*
— Ой, Р-ром, смотри… — заметил что-то Инженер, задевая педаль тормоза. — Что? — Ну, отворотик вон… Я устал чего-то, да и в-время обеденное. Остановимся? Уставал Кеша, увы, часто… Лекарства. Ласточка встала под сенью склонивших ветви берёз, чьи листья звонкими девичьими голосами, переливаясь, шептали по ветру. Яркое солнце слепило, пригревало макушки. Инженер вышел, забавно потянулся и, взяв с заднего сиденья один всего костыль, обошел машину к Роме. — Вот это я весь затёёёк… Аж н-ноги тянет, — он подал ему руку и подготовил деревянную опору. Лидер же, не спуская улыбки с губ, потянул его прямо на себя. — Ром! — ахнул Инженер, едва успев схватиться за изголовье сиденья и нависнув над хитро, очаровательно глядящим Лидером. Его свинцовые глаза в этот ясный день особенно горели черными, насыщенными прожилками, чередующимися с глубоким цветом проезженного, старого уже, светло-серого сухого асфальта. Его руки уверенно коснулись Кешиной шеи, скользнули к линии челюсти, необъяснимо магнитили, проникая кончиками пальцев на загривок. Он коротко подался вперёд и, столкнувшись носами, поцеловал. Чувствовать, как всегда обмякает Кеша от этого безмятежного жара, прикрывая глаза, было приятнее всего на свете, и этих губ, таких нежных, карамельных, всегда было мало. Лидер снова отклонился, зазывая, чем заставил Инженера выпалить удивлённое «Р-ром!» и неаккуратно плюхнуться прямо на его колени, попасть в заботливо раскрытые руки. Рома улыбался в его губы, пробуя не требовательно, свободно, пластично. Кеша, оказавшись по высчитанной кое-кем неосторожности на его коленях, сначала посопротивлялся, похлопывая Рому по плечу, но вскоре бросил эту затею: зачем отказываться от того, что уже твоё? Лидер был его полностью, безвозвратно, и он иногда ловил себя на размышлениях: как странно быть одновременно тем, кого боятся и уважают, и тем, кто, несмотря на неумолимость и чинность, для того единственного превращается в покладистую ручную собачку, верную до ужаса и готовую в клочья разорвать всё, что делает хозяину нехорошо. Инженер лёгкий совсем, как пёрышко, худой, и укрывать его объятиями — непередаваемое удовольствие. Защищать его, оберегать даже тогда, когда царит беспечность, целовать без страха, жадно и спокойно одновременно, вдыхать его душистый, хмелящий аромат, чувствовать тепло его тела своим телом, — всё это теперь было реальностью, всё теперь было с ним. Дорога пуста, и кажется, что кроме них в мире есть только безбрежное голубое небо и шелестящие травы. Инженер, смирившись окончательно со своим положением, приобнимал Рому за шею, щекой прижался к чужому лицу, прося воздушных касаний губами и млея от уткнувшегося в неё носа. Лидер целовал неустанно, терпко, находя взаимную трепетную открытость. — Х-хорошо так, — проговорил тихонько Инженер, улыбаясь сытой кошкой. — Это главное. «Главное, что тебе наконец-то хорошо…» Но недавно ему было совсем не хорошо… Ответственность за лишение Инженера свободы саднила круглосуточно, и как ни пытался Рома подготовиться к этому — по итогу имел лишь спутанные мысли и усталость от необходимости слепо идти ради того, чтобы идти. За пару дней он, пусть и не допускал варианта отставить все команды и распустить кампанию, предложенную Марком, но так и не свыкся с грядущими переменами, и чувство вины, прочно засевшее в голове, перебиралось в сердце. Что ему сказать? Как взглянуть в эти коньячные широко распахнутые глазищи и сказать? Нет ни одного ответа, есть только знание, что это должен сделать именно Лидер, а не вломившиеся санитары. В тот день с каждым шажком стрелок на часах внутри всё невольно съеживалось: это сегодня. Рома поднялся ещё раньше обыкновенного; без конца зачесывал волосы, с пытливым