и кроется ответ. Мы говорили о том, что суд должен был приговорить ее хоть к чему-то, посчитав ее хотя бы сообщницей. Так и есть, это следует из слов палача: суд посчитал ее именно сообщницей, в то время как брат-палач был уверен, что она руководила священником. Это его особенно возмутило, и он лично взялся ее отыскать и заклеймить. Почему только заклеймить? Если брат был приговорен еще и к тюрьме, то отчего палач не потащил ее еще и в тюрьму? При его возмущении и одновременно при его положении он мог рассчитывать на некоторое внимание к этому делу со стороны властей. Но если мы возьмем за основу то, что Миледи была приговорена как раз к клейму, но без тюремного заключения, то все сразу встанет на место. Палач знает, что всем руководила она, но она получает некий иной приговор, чем его брат. Он не в силах настаивать на том, чтобы дело пересматривали, потому что доказать, кто придумал, а кто осуществил, сложно, это не то же, если бы она не получила приговор вовсе (в этом случае палач как раз оттащил бы ее в суд и пытался бы добиться нового рассмотрения дела – опять же, именно как довольно уважаемый человек в тех местах, а она в розыске, ее жалеть никто не будет). Но брат может сделать так, чтобы она хотя бы понесла ту часть наказания, что полагается ей, как сообщнице. Так что палач исполняет приговор и после ее отпускает – ничего более он с нее взять не может. В дополнение к этому в тексте Миледи не просто заклеймена, но дважды названа «заклейменной французским государством»: первый раз Винтером в подготовленной им бумаге, второй – в беседе с Ришелье в конце романа. И если в первом случае понятно – милорд не знает всех подробностей той истории на тот момент. То во втором заклейменной государством Миледи называет д’Артаньян, уже зная всю ее историю, слышал рассказ палача и, если тот действовал по собственной инициативе, а не по закону, то это уже тоже известно. Можно ли это считать просто бравадой? Маловероятно. Гасконец, конечно, в беседе с кардиналом определенно проверяет границы своей дозволенности, но ради иной цели: он хочет знать, готов ли Ришелье судить его справедливо или будет сводить счеты (против них у него лежит «карт-бланш», который он и не спешит достать). Д’Артаньяну свойственно порой лукавить и играть с собеседником. Но в этих случаях автор об этом сообщает читателю. А откровенно блефовать с кардиналом попросту глупо – тот может знать биографию своей бывшей шпионки, в романе он достаточно «нечистоплотен», не гнушаясь иметь дело напрямую с убийцами и ворами. И в этом случае может решить, что гасконец знает уж слишком много. Косвенно правомерность клейма подтверждается еще и мыслями Миледи. Мало того, что она боится своего клейма и его разоблачения, чего не было бы, будь клеймо незаконным, но есть и еще прямая отсылка к этому. «На миг у нее, правда, возникло желание вернуться, явиться к кардиналу и все рассказать ему, но ее разоблачение повлекло бы за собой разоблачение со стороны Атоса; она, положим, сказала бы, что Атос некогда повесил ее, но тогда Атос сказал бы, что она заклеймена». Чего опасаться Миледи? Она может вообще все иначе представить Ришелье, упирать на то, что Атос знает о намерении убить Бэкингема – и тогда кардинал поскорее избавится от этого человека. А на вопрос о клейме сочинить любую чушь о незаконном действии (в том числе самим графом совершенном, может, Ришелье и не очень поверит, но проглотит в таких условиях). Кстати, слово «разоблачение» (в оригинале «revelation») тут надо трактовать только в значении раскрытия правды, потому что перевод не только «разоблачение», но и «откровение, открытие». Этот термин используется для фотопленки как проявление. То есть суть слова – именно проявление чего-то, а не разоблачение лжи. Говорить о том, что она разоблачила бы тот факт, что Атос ее незаконно повесил, не получится, именно потому что ни в оригинале, ни в переводе нет ничего про законность или незаконность повешения. Миледи в этом случае размышляет о том, какие действия она может в принципе предпринять против графа. Она хотела бы обвинить его в том, что он ее повесил, но понимает, что всплывет правда о клейме – и одно это заставляет ее отказаться от любых обвинений. *** Так что палач преследовал Миледи и заклеймил, но – по закону. Теперь разберемся, что же все-таки с законностью повешения.