ясный мой свет

Как часто человек оказывается посреди бушующего моря? Как часто холодные волны касаются его сбитых ног? Как часто он, подскальзываясь на острых камнях, тщетно ловит посиневшими пальцами ускользающий ветер? Раньше были и моря, и холодные, словно смерть, волны, и ловить часто было нечего, но это раньше; сейчас же Роме самому нужно было стать этим ветром и подхватить хилое тело Инженера, успокоить кипящие воды, научить его ходить по ним; а, как ему казалось, всё, что он может — курить, делать сочувствующее выражение лица и напоминать пить таблетки. Чувство неудовлетворённости от того, что он делает будто недостаточно, вызывало немалую злость, пустую злость, узнав которую сжатые кулаки в бессилии опускаются. Он посещал реабилитационный центр, где слышал лишь то, какой он целеустремлённый, отличный пациент, приезжал домой, чтобы самому быть врачом, словно на работу. Уезжал вновь, до глупости боясь оставлять его, и спешил обратно, чтобы, к своему сожалению, не видеть изменений и продолжать, продолжать, продолжать трудиться, стараться сохранить в Инженере огонь, опасаясь иногда, что тот ненароком расплавится. По вечерам, когда Кеша быстро засыпает от транквилизаторов, начались одинокие застолья. Он брал книгу и спускался в зал, чтобы заказать коньяк и, не в силах сдержать кривую улыбку от карикатурности своего положения, курить до поздней ночи. Книгу оставлял нетронутой. — Его, может, на курортик какой свозить? — советовали ребята хоть что-то с необоснованной виной в голосе. — Отдохнёте, а? — Мне нельзя курс прерывать… — устало выдыхал Лидер. С каждым днём темнело всё раньше. Иногда Инженер просыпался, подходил к окну и видел, как сумерки уже касаются верхушек деревьев, как они опускаются мглой, старался улыбнуться Роме на вопрос «как спалось?», выпивал лекарства и, неприкаянный, снова возвращался в кровать. В «Канарейке» чаще обычного стояла тишина, но, может, так было всегда, а Лидер просто не замечал… И когда тишину прорывал теплый смех Инженера, переливающийся солнечными зайчиками, хотелось душу продать, только бы сохранить его. Кеше полюбились придуманные Лидером вечера, в которые тот шуточно рассказывал разные истории, свои, криминальные, «банд-бандитск… баднит… бандитниковские». Рассказывал зачастую лишь те, в которых всё заканчивалось игрой в карты, заглохшим шестисотым или дегустацией забитого не пойми чем кальяна в гостях у главаря другой, враждующей, вроде как, банды. Инженер слушал с интересом, и его выцветшие за последнее время глаза иногда блестели так же, как было раньше, так же по-детски. Но вот он вновь тупит взгляд, а уголки рта застывают в искусственной, неживой улыбке, сохранённой совсем зря. Лидер понимающе замолкает, подсаживается чуточку ближе и робко берёт за руку, прислушиваясь, как гончая, к его дыханию. Видимо, это — их персональный круг ада. В голове у Инженера ледянящий ужас. Он почти не плачет, но уж слишком часто вздрагивает и отводит взор, из последних сил прячет, как замёрз в этом ужасе. В моменты, когда мрак, прокручивающий его сознание через мясорубку, срывается обрывками слов, Кеша весь замирает, сереет; он всё же знает, что актёр из него никудышный, и никогда не противится убаюкивающим губам Ромы, воздушно, но уверенно касающимся его щёк, лба да носа. Целовать «со всеми делами» теперь отчего-то снова стало труднее, но Рома, зная, как скоро можно потерять даже то малое, что ему удалось получить, перед сном иногда старался дать Инженеру распробовать оставшуюся на языке терпкость. Терпкость сменялась горечью, ведь было уже неясно, далеко Кеша или близко, с ним он или уже, увы, нет. — Я с тобой, — шептал в поцелуй Лидер, успокаивая больше себя и цепляясь за последние в мире ниточки надежды. Последние в мире ниточки надежды исчезали каждый раз, когда Инженера приходилось, рискованно опираясь на неокрепшие ноги, подтягивать с пола. Его снова бил крупный, лихорадочный тремор, а по впавшим щекам бесконтрольно стекали блестящие слёзы и терялись на лепечущих душераздирающие слова устах. — Кеш, посмотри на меня, — не отпускал его ладонь Лидер, усадив на кровать. — Я т-так… я не мо-гу, Ром, не могу я… У меня не п-получается. — Ну что же?.. Всё обязательно получится. Пожалуйста, ты только не прекращай бороться, и всё получится, всё у тебя будет… — Н-неправильно это, так неправильно… — Нет ничего правильного. — Т-такого быть, ну, не должно… Не должно… М-меня такого быть не д-должно… — Нет, свет мой, именно ты и должен быть… — Я н-не могу, не могу, п-правда… — он говорил совсем неслышно, с неразмеренно прорывающимися тенями рыданий. — Мне ин-огда кажется, что… что м-меня нет. — Тебя нет? — переспросил Лидер, стараясь выглядеть неомраченным и чутче вглядываясь в его лицо. — Да… К-как я могу быть, если… если я… если я и половины не помню из т-того, что