Миледи: от монашки до дворянки

Разобравшись с клеймом и более не возвращаясь к вопросу о правомерности его появления, перейдем теперь к законности других казней, а также к вопросам о том, за что же каждый раз "страдала" Анна де Бейль и прочая-прочая. Право Верхнего и Нижнего судов графа Следующей казнью Миледи было повешение на охоте. Здесь тоже переводить не стали буквально, «граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданых» - звучит как в старых сказках про короля, который творил, что пожелает. В оригинале «Le comte était un grand seigneur, il avait sur ses terres droit de justice basse et haute» - «Граф был вельможей, в своих землях у него было право верхнего и нижнего суда». Что же до самого суда, то, упрощенно, это значит, что на этих землях на графа были возложены обязанности верховного судьи фактически по всем делам, кроме вопросов, относящихся к королевскому суду. Конечно, чем разъяснять читателю-не историку, что за суды, проще написать, что у графа было право казнить и миловать. Но дело в том, что это самое право – это как раз не право, а обязанность, своего рода работа: если на этих землях обнаружат преступника, то именно граф должен рассмотреть дело и вынести приговор. В отличие от современных судей, у графа нет права взять самоотвод, как заинтересованному лицу, при этом он обязан быть справедливым. Ну, то есть будь сам Атос воспитан иначе и имей иной характер, возможно, его бы так не давили обязанности судьи, при обнаружении супруги-преступницы… Здесь, разумеется, нельзя промолчать об исторической составляющей, о которой тоже часто упоминают: право вельмож на верхний и иные суды к XVII веку были упразднены. Вот только это не совсем так, местами это явление встречалось (этот вопрос привлекал внимание Ришелье, так что на эпоху Луи 13 это еще падает, первый единоличный правитель во всем все же Луи 14). Ну а кроме того, нет правил без исключений. Это еще эпоха, когда отдельным городам, людям или коммунам давались некие привилегии, права, которые могли уже отобрать у всех. Предлагаю любое из этих объяснений на выбор. Потому что представить, что граф, который во всем безукоризненно честен и даже рассаживает гостей исключительно согласно заведенным правилам, в этой ситуации лжет, невозможно. Да и зачем ему тогда? Проще было поддаться чувствам: она преступница – но слава богу, у меня больше нет обязанности ее судить и казнить, так пусть этим занимаются те, на ком лежит это обязанность. Вот так бы примерно договорился со своей совестью и выгнал бы ее попросту со своих земель. Версия, что Атос сам себе возомнил, что он все еще вельможа позапрошлого века, который казнил или миловал по своему разумению, тоже не выдерживает критику. Потому что граф не скрывается. Да, именно что не скрывается, несмотря на надетый мушкетерский плащ. В этот полк всех утверждал лично король. И очевидно, что Людовик не стал бы принимать кого попало, он не станет брать просто некоего Атоса, он взял графа де Ла Фер, который пожелал в полку зваться иначе. Даже если не брать исторического короля (который не принял бы в полк неизвестно кого), но и книжный подозрителен и не глуп. А Атоса он должен был брать в полк в период гражданской войны с матерью, то есть так можно приставить к себе же собственного убийцу, ведь немало дворян поддерживали Марию Медичи. И надо сказать, что Дюма тут не отрицает истину: в романе упоминается, что Арамис получил плащ именно потому, что Людовик знал его отца – то есть кандидатуры в самом деле проверяются. И тот же вожделенный плащ д’Артаньян получить не может очень долго, хотя с первого дня влезает в интриги и драки. Казнь Миледи граф тоже не скрывает. Ведь если он хотел это скрыть, то логичнее было пристрелить супругу, а затем закопать труп в лесу. Вместо этого Атос вешает жену там же, где все обнаружил. Часто истеричные барышни именно это и ставят в упрек: а почему он ее не привел в себя, а почему не расспросил, а почему вообще вот так повесил, а не судил? Да просто потому что процессуально это было все не нужно. Я уже упоминала выше, что часто преступников казнили на месте – если над ними был уже приговор, а у того, кто