В омуте спящих городов

Леке жарко. Быть в плацкартном вагоне — душно, прикасаться к окнам и липким сиденья — горячо, ехать в город — смертельно медленным всепроникающим ядом. По красным покатым лбам стекает отвратительно пахнущий пот. Лека вдыхает открытым ртом и всеми порами тела разреженный воздух, в котором место кислорода заняли горячие запахи курицы, приторных даже на вид духов и пота. Поезд качается, и Лека приваливается на спинку своего сиденья, погружается в узкую пропасть между двумя старухами, что всю поездку сидят неподвижно, похожие на древних богинь. Закутанных в ритуальные платки одряхлевших богинь, в которых уже никто не верит, и лишь по привычке носят им дары, глядя на пожелтевший пергамент на холодильнике «Купить хлеб и вино. Воздать молитву Богине. Покормить кота». Лека смотрит ещё раз на будто окаменевших старух и думает неожиданно, что они уже два часа как могли быть мертвы. Рука одной из них, скрытая раньше устричной скорлупой шарфа, обнажается, и Лека видит старчески-тёмные пятна на ней. «Или трупные. Мало кто знает, как они выглядят, никто не заподозрит мертвеца в сгустке мяса, одетом в зеленеющую от дыхания лета кожу» Леке жарко. Она снова падает в старух с лёгким шорохом, пытаясь добраться до окна. Ей нужно, невозможно нужно взглянуть за стекло, в наружний мир, но она видит только отблески жизни из окна на сидящих рядом. Терпко-травяной, яичный, вечный маренго неба, гнилой, сумрачный рыжеватый, и вдруг красный! И снова зелень и медь. Поезд едет, качаясь всеми сочленениями железа, скрипит, заезжает в ад, но не останавливается, потому что никто не купил туда билет, а лишь захватывает дверьми жар, пропахший горелой кожей, и везёт его людям. Лёгкие заполняет душащий, пустой воздух, и Лека падает назад и вниз, в шорохи платков, сквозь жёсткую, чем-то тупым прорезанную спинку сиденья, через заплёванные, выскобленные до невидной, но ощущаемой грязи стены. Назад и вниз. Сквозь веки чудятся-видятся расплавленные тени с восковыми, чуть потёкшими лицами, что ведут поезд всё быстрее и не туда, тянут рывками, косо, искажёнными руками кривят чернеющие полоски рельс. От рывков и толчков в спину, в уши, тоненькими пальчиками изнутри головы Лека судорожно выныривает, выплёскивается из этой горящей сонной яви в такой же горящий мир и жмурится пересохшими веками. Застоявшийся воздух, в сохранности довезённый людям посылкой из ада, колыхает скрип тормозов, и Лека едва успевает подхватить рюкзак и выскочить с подножки на пыльный перрон, прорвавшись сквозь двери, которые резиновыми ошмётками когтей пытаются её удержать. Дышит чуть более чистым, движущимся хотя бы воздухом, оглядывает чужой вокзал чужого, уже и не вспомнить когда бывшего родным, города. Живёт. Поезд уезжает в красноватый, полный закатного солнца горизонт и тонет там, старухи падают друг на друга, глухо столкнувшись плечами. Под самой крышей вокзала ютятся плоские духи бомжей, раздавленных толпой и рычащими поездами, касаются рваными шапками когда-то бывшего стеклянным купола, просят милостыню. Никто, кроме Леки, их не замечает.