делал? Кто-то же д-делал… — Но ты есть, Кеш, слышишь? Ты есть здесь, со мной. — А к-кому от этого л-легче?.. Лидер замялся. Признавать не хотелось, но оба знали: Инженер прав — никому не легче. — Вот-вот… — продолжал он, поглаживая пальцами чужую ладонь. — Я т-тебя сколько раз… чуть не… чуть не убил, Ром? Не счесть, наверное… Я н-не могу, это всё… не так… — Но что сейчас?.. Кеш, а сейчас? Сейчас же мы рядом, и всё будет хорошо. — А если я этой же ночью т-тебя возьму да пр… придушу, а? — Ну ты скажешь тоже, — натянуто улыбнулся Лидер, — я же не ханурик какой-то, не придушишь. — Я н-не знаю… Помолчали. — Кеш, — Лидер взял его ладонь двумя руками, — поехали, прогуляемся? — К-куда? — оживился немного Инженер, шмыгая носом. — В-времени-то сколько… — Ещё даже семи нет. На воздух, Кеш. — На в-воздух? — Я заметил, сегодня к вечеру облака рассосались. — На з-звёзды что-ли с-смотреть? — Без вина в этот раз, — кивнул Лидер. — Ром, я… я так очень устал почему-то… — Ты у меня уже недели полторы не выходишь. Давай, Кеш, поедешь? Инженер наконец поднял на него глаза, усеянные красными капиллярами, и промямлил только неразборчивое: «П-поехали…» — Вот и молодец, — он привычным движением приподнялся и, осторожно притянув Инженера, поцеловал его в лоб. Лидер знать не хочет, но, к сожалению, всё-таки знает, что с Кешей всё и правда не так, и что он устает от самого себя. В такси так же тепло, как в тот самый день, и Таксист так же по-домашнему деликатен, однако на его улыбчивом загорелом лице преобладает теперь тревожная хмурость — смотрит в зеркало заднего вида и вместо смущенных влюбленных видит почему-то лишь измученных мужчин средних лет: один почти недвижим, даже в окно не глядит, второй же глядит, кажется, исключительно в окно. «Нет, — думалось ему, — тут уж, стало быть, что-то посерьёзнее бытовых неурядиц.» Машина остановилась у знакомого поля, утекающего за холмы; и там, вдалеке, неизменно стояла небольшая деревня, с неизменными едва различимыми лампами за деревянными рамами, с редким лаем собак и коптящими трубами. Небо, пред которым ты стоял будто на виду у целого мира, было черно, неприступно. Всё, вообще-то, как всегда, и складывалось неприятное ощущение, что только для них двоих, проклятых и забытых богом, это место стало совершенно чужим, незнакомым. Звёзд нет. — Ты не замёрз? — поинтересовался Лидер, замечая, как тот теребит рукава. — Н-нет… ну, немного… Ром, — начал Инженер, — з-зачем мы тут? — Я не знаю, — выдохнул он, нелепо улыбнувшись, — я раньше часто сюда приходил. Инженер не ответил. — В классе седьмом ещё, курить бегал. Со старшаками сначала от учителей шкерились, я с ними, так сказать, закорешился. Да, хорошее было время, только вот ребята те не очень кончили. — Т-так ты… отсюда… ну, тут родился? — Да, вон там, — он размазанно указал в сторону деревни. — Не знал… — Ещё бы. Снова замолчали. Инженер присел на знакомый промерзший пенёк, и Лидер вдруг понадеялся: может, это разбудит в нём хоть что-то. — Кеш. — М? — поднял голову Инженер. — Я беспокоюсь за тебя. — Н-ну не надо, ну чего… — он пожал плечами, печальная улыбка потерялась во мраке. — Это прозвучит забито и, ну, слишком сахарно, но я… ты нужен мне. Слышишь? Он каждый день хотел, но редко говорил о том, что не даёт ему вдохнуть полной грудью, он боялся каждый день, что завтра у него может не быть шанса говорить об этом, он знал каждый день: кто, если не он? Инженер вновь замолк. Мороз щипал уши и нос, проникал сквозь одежду и дотягивался, кажется, до самых костей. — Может, ты уже устал мне верить, но верь, пожалуйста, что ты со всем справишься, — его бархатный голос пару раз дрогнул. — Д-да, с верой нынче проблемки… — Даже когда веры нет, есть же ещё надежда и… — Рома отчего-то не решился продолжить. — Любовь, да? — прибавил Инженер, ничуть не стушевавшись. — Любовь… Это слово ощущалось во рту странно, чуждо, неизвестно, слишком тяжело и легко одновременно, пусто и переполненно, и от этих исключающих друг друга понятий казалось, что оно попросту бессмысленно. Да и какой же смысл может быть в том, что только пыль в глаза пускает, ничего не в силах изменить по-настоящему? Никакого, наверное. Возвращаясь в «Канарейку» в голове стало ещё более глухо, чем до этого: всё будто рядом, под контролем, но ничего в сущности не подчиняется стараниям и трудам. Может, бессмысленно не только какое-то одно несчастное слово, а вообще всё? Кто знает: истина у всех своя, и вряд ли истина — то, что получится сжать да уместить в одно из сотни философских учений. В ту ночь Лидер, убедившись, что Инженер уснул, попросил парней убрать в сейфы имеющееся в доме оружие. Они предполагали уже, что однажды он примет такое решение, и не сопротивлялись. Все понимали, но никто не решался озвучить. Все понимали. Перед сном Рома вновь налил себе ощутимо больше