совершает правосудие, были на это полномочия. В данном случае все совпало: и приговор был до этого, и новый приговор Атос мог произнести (да, даже над бесчувственным телом), и полномочия казнить у него были. Разумеется, он мог привести ее в себя и расспросить (есть даже версия, что он это сделал**), но что бы это дало? Приговор бы остался тем же. А то, что любящий муж не поговорил с любимой женой – это упрек из области чувств современных людей. Мышление людей того времени было иным: по любви женились редко, а муж был в первую очередь хозяином и господином, сильные чувства порицались, их старались сдерживать и не поддаваться. Так что граф, который однажды уже поддался чувствам и женился против воли всей семьи, вряд ли хотел поддаваться этим чувствам повторно, его нежелание слушать ложь вновь вполне можно понять. Конечно, он мог и потащить ее куда-то на главную площадь ближайшей деревни. Но, опять же, зачем? Публичную казнь в те времена устраивали в назидание другим (и как развлечение – их было маловато). Но никаких процедурных функций казнь в конкретном месте в конкретное время не несла. То есть от того, что казнь совершена в лесу или в поле, на площади перед ратушей или перед деревенским свинарником – она не перестает быть законной. Именно поэтому и палач мог клеймить Миледи где угодно: приговор есть, право на осуществление казни тоже – значит, можно совершать тут же. Более того, никто не понял бы палача, который притащил бы преступницу в город и попросил бы устроить для нее публичную казнь. Ему бы сказали в лучшем случае: ну ждите ближайшего праздника. Казнь со зрителями устраивалась исключительно в качестве мероприятия под какую-то дату. Гораздо чаще казнили в тюрьмах или там, где отыщут преступника. Я уже упоминала, что казнь – это любое наказание, а собирать толпу для того, чтобы выпороть очередную шлюху, не станут. Если в скором времени будет праздник – тогда придержат для казни на площади, если нет – то приведут приговор в исполнение сразу. Разбойников и воров ловили и вешали на месте. И это – еще раз подчеркну – в случае, когда делом занимаются городские судьи. У города хотя бы есть в целом идея устрашить жителей и призвать к порядку. Когда же речь идет о судье-графе, то он вовсе сам решает, нужно ли ему устраивать публичную казнь или нет. Если надо напугать – велит провинившегося кузнеца высечь в деревне при всех, а если не надо – всыпят там же, на кузнице. Ну а с женой добавляется еще и душевная боль. Атос и без того обнаружил, что его любовь – преступница, он повесил ее, а не убил и спрятал труп, так что Миледи все равно найдут (он же не мог знать, что снимут), добавлять себе еще больше страданий, объявлять всем вокруг, что он – осел, совсем не хочется. «Меня считают умершим…» Эти слова Атос говорит англичанину перед дуэлью, объясняя причину, по которой он будет вынужден убить того, кто узнал его имя. Разумеется, это в чистом виде бравада: противник кичился своим происхождением, не желал сражаться с безродным, вот и получил в ответ, мол, хорошо же, узнал имя – тебе же хуже, будешь убит. И все же, можно ли как-то всерьез воспринимать эти слова? «Потому, что меня считают умершим, потому, что у меня есть причина желать, чтобы никто не знал о том, что я жив, и потому, что теперь я вынужден буду убить вас, чтобы моя тайна не разнеслась по свету» - предлагает нам перевод. В то время как оригинал опять несколько отличается: «Parce qu'on me croit mort, que j'ai des raisons pour désirer qu'on ne sache pas que je vis, et que je vais être obligé de vous tuer, pour que mon secret ne coure pas les champs». Первую часть можно перевести как «меня считают умершим», в оригинале используется обезличенная конструкция, то есть кто и почему так считает – непонятно, как непонятно дальше, кто должен таким его считать. Однако убить противника Атос хочет просто, чтобы его секрет не убежал с полей. Но любопытно, что в оригинале нет ничего про «никто не знал», там тоже идет обезличенная конструкция, то есть более верно будет перевести как «Потому что я считаюсь мертвым, потому что у меня есть причины желать, чтобы не стало известно, что я жив…». Что это меняет? Ничего, если