укором вглядываясь в свое отражение в тусклом свете ванной, и, не выпуская изо рта сигареты, сначала сказал, что поедет с коляской, и только перед самым выходом махнул на неё рукой и взял костыли. С этими костылями связано оказалось очень много эмоций, и Инженер, безусловно, не увидит в них ничего необычного, но самому Роме они как будто были талисманом, на который взглянешь и вспомнишь, ради чего всё это. Упустив весь путь, он внезапно оказался перед лицом своего демона искусителя, имевшего ангельские Кешины черты. И взгляд тепл, и руки бледны, и с кухни тянется сдобный аромат, и весь он — вот, такой же, вроде, худенький, тоненький, слова растягивает, и прижаться хочется так же, но он не Ромин сейчас. Он, наверное, сейчас даже не свой — ничей. Бросило в холод. — Т-ты чего? — растерянно улыбнулся Инженер, прерывая напряжённое молчание Лидера. — Ты, может, на чай? Будешь? С печеньками, а? — Б-буду, — неосознанно согласился он, но тут же схмурился, — нет-нет… Не буду. Я за другим. Инженер выжидающе смотрел прямо на него, и Рома заволновался ещё сильнее: если не сможет сейчас совладать с собой, то заразит нервозностью и Кешу. — Особа… Она здесь? — Н-нет, но она скоро будет. Решили блинчиков заварганить, а там чего-то не оказалось…муки?.. В магазине она, угу. — Нам, отец, надо съездить кое-куда… — Нам? К-куда это? — Мне очень жаль, что я не могу тебе всё объяснить, но, как говорят американцы… Ну… В общем, собери вещи. Пожалуйста. — Ром? Вы, бандитники, народ такой интересный… Приходите, значит, чего-то хотите тут… Какие вещи? Куда? Послышалось множество шагов в подъезде. Времени совсем нет. — Кеш, послушай меня: ты, главное, не бойся, ты в безопасности, и… Из-за его спины показались люди в белых халатах и, обменявшись с Лидером согласными взглядами, прошли вглубь прихожей, норовя взять Инженера под руки. Тот в непонимании отступал, лепеча что-то вроде «да вы чего тут», «я же не болею», «б-беспредел, Ром», и тоже бросал на него короткие взгляды, полные потерянности, просьб помочь, полные обескураженного ступора. Кто же, чёрт возьми, эти люди, Ром? —…и всё будет хорошо, Кеш… Не переживай, ты обязательно поймёшь… — насилу говорил тот, тщетно успокаивая. — Ну в-вы, а… Отпустите, я с-сейчас в милицию позвоню! И-и полковнику… Ну вы чего?! Рома! Хилого Инженера без особенных усилий повели к выходу, где он ещё раз взглянул на него, вручившего ему пальто, но за черными очками не увидел ни поддержки, ни сочувствия, ничего. — Верь мне, — прошептал ему Лидер, теряя зрительный контакт, и не был уверен, различил ли он эти слова в толкотне. Квартира затихла. Вещи так и не собрали. Рома поплелся в спальню, и её душный запах смешанных с затхлостью медикаментов ощущался ещё за метр. Неужели Кешина одежда всегда пахла так же? Приоткрыл дверь, пропустившую пару скрипов, и крепче вцепился в костыли. Впрочем, заходить сюда становилось проще с каждым разом: он точно скоро перестанет замечать некоторую щепотку безумия, что-то такое, что заставляет адреналин вырабатываться ощутимо больше… Может, если бы Рома не потерялся окончательно на те несколько месяцев, в которые всё, о чем он мог думать, было то, останется ли Кеша живым к концу дня, он бы собрался да избавился бы от этого тела, сжёг бы его, закопал бы пепел, и дело с концом. Он сложил его вещи сам, аккуратно разглаживая каждую, и отдал Водителю — скоро завезут. К горлу подкатывали то ли слёзы, то ли что другое, и, кажется, крайне подскочило давление, от которого с новой силой загудела тяжёлая голова и не получалось смотреть ясно. Кеша теперь, наверное, вновь в нём разочаровался. Вновь, наверное, думает, как ошибся, и что с бандитниками нельзя водить дружбу… В диспансере ещё с лестницы