одной стопки, прокручивая без конца слова Инженера: «Меня такого быть не должно». С утра по обыкновению оставленный на тумбочке стакан воды с упаковкой таблеток рядом с очками, записка с неровным сердечком внизу листа, перекур и больница. Днём опять ранние сумерки. Вечером тихий телевизор и тревожность. И по-новой. Инженеру, должно быть, продолжают сниться страшные сны, от которых он просыпается сразу измученным. А на вопросы о том, так это или нет, он виновато кивает, прикидывая в уме, как Рома понял. Однажды всё, что он сказал Лидеру за целый день, было: «Д-да, я сегодня… меня сегодня, может, нет?» Лидер тогда настороженно поглядывал на него чуть не каждую секунду с угрызениями неспокойной совести; подытожил, что Инженер до самой ночи пробыл в кровати. И только к первому часу, борясь с неловкостью, Кеша извинился за это и даже первый поцеловал его в щеку, но попал ближе к уголкам губ. Раскраснелся. Когда он находил в себе силы разговаривать за обедом, у Ромы, как говорится, гора с плеч: он до сих пор остаётся с ним, до сих пор внимательно слушает, ковыряясь в тарелке, что же прогнозируют врачи и когда всё это, как говорил Рома, «издевательство над порядочным рыночником» закончится. — Хвалят меня, прощелыги коррумпированные. Говорят, мол, успехи делаете, Роман Викторыч, так и так, говорят, и костыли ненадолго. — А я тебе сразу сказал, что главное — начать. Начал, и вот, видишь, как дело пошло… Да ты и сам, ну, пойдешь уже… — Да, — прояснел Лидер, растаявший от того лишь, что Инженер отпустил шуточку, — ну и что б я без тебя делал? Декабрь креп ощутимыми заморозками, рисовал узоры на стеклах. Так жаль, что до этого чуда давно не было никакого дела — невыносимая хроническая головная боль и зацикленные действия превращали дни в вязкую смолу. Рома тонко следил за каждым Кешиным движением, но умело не переступал положенную черту: пока в спальне оба, то волей-неволей взглядом ловил его спину и опущенные плечи, читал невыносимую тяжесть в его груди, от которой Инженер весь тонет вниз; в особенно трудные дни сам же осторожно расстёгивал его рубашку, стараясь не прикасаться лишний раз (пальцы снова холодные), менял бинты и обрабатывал затягивающуюся потихоньку рану, закусывал губу, часто тоже до крови — чтоб руки не дрогнули. Инженер в такие дни даже краснеть забывал и совсем не замечал, как его неприкрытый торс низко опаляло дыхание сосредоточенного Лидера. И самым сложным, хоть и необходимым, являлось для Ромы молча соглашаться, когда тот, немного колеблясь, говорил, что хочет пойти прогуляться. «Что ж ты по морозу-то гулять любишь?» — с сожалением думал Лидер, провожая его фигуру за порог, и оставался верной собакой сидеть у окна, курить и выглядывать, когда он наконец-то вернётся. По возвращении же Рома спрашивал лишь о погоде, не затрагивал явно болезненно-живых граней этих прогулок. Уходит, значит, нужно ему, значит, в этом есть что-то. «А вдруг…» — упрямо мелькало в голове, уничтожая все самоутешительные умозаключения. Что же «вдруг»? Как будто это было бы вдруг. Не вдруг, и все это понимали. Внутри развивалась раздражающая мнительность, какое-то параноидальное внимание ко всему, и это здорово изматывало, раньше ведь такого в стойком, «железном» характере не проявлялось. — Пап, — подошёл как-то ночью Телефонист, когда Лидер опять остался один на один с тишиной ресторана и бутылкой. — Ты чего не спишь? — А у нас тут, судя по всему, новый год. Ты пьешь вон, я, значит, могу не спать. Пап, ну что такое? — Что? — безучастно спросил Лидер, отводя от лица сигарету. — А то, что сегодня не праздник. Прекращай уже, поехали, спать надо. — Я скоро. Не волнуйся. — Тебе почему так нравится в осла играть? Давай-давай, — он обошел со спины и взялся за ручки коляски, — Кеша проснётся, а тебя нет. — Ну куда ты… — скорчил гримасу он. — Ну оставь, а… — Конечно, оставишь тебя — пойдёшь ведь на своих двоих по лестнице, все кости переломаешь. — Плевать уже. — Вот как мы заговорили? Да неужто? — несерьёзно отозвался Телефонист, плавно везя коляску. — Ну, а что?.. — Дурака не строй. Ты ради него, конечно, хоть умереть готов, но сам же знаешь — живой ты ему нужнее. — Зачем живой неживому? — Что? — переспросил он, в момент схмурившись. — Что? Телефонист устало выдохнул: тяжело, будучи трезвым, говорить с пьяным. — В каком смысле — неживому? — Да брось, ты сам всё видишь… — Что я должен был видеть? — Что у нас тут… полные шекспировского трагизма ф-финальные сцены. — Даа, — протянул он, — а ты ещё хотел продолжать… — Он же, — перебил Лидер, будто и не слыша Телефониста, — он же — всё, и во всех смыслах… Понимаешь? — Не особо… — Да к чёрту, — он опустил голову, и на лоб упали несколько темных прядей. Лидер вырубился сразу же, как только сын, стараясь не разбудить Инженера, помог перебраться на кровать. Объективно