брать героя и эти слова вне контекста всего романа. Но многое, если все же взять облик графа в целом. Он разочаровался в любви, он пьет, не напиваясь, он постоянно ищет смерти. То есть в этих словах Атос обманывает самого себя, его мертвым считает не кто-то, а он сам хочет быть мертвым для всех. Вернемся назад, все к тому же повешению. Граф вздернул супругу и уехал в Париж. Мы не знаем, через какое время он уехал, как скоро смог получить плащ мушкетера. Но и граф не знает долгое время, что его жена выжила, наоборот, он считает ее мертвой. Если казнь была незаконной, то рано или поздно кто-то обнаружил бы труп графини. И скорее рано, чем поздно, кстати, потому что супруги были на охоте, а в те времена это настоящий церемониал, в котором принимало участие немало народу. Где в процессе охоты оказались граф с графиней, мы точно не знаем, но вряд ли где-то в стороне от дорог (лошадь – не автомобиль, она не понесет по кюветам, просто свалится, скакать она могла только по основным просторным дорогам). То есть там должно проходить или проезжать пусть и не очень много, но и немало народу, которые увидят труп. Замечу, что снять не осмелятся – для того и обнажили им клеймо, чтобы видели, что повешена преступница. Однако новость о том, что графиня оказалась преступницей и была казнена мужем, довольно быстро облетит округу. А то, что труп будет висеть месяцами, потому что не было распоряжения его снять – это тоже была нормальная практика. О теле беспокоились только родственники, если их нет, то хлопотать за преступницу некому. Ну а для мировоззрения человека того времени нет ничего более позорного и страшного, чем смерть без погребения – так что право потом похоронить было привилегией и послаблением приговора, чаще же воры так и висели в петле, пока не истлеют окончательно. Потому с точки зрения публичности эта казнь – публична. А с точки зрения самого графа его позор известен всем. Так что если предположить, что Атос скрыл всю историю, получил место в полку, то после ему пришлось бы отвечать – подобное самоуправство (покушение на власть короля, если мы берем за основу то, что у графа не было права казнить), ему бы точно не спустили. Уж рассчитывать на то, что труп никто не отыщет, Атос никак не мог. Что же до отказа от имени и титула объясняется просто тем, что он не считает себя вправе носить родовое имя, которое он опозорил. При этом впоследствии он вновь заявляет о себе как о графе де Ла Фер (да и косвенно можно понять, что за время службы в полку он как минимум получает небольшой доход из поместья, то есть остается хозяином там при своем имени) – и не встречает никакого сопротивления. Если бы граф де Ла Фер считался умершим в реальности, то его титул и земли перешли бы ближайшему родственнику по мужской линии. И «воскреснуть» ему было бы уже не так просто – замучился бы доказывать, что это он, а не кто-то похожий. То есть: Атос уверен, что его позор известен, он отказывается от имени и уходит служить в мушкетеры, чтобы в действительности умереть (поскольку он христианин, он не может покончить жизнь самоубийством, но нарываться на дуэли или искать смерть в бою – это лучший способ уйти). Казнь или убийство? Надо сказать, что и реакция д’Артаньяна на историю Атоса, и ответ последнего переведены несколько вольно: «Ciel! Athos! un meurtre! s'écria d'Artagnan. - Oui, un meurtre, pas davantage, dit Athos…». Где здесь «Да ведь это же убийство»? Гасконец восклицает: «Небеса! Атос! Убийство!». Где здесь «всего лишь убийство»? Атос отвечает: «Да, убийство, не более того». --- Немного офф. Что любопытно, англичане тоже играют в переводе: «Heavens, Athos, a murder?» cried d'Artagnan. – «No less,» said Athos, as pale as a corpse.». Во-первых, выбранное слово несет двойной смысл, «murder» - д’Артаньян подчеркивает именно тот факт, что граф умышленно убил Миледи, а не случайно (хотя очевидно, что случайно повесить – это надо очень постараться). Ответ Атоса тоже можно интерпретировать и как «да, это как минимум убийство», и как далее описано в статье. --- Отчего вообще д’Артаньян взялся оценивать поступки графа, если перед тем он сам ужаснулся тому, что графиня