слышно было, как он требовал объяснений, как упирался, грозился милицией и полковником; один раз и про Лидера упомянул, но тут же замолк. Ему в ответ звучал размеренный голос психиатра, говорившего тоже про Рому, мол, сейчас Роман Викторыч подойдёт, сейчас-сейчас, вы только не переживайте. Что же, на нём весь свет клином сошёлся?.. Видимо, так. Когда он с ребятами добрел, Инженера уже усадили в палату. Хорошую, кстати, палату, просторную, чистую, как и вся клиника. Мысленно с благодарностью вспомнив Багдасарова, Рома обмолвился с лечащим врачом парой слов, скрыв за вежливостью неуверенность, и тот, явно подготовленный Марком, с исключительным профессионализмом наставлял, что и как правильнее сказать, но в конце непродолжительного монолога заключил: «…ну вы и сами всё знаете». Лидер невольно усмехнулся: да, он-то уже всё сам знает, раз тащил это бремя так долго без чужой помощи, он-то может, он-то умеет… Дверь в палату открылась незаметно, без скрипа. Инженер, насупившись и скрестив руки на груди, сидел на койке под наблюдением пары санитаров. — Р-ром? — оглянулся на него Кеша, вытянувшись в лице. Он медлительно подходил ближе, весь одолеваемый тремором. — Давайте, ребятки, оставьте-ка нас… — нечитаемо попросил Лидер санитаров, и те, секунду помявшись, вышли. — Ром… Эт-то чего такое? Какая-то больничка странная, и… я всё телефон прошу, ну, пожаловаться, а они — того… не дают… — Кеша-Кеша, — печально выдохнул он, усаживаясь на стул напротив него, — так пока надо. — Да я… я вам что… к-кошечка что-ли, собачка? Куда поведешь, туда и пойду? Я… я вообще-то от тебя жду… чтобы ты сказал, ну… объяснения. — Это будет трудный разговор. — Давай только без твоих вот этих выкидонов. Хоп-хоп, сказал, вывел меня отсюда, и всё… — Это я распорядился. — То есть… Т-ты меня з-закрыл что-ли? Р-ром, ты чего?.. — Кеш… иногда человек может серьезно запутаться и натворить делов, а потом, так и не распутавшись, не признавать их. Скажи, пожалуйста… ты помнишь это? — Лидер стянул перчатку и протянул ему раскрытую ладонь. Кеша, забито поглядывая на него, в нерешительности вложил свою руку в Ромину. Она встретила знакомым холодом и гладкостью, и Инженер от касания чуть вздрогнул, прерывисто вдохнув, точно обжёгся воспоминаниями. — Помнишь? — он степенно поглаживал его теплую кожу, не отводя глаз. Инженер схмурился и закивал. — Хорошо. Я тоже помню. Я любил держать тебя за руку… — Т-ты о чем? Я… я… — Да, знаю. Ты не понимаешь, но это пока. Я могу говорить дальше, может, уловишь какие-нибудь отрывки. — Р-ром, я домой хочу… — умоляюще прошептал он. — Прости. Было видно, как на Инженера нахлынул страх. Он одернул руку, встал и, поправив очки, заявил, что они тут все с ума посходили, и он сам со всем разберётся, но стоило ему показаться из-за двери, как персонал затолкал его обратно. Казалось, Инженер был готов завязать потасовку в борьбе за независимость, но его поползновения, увы, не приносили результатов. Рома снова отвернулся, часто сглатывая и моргая, и уши заложило от голосов, смешавшихся в гул. Он осторожно поднялся и заковылял на выход, по прежнему не решаясь поднять на Кешу взгляд. Это всё выше его сил. Убеждение в том, что всё это выше его сил, не покидало долгое время. Теперь пришлось окончательно распрощаться с реабилитационным центром, потому как, во-первых, весь курс и так скоро подходил к концу, и, во-вторых, его стало нереально совмещать со встречами с Инженером, ведь Рому просил присутствовать сам лечащий врач, не принимавший варианта разорвать их контакт и всегда повторявший, как очевидна польза Роминой близости. Он, видимо, его уважал не столько за статус и знакомство с Марком Владимировичем, сколько за мужество, жертвенность и силу