было ясно, что Рома прикладывает максимум сил, уже чуть ли не звёзды с неба достаёт; и с ещё большим отчаянием ясно было то, что улучшений не происходит. — Сколько ещё он сможет тянуть эту лямку? — переговаривались иногда парни на перекуре. — Тянет пока… — С такой нагрузкой на голову можно и самому хоть за неделю дуба дать. — Да не даст он дуба, чего вы… — А второй? Не даст? Всегда шумно выдыхали и, потушив окурки, прятали руки в карманы. Время к Новому году. Где-то глубоко внутри теплилось что-то уютное и мечтательное, может, даже нелепое, но такое маленькое, что быстро исчезало. Лидер продолжал наблюдать каждый день, как его Инженер теряется дальше и дальше. Он теперь снова почти не выходит, а если выходит «погулять» — пропадает на несколько часов, возвращается совершенно продрогший, с ярко красными кистями рук, с инеем на ресницах и с обоженными морозом щеками, двух слов связать не может, а Рома… выговоров не делает, хоть и с трудом мирится с этой несуразной концепцией гуляния, включающей обязательно переохлаждение. Вечерами часто кажется, что Кеша спит давно, но потом — раз, и всхлипнет ненароком, полежит да уйдет в ванную. Что-то в нём то ли менялось, то ли укреплялось — Лидер никак не мог решить и уже ничего не знал, чувствовал только, как неподъемный страх вперемешку с опустошением сдавливали грудную клетку. Обосновал в прикроватной тумбочке минибар, чтоб не спускаться по пустякам. Впрочем, при Инженере никогда не пил, никогда не откручивал судорожно фляги и никогда, как он считал, не опускался до мерзкого пьяницы, не выглядел для него ничтожным. Должно быть, выглядеть ничтожным для самого себя не столь преступно. — С наступающим, Роман Викторыч, с наступающим… — улыбался главврач. — Так, ну что у нас? Успехи чудесные, прямо как подарок под ёлкой. Возьмите, кстати, на заметку, если у вас ещё не знают… — он по-лисьи сверкнул зрачками. — Уже в планах. — Хороший подарок выйдет, однако! Они попрощались до первых чисел января, и теперь, в последний день 1987 года, можно не думать о больницах, врачах и терапии. Можно просто быть дома, с друзьями, с семьёй, с Инженером, просто смотреть на гирлянды, ёлочные игрушки в виде зверушек, слушать концерты и кушать салаты; и пусть Кеша только лишь старался держать лицо и не портить картину, Роме это было неважно — он без предрассудков, совершенно открыто и честно пересекался с ним взглядами с самого утра, старался в тусклых карих глазах увидеть отбелски огней с украшенной ёлки. Кажется, всё-таки видел иногда. Стемнело ещё скорее обычного, из-за облачности, наверное, и это был единственный день за всю зиму, когда ранний сумрак дарил свою непередаваемую интимность и атмосферу умиротворения, не гнобил и не угнетал. В спальне разноцветный свет от гирлянды, скользящий по стенам, плотно зашторенные окна. Шепот телевизора на фоне. Инженер привычно сидел на кровати с пультом в руках, подобрав под себя ногу, и без интереса смотрел в экран, держа палец готовым переключить канал. Лидер, сидевший рядом со спины, как-то совсем легко перебрался в коляску. — Ты чего? — обернулся на него Кеша. Он подъехал к тумбе с элекрофоном. — Знаешь, — начал Рома, открывая чистенькую крышку, — я подумал однажды, как мы станцуем, когда я встану. Ну, Кеш, подаришь мне этот танец на Новый год? — он опустил тонарм на пластинку и протянул ему руку. Пианинный проигрыш с отдаленными потрескиваниями полился по комнате. Инженер выключил телевизор и, встав, подал руку в ответ. — Ч-что это? — Лайма Вайкуле. «Еще не вечер», — он поймал и вторую его ладонь. — Я думал, ты такое не слушаешь… — Песня хорошая… — Лидер, от волнения или от чего ещё сжав губы и оперевшись на тонкого Инженера, осторожно приподнялся. — Р-ром? Ром, Ром, осторожнее, ну… — запереживал он, но, стараясь поддержать, понял, что у Лидера всё под контролем. Последний раз, когда они стояли вот так, в полный рост перед друг другом, был целый год назад. За этот год то, чего не должно было быть, взросло и расцвело, и, может, это всё зря, но это есть. Кеша рыскал взглядом по точеному лицу напротив, оказавшемуся совсем близко; его брови у переносицы всплыли вверх, и теперь он выглядел ещё невиннее, милее. Слов всё-таки не находилось. Рома и не ждал их, потому что знал: Инженеру теперь тяжелее, чем когда-либо, и в таких условиях выискивать воодушевлённые фразы и эмоциональные реакции — прискорбное дело. Он, одной рукой взяв его руку и вторую опустив на его талию, совсем тихонько, даже незаметно старался подраскачать его, создать хотя бы видимость танца. Переступать пока не решался — не хочется испортить этот момент в случае чего. «Ещё не вечер, ещё не вечер. Ещё светла дорога и ясны глаза…» — зазвучал голос певицы. Кеша снова потупил взгляд, поник головой и послушно положил ладонь на его плечо, плавно покачиваясь в такт.