заклеймена? Переводчики в слова д’Артаньяна заложили свою оценку, из-за этого и мы читаем аналогично. И далее недоумеваем, потому что далее следует фраза гасконца: «Так она умерла?». Мы, конечно, знаем, что палач из графа так себе, но если бы не трагизм истории, то так и просится ответ Атоса вроде: «Нет, я ее так, повесил проветриться, потом попсиховал, успокоился, снял и отправил домой». И если д’Артаньян все же расценил это как убийство, то почему он уточняет, умерла ли она, а не продолжает от шока ту же линию (он от изумления должен зациклиться на том, что его более всего поразило), вроде: «Но как же мог граф ее повесить, это же не суд, а просто убийство». Но если убрать «оценку» из слов д’Артаньяна, оставив лишь восклицание об убийстве, то у диалога появляется немного иной окрас. Гасконец, несомненно, потрясен рассказом Атоса, и его восклицание означает всего лишь удивление от выбранного способа казни, он не ожидал такой развязки. Я не раз упоминала выше, что казнь – это не только умерщвление, как обычно у нас ассоциируется. Но любое прилюдное наказание по приговору – есть казнь. Например, прилюдное лишение чина и наград. Это и поразило д’Артаньяна. Он услышал историю любви, он ужаснулся девушке-преступнице, но в конце он узнает, что граф выбрал долг, а не любовь. При этом избрав наказание не просто в виде изгнания, например, или не придумав повод, чтобы передать ее иному суду (как было в разных экранизациях). И в этом заложено отличие героев. Д’Артаньян восклицает: «Убийство!». А Атос отвечает: «Да, убийство, не более того». Но тут я предложу, пожалуй, две трактовки этой фразы (как тоже простор для творчества): либо граф считает, что простое убийство – слишком малая кара в этом случае; либо именно это восклицание заставило Атоса задуматься, что в той истории мог быть какой-то иной выход, но он выбрал что выбрал. Своего рода возврат к этому разговору происходит во втором романе, где граф говорит, что уже не убежден, что был вправе это сделать. Но там – уже другая история, после стольких прожитых лет Атос смотрит на все иными глазами, не потому что считает себя неправым юридически, а потому что впереди всех ждет суд небесный. А в чем вина номер два? Это еще один распространенный вопрос. Потому что вроде бы за прежние преступления, какие бы они ни были, Миледи получила клеймо, а о новых нам не рассказали. Но это тоже ошибка. Миледи преступница, назвавшаяся другим именем, очень вероятно, не дворянка или лишенная дворянского звания, потому что иначе бы ей не поставили клеймо, тоже не та казнь. Она же при этом еще и обольщает графа, женит на себе – преступная цель заполучить его имущество очевидна (и ни один суд не поверит, что она просто полюбила, в этом случае она еще до свадьбы призналась бы – именно это и отметят судьи, сказав, что честная девушка ничего скрывать не станет). Собственно, уже этого - того факта, что она получила через него положение и богатство (что по нашим меркам сродни получению имущества обманным путем) - достаточно для произнесения смертного приговора. А если добавить сюда все то, что говорилось выше о странном знании Атосом яда Миледи, то слова графа «убийство, не более» приобретают вполне конкретный окрас. Атос педант во всем, замечу. Почему он именно вешает жену? В этом «искусстве» граф не специалист да и инструмент нужен, не факт, что у него при себе была веревка, возможно, пришлось поискать, даже взять у кого-то (мы не знаем, на самом деле, присутствовал ли кто-то при этой казни или нет). Гораздо проще было ее застрелить, уж ружье на охоте было при нем. Либо заколоть кинжалом или охотничьим мечом. Но Атосу приспичило именно повесить. Да еще так позорно – разорвав платье окончательно, чтобы всем было видно плечо? Да потому что каждому сословию за каждое преступление полагается своя казнь. Это строгий регламент! И граф, несмотря на то что он находится в некотором аффекте, четко следует этому регламенту, выбирая для воровки, шлюхи и несостоявшейся убийцы именно соответствующую казнь – через повешение. Отсюда и разорванная одежда. В этом жесте нет никакой истерики, Атос не склонен в гневе все крушить. Граф приговорил