Майкл Дэвис сбился с пути

Мамины руки такие тёплые. Невесомыми прикосновениями — поцелуями летнего сквозняка — она оглаживает его лицо, заправляет непослушную прядь за ухо, а потом прижимает к своему телу. Майкл знает — рядом с мамой так тепло, потому что у неё сердце горящее. И когда она прижимает его к себе вот так, когда гладит по спине и со смехом пересчитывает позвонки, он может прижаться ухом к её груди и услышать его быстрый стук. Ему трудно даже считать так быстро — и он закрывает глаза, чтобы лучше почувствовать тепло, волнами расходящееся от сердца. Мама такая хорошая. Рядом с ней все звёзды меркнут — и даже солнце гаснет. С одним только теплом из её сердца расцветает райский сад — и за каждым её шагом следуют нежные белые пионы. Но всё заканчивается. Говорят, солнце тоже когда-то закончится. Лопнет как воздушный шарик. Майкл, когда впервые это услышал, очень испугался и взглянул наверх — и солнце, жаркое и бесчувственное, ослепило его на несколько секунд. Он хорошо помнит укол этого ужаса. И хорошо помнит, как мамины пальцы оставили на его щеке слабый тёплый след и безвольно упали на край кровати. Через несколько секунд мамины руки стали холодными — и это было страшнее всех взрывов и загадочных чёрных дыр. Но как бы он ни старался, он не мог вспомнить маминого лица. Даже улыбки не осталось — как и не осталось отца, замёрзшего ещё раньше. И сейчас он видит только слепящий свет, исходящий от её глаз — и как рука медленно соскальзывает вниз. Майкл целует пальцы, дышит на них, чтобы согреть, но в конце концов с кончика носа всё-таки капает холодная обиженная слеза. Говорят, это начало осознания. Для него это стало началом вечного холода. Солнце не может заменить маму — особенно в декабре. Но Майкл больше не плачет — от этого щёки болят и мёрзнут ещё больше. Каждую ночь он забивается в угол и прижимает колени к груди. Спина болит. Иногда ему кажется, что на следующее утро он не сможет встать. Так и останется лежать в этой глупой позе, запуганный холодом — и сможет только смотреть на снующих вдалеке прохожих. Лондон, кажется, не любит счастливых. Поэтому он забрал маму. Майкл ещё каким-то чудом нащупывает реальность, сквозь сон слышит собственные тихие стоны — и только поэтому не плачет. Холод не вечный. Он проснётся — и там будет тёплая кровать. Но сон всегда продолжается — уводит Майкла глубже в собственное сознание, и это ощущается сотней терновых шипов, сдирающих кожу. Потому что дальше никогда не становится лучше. Тепло Кендрикса обманчивое, а все дороги ведут к кабинету директора. Только сейчас он замечает очевидное: здесь у всех руки по локоть в крови. Запах гнили такой явный, что начинают слезиться глаза. Тимоти поворачивается к нему всем телом, а на шее у него — кровоточащая отметина: — Как ты думаешь, мы будем работать вместе? Директриса определит нас в одну команду? Мы будем отличными напарниками! Я буду прикрывать твою спину, честное слово! Майкл так хочет повернуть назад, Боже, дайте ему повернуть назад, он не хочет совершать одну и ту же ошибку каждый раз, убейте его. Этот крик почти вырывается из его горла, но во сне в последний момент сменяется на кривую улыбку: — Конечно, Тимоти. Тогда он думал, что говорит правду, но сейчас его тошнит от собственных слов. Внутри распускаются красные шипастые розы. Красный наполняет всю комнату — едкий, ядовитый цвет, от которого слезятся глаза. Майкл смахивает слезу, случайно скатившуюся по щеке — и видит красный на пальцах. Красный разводами расползается по его щекам, стекает за шиворот и впитывается в брюки, потому что он стоит перед Тимоти на коленях. простипростипростипрости прости? какое глупое слово. издевательское. Тимоти не отвечает — только смотрит рыбой, выброшенной на берег. Мик просыпается и чувствует, как снова дрожат руки. Это снится ему каждую ночь, мог бы и привыкнуть, а всё равно трясётся, и горло что-то сдавливает, и глаза влажные. Он торопливо трёт их рукой и вскакивает с кровати — чтобы хоть что-то сделать. На часах — три ночи. Удалось поспать два часа. Мик проходит по комнате босыми ногами, — холод уже привычно колется, — заносит руку над столом и понимает, что нет никаких бумаг и отчётов. Потому что вчера изменилось всё. Он изменил, своей рукой, сам шагнул в противоположном направлении. А сейчас застывает посреди комнаты и сжимает руки в кулаки. Дрожь только усиливается. А сейчас-то что? Что ему делать? Он тянется к дверной ручке, но ладонь зависает в нескольких сантиметрах. Должен ли он выходить? Кому он постоянно должен? Мик не может найти ответ — потому что искать больше негде. Поэтому он делает очередной шаг — и чувствует, как сердце падает в пропасть. Нигде нет правды и чётких границ, всё туманное, размытое, и он посреди этого леса — маленький глупый мальчик, который учится жить заново. Каждый шаг по лестнице как первый. Мик ступает на кафельный пол — холод пробирает всё сильнее, но это заставляет чувствовать себя живым — и замечает, что на кухне горит свет. Только тихо совершенно, будто всё мертво. Такую тишину Мик ненавидит. Он помнит, что в кабинете директрисы билось бешено только одно сердце — у Хесс его никогда не было. На кухне сидит Кастиэль — сидит прямо и безмолвно, словно примерный ученик. Перед ним пустой стол, рядом никого нет, но он будто видит больше. Или знает больше. Чувствует больше. Он вскидывает голову, и Мик видит пронзительный сияющий взгляд. В глазах ангела не звёзды — само солнце прячется. Отчего-то по всему телу разливается тепло. — Что-то случилось? — голос Кастиэля всегда ровный и мягкий, но по приподнятым бровям легко можно угадать взволнованность. — Нет, нет, — отмахивается Мик, — просто… можно я посижу рядом с тобой? Кастиэль кивает, и он садится напротив. Это выглядит так нелепо, — двое смотрят в одну точку на столе, — что Мик спрашивает тихо (и удивляется тому, насколько хриплый у него шёпот): — Мы… не изучали особо ангелов. Не было возможности. Да и бороться с вами незачем. Но… не мог бы ты рассказать о Рае? — Я помню каким он был в начале, — задумчиво начинает Кастиэль — и Мик видит, как за его спиной растут крылья, как над его головой вспыхивают звёзды, а он молчит. Слушает. — Это… красиво. Не передать словами. У всех было своё предназначение. Всё было ясно и просто. У всех был свой нерушимый Кодекс. Мика невольно передёргивает. — Но Земля красивее. Она… невозможная. И люди невозможные. Например, ты. Изменил свой путь. Это совсем не просто, — Кастиэль будто бы смущённо отводит взгляд и добавляет тише. — Я чувствую твою боль. И, кажется, я её понимаю. Эти слова так похожи на тёплые мамины прикосновения. Что-то облачно-мягкое касается его души. Дин Винчестер не доверял ему — и это было объяснимо. Сэм Винчестер готов был его выслушать — и это казалось невероятным. Но Кастиэль, ангел божий, слышал его — и Мик чувствует, что снова может дышать. — Спасибо, Кастиэль. — За что? Мик не знает, как ответить на этот вопрос — поэтому слабо улыбается.