«Ещё не вечер, ещё не вечер. Ещё иду я рядом с тобою безоглядно…»

Померкнувший вид Инженера снова отдаленно терзал. Сейчас, в этот день, в этой комнате с приятными тенями можно было бы уверенно заключить, что Рома ради него встал не только из коляски, он встал, как сказал однажды, из могилы и поднимает его с собой, но вот сам он был упрямо убеждён, что это — не результат.

«Пусть говорят, что приближается гроза, Пусть говорят, что лгут и сердце, и глаза. Только не буду верить я таким словам…»

В прохладных Роминых руках было всё же тепло, непривычно по-домашнему.

«Никому тебя я не отдам.»

Инженер, сдержав шумный усталый выдох, прислонился лбом к его подбородку. Шея у Железного была щедро надушнена, но во всех этих ненатуральных резковатых нотках различим был привычный аромат его кожи, насыщенный, успокаивающий, вязкий. Родной. На глаза набежала мокрость. Рома невидя изучал стену и потолок, окрашенные в жёлтые, оранжевые тона не самой дорогой гирляндой, и, даже не пытаясь отвлечься от чувств, переполнявших самое сердце, гладил пальцами чужую белую кожу. Хотелось только прижаться ещё поближе, ещё хоть на миллиметр, хотелось хотя бы надеяться на то, что в конце всё будет в порядке. Ему показалось, что он вдруг почувствовал дыхание Инженера в своих лёгких.