жену к казни, обнажил клеймо, чтобы всем было видно, что она преступница, а также порвал одежду, чтобы воровка и шлюха предстала нагой перед всеми: она не вправе носить господское платье, она не достойна управлять здесь людьми, а к Господу отправится как есть, если тот смилостивится над ней. Так что, кстати, фамильное кольцо, оставленное при Миледи, вызывает удивление. Впрочем, не исключено, что оно просто слетело с руки, а граф его не заметил, в отличие от Миледи или того, кто ее спас. Третья часть марлезонского балета Наконец добрались и до окончательной казни Миледи. И она есть подтверждение всех прошлых тезисов. Миледи молчит в ответ на все обвинения, хотя, как я говорила, от большинства из них она могла легко отмахнуться, никто в момент совершения каждого из преступлений ее за руку не хватал, но она просто хранит молчание, кроме случая, когда заговорили про клеймо. Именно потому что в тот момент, как ей казалось, она уловила нить, с помощью которой можно было оправдаться, никак не ожидая появления палача, тем самым доказавшего, что она была приговорена и законно заклеймена. Но насколько был законен сам последний суд и казнь? Обычно у нас любят говорить, что нет, потому что мы очень любим осуждать всевозможные «не юридические» суды. Вот только веками приговоры подобных судов принимались во всем мире. Везде были разные «правила» правомерности этих судов: число «присяжных», соблюдение определенной процедуры и т.п. Пресловутое «по закону прерии» берет свое начало именно отсюда: на территориях, где нет поблизости суда и власти, эти обязанности на себя берут переселенцы, охотники, не привлекая к делу ни шерифа, ни суд. Так что Атос собирает именно такой суд: есть председатель суда, есть присяжные, есть свидетели. Еще один аргумент «против» такого суда – то, что его не признает Ришелье. Здесь, для начала, надо развести книгу и фильм. В фильме кардинал просто говорит: «Вы совершили казнь, не имея на это права» - и тут же появляется волшебная бумажка, которая всех спасает. В книге суть вообще не в том. Д’Артаньян не спешит достать свою бумагу, а Ришелье на деле не очень-то и собирается отправлять его на казнь. Гасконцу интересно проверить, насколько кардинал может быть справедлив сам по себе, а уж бумажкой он, как он понимает, отмашется в любой момент. Ришелье же любопытно, насколько смел и отчаян человек перед ним. Это – игра двух сильных умов, куда интереснее заурядной игры в шахматы. «- Итак, - заговорил он кротким голосом, противоречившим его суровым словам, - вы присвоили себе права судей, не подумав о том, что те, кто не уполномочен наказывать и тем не менее наказывает, являются убийцами». Вот тон и слова кардинала. Замечу, кстати, что в оригинале это первый раз, когда в отношении казни используется слово «убийство», до этого, как я упоминала, про повешение говорят «meurtre», а не «assassinat», в то время как Ришелье в этой сцене говорит: «…vous vous êtes constitués juges, sans penser que ceux qui n'ont pas mission de punir et qui punissent sont des assassins». Итак, кардинал это все же не признает этот суд. Почему? Да просто потому что именно Ришелье взялся за реформирование судебной системы, именно он постепенно убирал любые иные суды, кроме специально созданных. Как я упоминала, все это было сделано окончательно гораздо позже, но все-таки было бы глупо, если бы тот, кто начал это менять, здесь просто сказал бы: «А, ну раз вы собрали такой суд, то все в порядке». Однако же кардинал угрожает д’Артаньяну… судом. Он говорит, что «вас будут судить и даже приговорят к наказанию». Некоему наказанию (в оригинале и вовсе «даже будете осуждены») – и это за незаконное убийство? Почему Ришелье не может сказать: «Что ж, вы совершили убийство и будете казнены»? В течение всего романа в тюрьму закидывали и за меньшее, а гасконец начинает подозревать плачевный исход своего разговора уже после того, как отдает Ришелье его бумагу. То есть когда идет разговор просто о казни/убийстве, д’Артаньян уверен в себе, когда же отдает кардиналу «карт-бланш» и тот рвет его, гасконец начинает думать, что его просто убьют. Очевидно, что он не боится суда, но свою защиту