В омуте спящих городов

Город молчит, устав от оседающей мокрыми, изображающими что-то грядущее пятнами жары, дышит с хрипом и хрустом давно высохшего цемента. Лека знает, что если прикоснуться лбом и грудью к стене, почувствуешь ритм его тысячелетий, прожитых с задыхающимся сердцем. А ещё она знает о том, что в Городе нельзя замирать, нельзя привлекать внимание разбросанных по форточкам да бутонам ромашек глаз, но больнее всего нельзя в нём жить. Мягкая, исчерканная линиями жизни майка треплется, обвивает тонкое Лекино тело, обводит острыми завитками. Она бредёт в магазин, отфыркивающийся редкими клубами ледяного воздуха, полусонно берёт какие-то печенья и сухие пряди макарон, потому что любой свежий фрукт расползётся гнилью в её доме, а яйца станут тонкой бензиновой плёнкой. Отдаёт размокшие деньги то ли настолько изнемождённо тонкой, то ли и вовсе несуществующей продавщице и выбегает наружу, раздирая бумажную грудную клетку упаковок и глотая печенья. Леке не хочется возвращаться в квартиру даже при бледном свете распаренного солнца, так что она оставляет продукты где-то в подъезде — никто из жильцов не обратит внимание на то, что пахнет не плотью, и снова почти бежит наружу, не заглядывая в окна — но всё же зацепляясь ниточкой зрачка за смутный образ, отпечатанный в стекле. Высокая клёноволосая женщина со взрезанной щёлкой губ. Внешность, которую не вырвешь из памяти ничем, стоящая в её комнате. Лека смотрит на неё так безотрывно, насколько хватает глаз, моргает и пытается себя убедить, что так легли пятна и вещи за окном, создавая покрывающий спину холодной плёнкой образ. Сколько-то лет назад, ещё в том, другом и мирном, городе, после невыполненного обещания никогда больше не вспоминать свою почти смерть, вымотанно вернувшись домой, Лека замечает изчезающую под прицелом прямого взгляда женщину. Рыжий ветер её волос задевает, не касаясь, Лекину щёку, и она понимает, что это всего лишь призрак, если бы… Если бы не реальный облик, не искажённый послесмертными эмоциями. И не спокойные и размеренные, чувствующие свой дом движения — кипучая варка картофеля, мытьё рук, перелистывание слепящего глаза и разум журнала, посвящённого очередной одежде. Иногда в квартиру через потолок залетают бесформенные, разваренные в кипятке младенцы — убитые матерью дети хозяйки. Они контрастно отделяются от явной и похожей на человека Рыжей, и Лека, повинуясь тянущему грудь чувству, гоняет их, не позволяя докоснуться ни до неё, ни до девушки. Синрия — имя она узнаёт случайно, через залетевшее в распахнутую пасть форточки письмо — живёт обычно и бесцветно, варит прозрачную лапшу и ходит не то гулять, не то на работу, не замечая Леку. Каждый раз Лека надеется, что Синрия на перекате порога обернётся призраком и никогда больше не возвратится. Это желание не сбывается никогда. Нет никаких доказательств, что призрак Синрия, а не Лека. С каждым появлением Синрии дом неохотно, но явно меняется — подстраивается под новую хозяйку, рассветом окрашивает стены, возит по полу мебель, оставляя когтистые следы от заточенных ножек. Леке пусто, чуждо и… страшно? И одним спящим сиреневым утром она покупает билет на поезд, боясь, что по-жабьи опухшая кассирша смотрит сквозь неё, видя лишь пустой перрон, и уезжает в больной сумраком Город детства. Убегает, сдаётся, оставляя прежний дом Рыжей. И до конца бесконечной жизни в кошмарной полуяви ей кажется, что руки становятся прозрачно-невесомыми.