«Ещё не вечер, ещё не вечер. Ещё в запасе время есть у нас с тобой. Ещё не вечер, ещё не вечер. Ещё открыты двери надежде и доверью…»

Две измотанные, осевшие фигуры образовывали одно целое. Лидер невесомо, коротко нашёл губами его волосы, и приподнял голову обратно, чтобы Инженеру было удобно.

«Пусть говорят, что стал с годами труден путь. Пусть говорят: былого счастья не вернуть. Только не буду верить я таким словам. Никому тебя я не отдам.»

Слова песни откликались чем-то удивительно красочным, настоящим… самым настоящим. Рома рискнул сделать один шажок, другой, необдуманно отпустив мучившие опасения.

«Ещё не вечер, ещё не вечер. Ошибок прошлых мы уже не повторим. Ещё не вечер, ещё не вечер. Продлится день счастливый Для нас с тобой, любимый…»

— Пусть говорят: ничто не вечно под Луной… — с придыханием зашептал параллельно песне Рома, бережно, но крепко сжимая усеянные шрамиками от химических ожогов пальцы. — Пусть говорят, что мы расстанемся с тобой… Только я в плен не сдамся будущим годам… Инженер всхлипнул опять и, подбираясь ещё поближе к нему, виском прижался к чужой гладкой щеке. Лидер горячий, как печь. — Никому тебя… я… не отдам… — продолжал Рома, а голос ломался отчётливей и отчётливей.

«Только я в плен не сдамся будущим годам…»