не приберег до того момента, а отдает Ришелье. При этом он понимает, что таким образом показывает: мне известно, что за убийством Бэкингема стоите вы, именно по вашему указанию действовала эта убийца. После такого действительно прямая дорога – быть убитым даже без суда. Д’Артаньян грустит о Констанции, но не ищет смерти все же. Но оставим мотивы гасконца ему, в этой статье они неинтересны. Однако понятно, что д’Артаньян видит Ришелье как всемогущего. И на протяжении романа нам это тоже подтверждают, правда, вписывая действия кардинала в более-менее законные. В этом и дело! Ришелье против подобных судов и считает их незаконными, однако же он знает, что такие действия могут быть признаны законными, как знает это и гасконец. Потому кардинал и не может с уверенностью сказать, к чему приговорят мушкетеров судьи. Он может лишь оценить всю ловкость действий молодого человека, оценить тот факт, что бумагу вернули тому, кто ее написал (а ведь могли с ней пожаловаться королю, например, что кардинал выдает подобные полномочия) – и оценив все это, просто не давать ход делу о законности или незаконности казни Миледи. Вообще, надо сказать, что хотя о казни рассказывает д’Артаньян и он в ней участвовал, все же опасности, по идее, должен подвергаться не он, а Атос, Портос и Арамис: первый собрал суд и председательствовал, вторые были судьями. Гасконец обвинял – но приговора не выносил, так что угрозы Ришелье тут и вовсе пусты. Что же до графа, то у него есть основания свершить этот суд самостоятельно: муж – судья жены, вне зависимости от территории. При этом действительность брака надо разбирать отдельно. С одной стороны, монашка не могла выходить замуж да и расстрига-священник должен быть лишен сана. С другой же, в те времена самим обетам придавали больше значения, чем церемонии, а вот дала ли Миледи монашеские обеты – неизвестно. Дело в том, что часто полное отречение от мира происходит не сразу при уходе в монастырь, а спустя несколько лет (и называть ее при этом все равно будут монахиней). В то время как супружеские клятвы она принесла – то есть стала женой (так что второй брак автоматически становится недействительным). Впрочем, это отдельная тема. В рамках данной статьи не так важно, мог ли Атос свершить суд лично, поскольку он привлек иной, полностью законный суд. И о законности вида и места казни Для последней казни выбирается отрубание головы. Случайно ли это? Просто измышления на тему того, что так надежнее убить? Или это дань ее последним именам, согласие с тем, что раз последние годы она жила как дворянка и признавалась таковой всеми, то и получит казнь дворянки? Казнь при этом свершается на другом берегу реки. И порой это трактуют как то, что все свершается так, чтобы избежать правосудия, мол, там не французская территория. Однако принадлежность другого берега в те времена момент спорный. Конечно, сама Миледи говорит о том, что стоит ей переправиться через реку – и она будет в другом государстве. Вот только это, во-первых, противоречит фактам, потому что в это время эти земли были скорее французскими. Можно списать на то, что все это спорно, а Дюма решил, что пусть это будет все же другое государство. Но, и это во-вторых, Миледи говорит о переправе через некую реку, однако мы не знаем, эту ли переправу делает палач. Но дело не только в этом, можно даже считать, что это и правду другое государство. Но «беда» в том, что это «ружье» не стреляет. Зачем Дюма вводить это «условие» в текст, если оно потом не работает? Достаточно было бы добавить хотя бы в слова, обращенные к слугам, что-то вроде: «Дайте мне добраться до того берега…». Но и этого нет! Списать на забывчивость автора сложно, потому что главы друг за другом идут. А вот идея «карт-бланша» введена гораздо раньше, именно она срабатывает: д’Артаньян в разговоре с Ришелье даже не заикается насчет каких-то особенностей казни, он только упирает на ее законность и после вручает кардиналу бумагу с его подписью. Да и не пытаются мушкетеры это скрыть, ведь Атос нанимает палача от своего реального имени, а д’Артаньян вовсе прямо говорит о казни. С этой точки зрения мушкетеры скорее оказали услугу именно