воли, проявленные за все последние месяцы и пересказанные, пусть и без красноречивых эпитетов, тем же Багдасаровым. Самого Рому это изматывало, нещадно мучило. Пугало. Иногда, просыпаясь, он понимал, что совершенно не в состоянии ехать к Инженеру и снова смотреть на него, слышать его сбивчивые вопросы, ощущать его потерянность, граничащую с паникой, разбитость, снова говорить что-то, ковырять каждую их рану, сыпать на них соль. Но ехать в любом случае нужно, иначе это будет очередное предательство. Кеша часто сначала умолял их замолчать, и потом, когда Рома, ловя на себе встревоженный взгляд врача, после продолжительной паузы начинал с убаюкивающего «я всегда рядом, Кеш», он не мог сдержать слёз и в бессилии закрывал уши руками. Было больно. Хотелось волком выть от измождённости, и в особо нелёгкие дни Рома всё-таки позволял себе это, вжимаясь лицом в подушку до нехватки воздуха. Очень долго. Кеша и слышать не хотел о какой-то там «их» жизни, о собственных пугающих мыслях, рождённых непринятием содеянного, он не хотел ничего слышать, он и таблетки пить наотрез отказался. Приходилось заставлять. Роме каждый день казалось, что ещё один такой день он не выдержит, но на свое же удивление и сожаление выдерживал и замечал этот факт, скрючившись одиноким замёрзшим комком в пустой кровати. Он уже и не помнил, когда нормально спал последний раз. Кеша однажды попросил врача выйти, виновато поглядывая на Рому, а когда они остались вдвоём, прошептал лишь: — Мне сегодня с-сон снился… страшный… Лидер боялся надеяться, но с различимым волнением мягко попросил рассказать больше. — Ну… я… Вы говорите всё об… Особе… и мне п-приснилось, что это, ну, так правда было. Я в-вообще ничего не понимаю… Не мог же я… или мог? — Никогда не поздно начать сомневаться… Ты молодец. Помни это, пожалуйста, — так же шёпотом отвечал Рома, чуть склонившись на стуле. — Н-но я не понимаю, я же… женился? Женился я, Ром? У меня даже кольцо было, но вот… п-потерялось где-то… — Кеш, нет… ты не женился. — Ну что ж вы… я уже это слышал… — Вчера. — Вчера? Рома кивнул, поджав губы. — А к-когда я выйду? Ром, когда меня отпустят? — спросил он, наивно изучая серое лицо напротив. — Я не знаю… Не знаю, — Лидер склонил голову и устало потёр веки. — Хотелось бы, чтобы это произошло скорее. Я скучаю. Без тебя в «Канарейке» совсем паршиво… Инженер тогда не очень понял, конечно, почему Рома так говорит, но его задумчивый вид окрасился в колкое сожаление. О чём он вдруг сожалел, ему тоже было не совсем ясно. Время шло, а когда норовило остановиться, приходилось толкать его самостоятельно. Говорить, говорить, говорить, стараться улыбнуться хотя бы разок, говорить опять, убеждать пить лекарства. И с одной стороны, нагрянувшие подвижки радовали, показывая, что этот немыслимый труд производится не просто так, но с другой — отрицание, сменившееся на сомнение и — позже — относительное согласие, приносило за собой то, с чем ещё недавно было никак не справиться: разрушенные Кешины идеалы, кошмары наяву, отвращение к себе. Он вновь заметно осел, прижатый тотальной невозможностью принять то, что в его живом уме сложилось в общий паззл. Роме оставалось только предупреждать врача, чего ожидать от него теперь, и выскребать остатки смелости с самого дна души, необходимые для того, чтобы просто вдохнуть; оставалось верить, верить и работать дальше, не пропуская ни единого дня без посещения клиники; встречать весну, вдыхая её сладкие нотки из приоткрытого окна палаты, заваренного железными решётками. Надо же, весна… У Инженера на щеках проявлялись редкие, мелкие, рассыпчатые веснушки, дарящие его опять выцветшим глазам хоть какую-то теплоту. Он, впрочем, всегда был удивительно