— Никому тебя я не отдам, — он закрыл глаза. Из-под черных ресниц быстро пробежали мокрые соленые дорожки. Финальное пианино скоро затихло, а они остались стоять на месте, вслушиваясь в сердцебиение друг друга. Рома, аккуратно отпустив ладонь Инженера, заключил его в кольцо рук, прижимал и прижимался сам, не открывая глаз и весьма некрепко стоя на ногах. Инженер податливо уткнулся носом туда, где плечо переходит в шею, и тоже обнял его талию. Он беспомощно подрагивал, как промокший под ливнем котёнок, и прятался глубже в объятия, в Рому, в его запах и теплоту тела, ощущающуюся сквозь тонкий свитер без горла. Они чертовски разбиты. Оба чертовски выжаты. Так сильно выжаты, что не должно было ничего остаться, но… остались они. Просто они, не плохие и не хорошие, не сильные и не слабые. — Кеш… — собравшись с духом, позвал Лидер. Тот в ответ только вопросительно промычал, не отрываясь от него. — Подожди, дай, я… — он осторожно высвободился и плюхнулся обратно в коляску, и пусть Лидер строго скрывал, как тяжело дались эти несколько минут, лицо его скривилось. — Сейчас… — он открыл дверцы тумбы и достал небольшую темно-коричневую коробку с горчичной лентой. — С новым годом, Кеш. С новым счастьем. — Эт-то чего такое? — не решаясь взять, проговорил Инженер. — Как — что? Твой подарок. — А я… я же тебе ничего не… не сд… ну, не приготовил. — Если тебе понравится — это будет лучший подарок для меня. Не стесняйся. Инженер робко принял коробку и присел на кровать. — От-ткрыть? — Если хочешь. Он медленно снял крышку. Внутри оказалась блестящая черная фотокамера на ремне, набор плёнок и любимые Кешины конфеты с зелёной этикеткой. — Р-ром… Ром, ну ты… — выдохнул улыбчиво он, робко прикасаясь к камере. — Ты же обожаешь фотографировать, и у тебя отлично получается, вот я и подумал… Впереди ещё много того, что следует запечатлеть. Инженер промолчал и будто боялся поднять глаза. — Нравится? Он закачал головой, растягивая улыбку ещё шире. В тишине только тиканье часов. — Всё будет хорошо. Слышишь? — снова сбился на шёпот Лидер, стараясь чётче рассмотреть его в шёлковой полутьме. Тот весь сжался, и со временем Рома научился видеть, что в этой напряжённости бушуют шторма, что они захлёстывают его полностью, накрывают непроницаемой могильной плитой. Он, вероятно, оказался размозжен словами о том, что впереди до сих пор что-то ждёт… — Я обещаю. Лидер выждал ещё чуть-чуть и будто крадучись, не прерывая безмолвия, подкатил коляску. Под блуждающим тёмным взглядом оперся на кровать и, торопясь из-за неприятных ноющих болей, пересел на неё, рядышком к Инженеру. В кончиках пальцев закололо ощущением, будто он позволяет себе иногда больше, чем надо, и что это — навязчивое, лишнее удовольствие. Впрочем, игнорировать и упускать — в разы неправильней. Кеша как будто понял эту мятежность и снова навалился к его плечу. Он, наверное, слишком устал. Он, наверное, даже не представляет, насколько важен. Лидер осторожно отклонился назад, зазывая Инженера за собой, и лег на спину. Кеша так же положил голову на его плечо. Теперь всё, даже этот скучный, ничем, кроме играющих ёлочных огней, не примечательный потолок, лучше бы оставить, как есть. Всё сейчас так, как должно быть. Изучая потолок и различая бившиеся в унисон сердца, прошло, кажется, несколько безветренных минут. — Кеш? — М? — Я тебя люблю. Инженер даже не вздрогнул. — Я… я тебя тоже. Из зала доносился шум: после усердного бренчания посуды послышалось, как что-то всё же разбилось. Ребята по-доброму посмеялись над чьей-то неосторожностью, а звонче всех — Телефонист. На фоне играл «Голубой огонёк». Скоро нужно спускаться. «1988… Интересное число. Целых две бесконечности. Давай, Кеш, вместе будем бесконечно в порядке в этом чёртовом 1988м году?» И, скорее всего, они потихоньку приближались к понятию «в порядке». Инженер чаще делился тем, что не даёт ему покоя, сбивчиво подбирая слова, заламывая в отчаянии руки; боролся с невозможной рассеянностью и неуклюжестью от таблеток, но не пропускал приёмы. Иногда, конечно, не получалось ни одной мысли упихать в человеческий язык; иногда он как раньше сидел на полу у кровати, оперевшись на тумбочку, и дрожал, потому что не знал ничего. Оказывается, неподъемны бывают вещи, которые ты всегда приравнивал к самому кошмарному продукту человечества, и которые позже нашёл в самом себе… Он отвечал Роме, что боль внутри так сильна, так режет, так вырезает, и прятал лицо в ладони. «Слава богу, теперь хоть говорит больше…» — думал тот с облегчением и другой раз отказывался от вечерней стопочки, потому что Инженер сегодня добрался до старых фотоальбомов, и уж лучше листать свои глупые детские снимки, чем отправить его спать и напиться самому. И если бы он не задыхался ночами в едва различимом «убил-убил-убил» на устах, было бы совсем сносно. Задыхается. Иногда. В январе было множество солнечных дней. После невыносимо сумрачного декабря казалось даже слишком ярко на улице, но выбраться с Инженером погулять по узенькой дорожке в соседнем перелеске — святое дело, особенно сейчас, когда коляска пригождается только на обратный путь. Рома с этими костылями на льду как катастрофа, но, безусловно, учится заново и не обижается, если Кеша ляпнет какую-нибудь ерунду, не подумав. Пусть уж ерунду, главное — не молчит и всегда поддерживает за локоть. Бывали дни, когда солнце настойчиво