Ришелье: у них есть защитная грамота, выданная им, а вот ему надо объяснить, отчего это он подобные бумаги выдает, по которым и власть могут начать свергать. Ну а по деталям выходит, что вроде как тело не на территории Франции, никто ничего с кардинала не спросит. Тогда почему другой берег? Ну во-первых, чтобы просто отделить место живых и «чистых» от своего рода эшафота. А во-вторых, если принять условия, что другой берег – это другая страна, то тогда это испанская территория Фландрии, ну а подстроить пакость испанцам (как, кстати, и фламандцам) – чуть ли не мечта любого француза. «Умрите с миром!» Напоследок пару слов о прощании и прощении. Перед казнью эта фраза вместе с «отпущением» вины звучит над Миледи. При этом произносят ее лишь Атос, лорд Винтер и д’Артаньян. По-хорошему, это просто церемония: тот, кто обвинял, признает, что вместе с казнью уйдет и ненависть к этому человеку. Разумеется, на деле простить и забыть мог далеко не каждый, это вопрос религии и психологии. Вот только на суде обвиняли лишь двое: лорд Винтер и д’Артаньян. Портос и Арамис свидетельствовали и подтверждали приговор. Атос свидетельствовал тот факт, что нынешняя леди Винтер-Кларик – это графиня де Ла Фер и Анна де Бейль, как палач свидетельствовал, что она же – та беглая монашка, а клеймо законно. Так что тот факт, что ни Портос, ни Арамис, ни палач не обращаются в конце к Миледи – вполне логичен. Мушкетерам не за что ее прощать, а вину перед палачом она искупила, когда он ее заклеймил, в тот момент свершилась та казнь. На этот раз ее судят за отравление Бризмона, подосланных к гасконцу убийц, соблазнение Фельтона и то, что он из-за ее обмана убил герцога, отравление Винтера-ст., а также за отравление Констанции. Поэтому эту вину и отпускают милорд и д’Артаньян. Тогда почему вперед выступает и Атос? Ведь, как мы выяснили, вину перед ним она «погасила», когда он ее повесил. И неважно, что неудачно. Собственно, мы возвращаемся к тому, что это все лежит в области веры. Действительно, граф должен был простить ее после повешения, с той казнью должно было уйти все. Но на протяжении всего романа мы видим, как мучается Атос. Конечно, его мучения связаны с тем, что он предал память отца и честь семьи. Однако все это связано именно с тем, что он ее любил, вместе с ее казнью он должен был «отпустить» то, что она сотворила, но до конца не смог. Ее «воскрешение» и новая казнь дают ему новый шанс убрать это из своей жизни (и, если заглядывать вперед, в следующий роман, выходит, что получилось). Кстати, что любопытно, в оригинале формулировка прощения от графа звучит чуточку иначе. «Я прощаю вам мою разбитую жизнь, прощаю вам мою утраченную честь, мою поруганную любовь и мою душу, навеки погубленную тем отчаянием, в которое вы меня повергли!» - вот привычный нам перевод. «…je vous pardonne mon avenir brisé, mon honneur perdu, mon amour souillé et mon salut à jamais compromis par le désespoir où vous m'avez jeté», то есть: «я прощаю вам мое разбитое будущее, мою потерянную честь, мою оскверненную любовь и мое вечное спасение, погубленное отчаянием, в которое вы меня повергли». Никакого огромного различия тут, может быть, нет, но в оригинале подчеркнуто, во-первых, что Атос не видит для себя будущего (а это не просто разбитая жизнь), а во-вторых, «душа, погубленная отчаянием» - это тоже общая фраза, в то время как «вечное спасение, погубленное отчаянием» точно показывает, что граф не ждет для себя спасения после смерти. Но это совсем мелочи. *** Миледи за века очень изменилась. Во времена Дюма, читателю не надо было объяснять, что она – злобное чудовище, не надо было разъяснять, что мушкетеры действовали законно. Мушкетеры герои, но они не идеальны, они обладают своими недостатками, как любой человек. Сейчас все это понятно лишь при условии отказа от своих уставок, как, собственно, для любого понимания истории любого другого периода. Однако же перетягивание современных правил в другое время – путь в тупик. Разница в менталитете, в жизненных ценностях, в нормах и устоях – это неотъемлемая часть каждой эпохи. Мы не идеальны, чтобы судить других и думать, что мы лучше и правильнее.