чудесен, волшебен, и Рома наслаждался им безоглядно, отчаянно, даже в самые тёмные дни, когда проталины чернели под тяжестью неба. Тучи стали рассеиваться, пожалуй, в тот день, когда Роме, в одиночестве курившему у крыльца ресторана, позвонил уж очень весёлый лечащий врач и передал, что Иннокентий интересуется, когда он приедет. Неужели ждёт? Жаль, нет ещё под ногами цветов, а то набрать бы охапку целую, красочную, ароматную до щекотки в носу, и с ней, как студент, примчаться по первому зову. Прыгнул в машину так, без цветов, разумеется, но заместо них за считанные минуты расцветал сам. — П-привет… — дрогнувшей улыбкой поздоровался Инженер. — Здорово, отец… Ну как ты? Как себя чувствуешь? — проходя, спрашивал Лидер. — Я… Я не знаю. Проспал от таблеток этих снова часов… ну, тринадцать, четырнадцать… одиннадцать… М-много. Не высыпаюсь только… Ну это ладно, — он вяло махнул рукой, — это ерунда… — Снилось что-нибудь? — Угу… Всё как всегда… Врачи-то говорят, что это записывать надо, а я… — Да? — А я боюсь… Один. — Запишем вместе? — Д-давай… если тебе не слож- не трудно… если хочешь. — Конечно, хочу. У тебя есть?.. — Рома в воздухе изобразил движение рукой при письме. — Т-тетрадь? Да, мне вот… разрешили у себя оставить… и ручку даже. — Отлично. По спине пробегали мурашки от тех неприглядных вещей, что описывал Инженер, и ему, бесцеремонному, жёсткому бандиту, иногда было не по себе, но он не смел показать этого. И его любовь пережила целую зиму, сточилась, конечно, надломилась, но всё-таки пережила, и его любовь имела такие власть и могущество, какие могли заново выстроить и Кешину любовь, кирпичик за кирпичиком, воссоздать её из своей. Так абсурдно наблюдать, как он влюблялся будто заново и вспоминал вместе с металлическим запахом крови аромат Роминой кожи, вкус сладкого вина на его губах и все слова, запертые за дверьми их спальни. Влюблялся весной. Лидер, оказывается, самое близкое существо во всей вселенной, и признание этого, отрекаясь от страха, обиды и непонимания, было чем-то, что, ставя точку в конце предложения, тут же дорисовывало её в восклицательный знак. Он слышал всё те же фразы, всплывающие в памяти снежным фоном, и терялся: благодарить или извиняться? Стены палаты за несколько месяцев из сухих, холодных, тюремных превратились в вполне себе сносные, безопасные. Здесь, по крайней мере, всегда было свежо, и когда Инженеру становилось хуже, у внимательных врачей находилась таблетка от всех проблем. Копаясь в обрывках декабря и января, ему думалось, как здорово было бы иметь тогда что-то похожее… Рома отвечал, что это не лучшее решение, но мысленно был солидарен. — Т-ты чего такой помятый? — спрашивал иногда Инженер, с нескрываемым беспокойством теребя простынь. — Непростая ночь выдалась… — Так ты… опять, ну… пил, да? Р-рома? Тот молчал, словно нашкодивший ребёнок. — Я д-думал… тебе получше уже… Это из-за меня? — Нет, Кеш… — виновато улыбался он. — Не из-за тебя. Я просто… да болван я. Извини. Кеша, разумеется, не мог не думать о том, как много сил отдаёт ему Рома, и пропускал его уверения мимо ушей. В какие-то разы внутри ощутимо сильнее бурлила глухая самоненависть, в какие-то — воскрешалось стремление стать для него тем, из-за кого незачем будет подливать коньячку и что-нибудь ещё более горького. Хотелось быть Человеком в Его глазах, как Лидеру, так и Инженеру равнозначно. Хотелось отпустить всех ангелов и демонов и быть просто Человеком. — Ром, — спросил однажды Инженер, разбирая привезенный пакет с фруктами, — а почему ты… всю зиму со мной, ну… возился? — Я же тебе говорил… — неожиданно смешался он. — Г-говорил? — Да… Потому что я люблю тебя. — А… — закивал Инженер, точно припоминая и упуская от этого всю суть. — Там