не показывалось. Бывали дни, когда Инженер не говорил ничего. Когда трясущиеся Ромины руки, испачкавшись в крови, необдуманно тянулись стереть слёзы с его лица и оставляли на щеке алые кляксы. Когда сердце щемило и билось с такой силой, что темнело в глазах, и когда в ушах сквозь звон слышались собственные мольбы о том, чтобы это закончилось. Видимо, нужно закрывать кухню. В такие дни усталость была чем-то более значительным, чем обычно, и синяки под глазами — ещё более болезненно-синими. Рома часто, чуть не до ипохондрической мнительности часто проверял надёжность запертых сейфов, морщился не весть отчего и вдавливал окурки в пепельницу. Страшнее всего было даже представить, что он может упустить что-то, что он может потерять его навсегда. «Вдруг, не вдруг… Чёрт знает…» А терять так не хотелось… Не просто не хотелось — душу со скрежетом выворачивало наизнанку, в замызганном обязательствами страхе таилось ожидание, жалкое наблюдение, не сглаженное ничем, кроме жалостливых мыслишек навроде: «Ну я же стараюсь», «Он пьет лекарства», «Стреляюще-коляще-режущее убрано», «Он уже чувствует себя лучше», «Я всегда рядом». Игнорируя все прочие напрашивающиеся сами собой противопоставления, самым грузным из них оказывалось то, что Рома по счастливой случайности рядом может и не быть. Наверное, именно из-за этого он очень спешил из больницы обратно в «Канарейку», каждый раз поторапливая Водителя, и с маленькой долей эгоизма выдыхал, находя его явно не в норме, но, в конце концов, вполне живым. Это всё очень странно. Странно видеть, как любовь то увядает, то расцветает вновь; странно перестать думать, что же такое любовь, потому как, в конце концов, внутри ничего не изменится от наличия этих составленных шести букв. Одно утро выдалось особенно сложным. Гудела голова, приходилось часто моргать, но сохнущие и болящие оттого глаза никак не восстанавливались, и даже кофе был каким-то не таким. То ли сахара по ошибке добавил лишнюю ложку, то ли что ещё… Скорее всего, нужно было просто не пить вчера на голодный желудок. Инженер ещё крепко спал, когда Рома спустился, но вот послышались приближающиеся знакомые шаги на лестнице, мерные, приглушённые. Непривычно летучие. — Д-доброе утро, — зашёл в зал он. На лице Инженера сияла улыбка, такая искренняя и радостная, что вызывала в основном настороженность. — Доброе, — Лидер потянулся поцеловать его в щёку, но тот легонько отпрянул. — Ты ч-чего? — он, прищурившись на миг, смерил его взглядом. — Ну да ладно… Я вот сейчас из НИИ… У Ромы сердце пропустило удар. — И… ну, на с-столе у меня, представляешь, записка… От… От Особы, да. Хоть бы отрубило эту несчастную болящую голову гильотиной прямо сейчас, только бы не слышать это. Только бы не слышать. — Вот, смотри… — Инженер протянул ему аккуратно сложенную небольшую бумажку. — Я, ну, снова с ней, это… съез… вместе ж-жить буду, ага. Рома ломано принял её, раскрыл. Пальцы не слушались, дрожали, и было никак не прочесть, но он видел одно — это Кешин почерк. Да, это его почерк, гораздо размашистей, чем Ромин, и между округлых букв выдержано бывает больше места, чем надо. Когда же он упустил? Когда же он потерял? Руки опустились и фигурально, и буквально. Уши будто залило водой. — Ну, ты это… отдашь? — напомнил Инженер и потянулся за бумажкой. Случайно коснулся его кожи. У Ромы ком в горле. Пустота. — Так я… — замялся Инженер, не совсем улавливая расположение собеседника. — Я с-сейчас, наверное, домой побегу. Ну, тет-а-тетик устрою… примирительный. — Чаю хоть попьешь? — нескладно промолвил Лидер, стараясь сохранить лицо. — Можно! Рома хотел было встать, но Кеша опередил его и сам взял себе кружку: — С-сиди давай, не напрягайся… Это странно. Бессильно. Бессмысленно. — Я ведь как знал, — снова начал Инженер со сладкой восторженностью в голосе, — что она пообижается, но всё хорошо будет. Первая даже извинилась, и вообще… Хорошая она. Я раньше сомневался, звать замуж… ну, жениться или нет. Теперь-то да. — Что ж… Как говорят американцы, любовь победит, — горько улыбнулся Рома, опустив глаза. — Это т-точно! Значит, у них была не любовь. Не победила. Лидер взял костыли, стоявшие у спинки стула. Поднялся. — А… А ты к-куда? — растерянно поинтересовался Кеша, но вопрос его остался проигнорирован. Рома, поджимая губы, заковылял прямо на выход. Без пальто. На улице — первые февральские морозы. Свинцовая небесная дымка окрашивала снег в серый. Воздух ужасно влажный, колючий. Он, шмыгая носом и пытаясь не попадать на лёд, направлялся к леску, туда, где можно спрятаться от саднящей досады, от боли, внезапно проявившейся в самой разрушительной форме. «Канарейка» осталась немного позади, и здесь сугробы и черные стволы деревьев защищали от нежелательного внимания, хотя, на самом деле, нежелательное внимание — это последнее, что беспокоило. Он трясущимися руками достал пачку сигарет. Выронил. Увы. Перед глазами пелена, такая размытая пелена, замечать которую Лидер ненавидел, но что же остаётся? И эти хрустальные слёзы душат, как беспомощного младенца, и теперь-то уж точно плевать, ломать кости или нет. Ходить или нет. Быть или нет. Он ведь всё проебал. Рома оттолкнул костыли, те с гулким деревянным грохотом упали. Колени подкосились, он свалился следом, поцарапав лицо об острые льдинки наста. Снег обжигал кожу, мочил свитер, и плечи под ним сдавленно вздрагивали.