всё мытое, если что, — уточнил Лидер про фрукты как бы между прочим и бессознательно пересел поудобнее. — Ром, так я… — он вдруг посмотрел на него, замерев. — Я же т-тебя тоже люблю… Да? — Ты меня спрашиваешь? — посмеялся тот. — Неважно, любишь или нет. Сейчас у нас есть задача: помочь тебе вернуться в нормальную жизнь. Остальное приложится. — Ну… Мне с тобой нормально. Оч-ень даже н-нормально, хорошо, неплохо… — Что, теперь лучше, когда я с костылями? — раззадоривал он с осторожностью, сверкая серыми глазами. — Да ну тебя… — Это я так, несерьёзно. Лидер мечтал о дне, когда Кешу всё же отпустят домой, и когда этот день настал, ему казалось, что теперь для них открывается следующая глава, которую он обязан не запороть. Психиатр неустанно напоминал, что «случай, сами понимаете, неординарный», и что «не стесняйтесь, звоните, приезжайте. Пока важно быть в досягаемости». Поблагодарив и едва не прослезившись, они наконец-то оказались ещё ближе к свободе. Роме не очень хотелось думать, сколько времени займёт преодоление последнего барьера в виде проявляющейся иногда Кешиной нестабильности перед достижением абсолютной свободы в полном смысле этого слова, и он, в целом, был несказанно счастлив тем, что у него есть на данном этапе. — З-здравствуйте, — со стеснением произнёс Инженер, зайдя в «Канарейку». Рома, стараясь управиться и с костылём, и с сумками, зашёл сразу после него. Парни, понимающе предоставившие Таксисту честь довезти этих двоих, теперь поднялись с мест, совсем по-семейному улыбаясь. Телефонист, наплевав на все предрассудки, вдруг подлетел к опешившему Кеше и крепко обнял его. — Ой, М-максим, — заикался он, — н-ну ты чего? Ну да ладно тебе, что уж… Я тоже р-рад, очень! — Этот оболтус про тебя каждый день спрашивал… — Бать! — прицыкнул Телефонист, высвободив Инженера. — Ага, поговори тут… — Рома передал ему сумки. — Давай, молодежь, мир, труд, май. Кеша пожал руки всем остальным и теперь светился, как солнышко, чуть алея щеками от неожиданной уютности. Особенная атмосфера последних майских дней царила повсюду: жаркий воздух, остывший к вечеру, поддувал через окна, яблоки натюрмортом украшали столы, темнело поздно, и в розовеющем закате растворялись все тревоги и зудевшие дела. Рома уточнил, хочет ли Кеша устроить ужин по случаю его выписки, и тот ответил, что не уверен. — А что хочешь? — Н-ну… Я не знаю… Может, музыку, а? — Музыку? Есть у меня кое-что… Он поставил какую-то пластинку, и, не спуская с губ лучезарной улыбки, ласково, паря, принял его в свои руки, предлагая потанцевать. — Ну же, Кеш! — чуть не смеясь покачивался он, сплетая пальцы. Песня была на английском, и Кеша ни слова не понимал, но не мог противостоять завораживающей открытости Лидера, развеивающей все сомнения, забирающей в далёкое путешествие. — We sailed on together, — не с самым чистым произношением бархатно зашептал он вместе с вокалистом, — we drifted apart… — Рома, держа Кешу за кончики пальцев, отстранился и один раз медленно покрутил его, словно в вальсе. — And here you are by my side… — Ром, я же… — с блестящими от восторга глазами так же шёпотом отвечал Инженер. — Я же ни-че-гошеньки не понимаю… Вообще… — Не бери в голову… — он снова сплел пальцы одной рукой и другой прижал его к своей груди. — Хорошо всё будет, говорю. — Да? — Конечно. Даже лучше, чем в «Слезах сентября». — Ой, з-знаешь, мы как Стефания и Алехандро… — Это почему? — на секунду схмурившись, поинтересовался Лидер. — Ну как… Л-любим друг друга потому что… — Тогда не спорю. Кеша, пусть незначительно, но проигрывая в росте, был этим доволен: Рома, если к нему прильнуть каждым сантиметриком, казался, несмотря на стройность, очень даже большим, безопасным, таким личным и своим. В этом чувстве прятаться в его объятия — единственная панацея от всех невзгод. Когда что-то выводило из равновесия, когда становилось страшно сделать шаг, когда кусок в горло не лез, когда, закрывая глаза, ему настырно виделось мёртвое тело, — в его объятиях прятался, в его объятиях пил таблетки, слушал его размеренное горячее дыхание, в его объятиях восстанавливался и зализывал раны, возвращался в строй, не думая о том, когда в следующий раз станет нехорошо, забывая об этом; с нежеланием отпускал его на бандитские встречи и, увы, иногда приходилось зализывать уже его раны, гораздо более заметные и осязаемые, чем свои, и, в конце концов, знал, что всё под контролем в его объятиях.*
— Р-ром, — начал Инженер, отклоняясь от его пылких губ, и взял висевшую на шее камеру, — подожди… — М? — Давай фотографию? Освещение тут хорошее, ну… прав- хорошее, светлое. И ты тоже… ничего. — Ничего? — как будто удивился Рома. — До тебя, конечно, не дотягиваю, но уж… — Да красивый, красивый… — поспешил успокоить Инженер. — Ладно, делай свою фотографию. В рамочку потом поставим. Кеша отдалённо подрагивающими руками вытянул камеру, прижался щекой к щеке Ромы, и с его помощью нажал куда надо. Они, улыбающиеся до мелких морщинок, сидящие неприлично близко в салоне подаренной Лидером ласточки, запечатлелись в веках, и их взгляды, полные безоблачной окрыленности, не потускнеют на фотографии даже спустя жизнь. — На стол, ага? — предложил Инженер, заглядывая в чужие глаза. — Можно на стол. — Или на стену… — Куда угодно, свет мой, — он снова поцеловал Инженера куда-то в висок, купаясь в его аромате. — Спасибо, Рома. Рома-ромашка… Железный в ответ игриво оскалился, плотнее прижимая до сих пор сидящего на коленях Кешу. — Чего это, уже смирился, да? — посмеялся тот. — К сожалению, да… — Будешь Рома-ромашка? — Да хоть кем буду. — Вот это новости… н-не ожидал. — Ещё и издевается. Не стыдно, Кеш? — С-стыдно, когда видно, а у меня всё очень даже приемлемо. — Ну разумеется. Говорили о пустяках. Говорить, допуская намёки и неумелый флирт, любили так же, как любили любить друг друга. Кеша обладал невероятным талантом — разговорить Рому буквально на любую тему, и очень гордился этой способностью, наблюдая, как отличается его речь с другими людьми, с бандитниками, со всяческим персоналом и прочими. Да, он такой только для него, только с ним. Наверное, Инженер и правда особенный. Проведя за ребяческими шуточками и улыбочками ещё множество минут, наконец вспомнилось, зачем они остановились. Кеша достал к перекусу картошку, соль, яйца вареные и всё остальное, что Рома не сказать чтобы обожал, но всё же не хотел возражать. — Т-ты чего? — Инженер заметил на себе его ласкающий, нежный взгляд. Лидер засмотрелся на него, с аппетитом уплетающего эту несчастную картошку, и с приятной печалью вспоминал, как однажды обещал показать Кеше страну, как говорил о жарком лете, о проливном дожде, о том, как они будут счастливы, как он будет ходить в магазин за молоком и садиться за руль, когда Кеша устанет; вспоминал, как недосягаем казался штиль, как, захлебываясь, было не разглядеть ни одного маяка, как было холодно, с какой робостью, недоверчивостью и усталостью они согревались, и как остывали снова. Видел в его хрупкой фигуре несгибаемую силу, едва не затухшую во льде, его смелость, какую прежде доводилось узнать лишь в книгах, смотрел в его необыкновенные, блестящие на солнце янтарём глаза, и совершенно утопал в нём. Он смотрел неотрывно, не понимая, может, за что ему этот подарок небес, он смотрел, благодаря за каждый день, проведенный рядом, смотрел вдохновенно, чувствуя: эта любовь дарит ему всё. — Нет, ничего… Свет мой, давай я поведу, а ты отдохнёшь?