Aime-moi en francais

Май, 1912 Швеция, Стокгольм. Kungliga slottet.       Услышав глухой стук и увидав впереди себя круп лошади француза, ее короткий хвост и удаляющиеся, быстро движущиеся сильные белые ноги, Дмитрий Павлович не вполне овладел своей лошадью и стал удерживать ее, чтобы не вылететь из седла.       Оглушительный рев аплодисментов раздавался будто бы издалека, и первые мгновения великий князь не мог до конца осознать, что происходит, и только тяжело дышал, пока конь неторопливо нес его к конюшне.       Он пришел вторым.       Неприятная горечь застряла в горле и никак не хотела сглатываться. Дмитрий Павлович сжимал поводья и по наитию искал носком сапога стальное, зазубренное стремя, из которого его выпростало во время перелета. Отчаявшись после третьей попытки, великий князь рассек стеком воздух и уже спустя секунду понял, что его мир перевернулся в прямом смысле этого слова. Где-то под лопатками отдалось глухой болью, а затем наступила темнота.       Пробуждение стало мучительным испытанием. Вязкая липкость затуманенного сознания налила свинцом все тело, отчего конечности стали ватными и тяжелыми. Во рту пересохло и как-то онемело, под рубашкой было сыро. Дмитрий Павлович застонал и с трудом поднял веки. Ему понадобилось несколько бесконечных мгновений, чтобы сфокусироваться на маячившем перед глазами темном пятне.       «Темным пятном» оказался мужчина, несколькими годами старше великого князя, очень приятной наружности. Его темные волосы были уложены в аккуратную прическу, а проницательные, миндального цвета глаза смотрели одновременно тяжело и мягко, блестя за стеклами очков. – Доброе утро, Ваше Императорское Высочество, – спокойно сказал он по-немецки, наполняя звучным голосом покои, – позвольте мне вас осмотреть? – Что произошло? – ответил Дмитрий Павлович, с силой приподнимаясь на руках и ощущая сильную боль в груди при каждом движении или глубоком вдохе.       Сесть ему, однако, не позволили: мужчина положил свою ладонь с цепкими пальцами на плечо князя и требовательно, но деликатно надавливая, заставил его лечь обратно. Такое отношение удивляло и, как ни странно, в значительной степени располагало. Этому человеку не в первой, по-видимому, приходилось общаться с высочайшими особами, поскольку он довольно решительно распахнул полы влажной рубашки Дмитрия и начал ослаблять повязку на его груди. – Олимпийца столкнули с его горы. Вы зачем так свою лошадку пугаете? – спросил врач, проворно разматывая бинт с очевидным знанием дела.       Дмитрий Павлович хмыкнул и улыбнулся, завороженный ловкостью бледных рук этого вызывающего интерес человека, но затем вспомнил последние события и, уйдя в свои мысли, снова заметно опечалился, позабыв, что он был не один. Грудь сдавливало, внутри разливалась какая-то отчаянная всепоглощающая тоска и чувство вины, в первую очередь, перед самим собой. Столько лет он пытался доказать себе, что способен на многое, что его мать пожертвовала собой ради него для того, чтобы он стал достойным человеком… Жалости не хотелось, хотелось только что-нибудь исправить, чтобы не испытывать это преследующее его еще с детских лет чувство неполноценности. – Извините меня, я не представился, – обратился к нему вдруг снова этот удивительный человек в очках, – Меня зовут – Штефан Вайнтель. Я личный врач его Высочества, а на ближайшее время и ваш тоже. Поэтому я советовал бы вам прислушаться к моим рекомендациям. И, в первую очередь, извольте сменить настрой. Я понимаю ваше душевное состояние, ведь как говорил великий Цезарь: «Никакая победа не принесет столько, сколько может отнять одно поражение». Но, откровенно говоря, боюсь представить, что было бы, приди ваша лошадь первой. Вами все здесь просто очарованы. И пусть лавровый венок возложили не на вашу голову, но зато к вашим ногам сложены сердца всех знатных дам, имевших честь узреть ваше выступление воочию. За это я могу вам поручиться.       Дмитрий Павлович с первых слов поразился проницательности этого человека, и был вынужден признаться самому себе, что такой отзыв, тем более, от иностранца, оказался довольно лестным, хоть и не избавлял в полной мере от горького послевкусия от результатов соревнования. Тем не менее, великий князь с достоинством, полным благодарности, кивнул господину Вайнтелю.       Доктору, кажется, польстило, что к его рекомендациям отнеслись с пониманием, и продолжил врачевать своего высочайшего больного, занимая его последними новостями, недурными познаниями в искусстве и, как ни странно, лошадях.       Как удивительно разнился все-таки менталитет в их странах! Дмитрий Павлович позволял себе в некоторой степени отказаться от условностей, поскольку не чувствовал между ними большой пропасти, создаваемой принадлежащим им статусом. Иногда они даже спорили, но больше соглашались друг с другом. С ним было также приятно просто провести время за обсуждениями, как было с Феликсом. К тому же, доктор не был обделен некоторой привлекательностью. Мысль о Юсупове, пусть и вскользь, все же возродила воспоминания о последних минутах, проведенных наедине, и Дмитрий Павлович неожиданно ощутил, как же далеко сейчас они были друг от друга.       А великий князь, между тем, был бы сейчас совсем не против поймать этот необыкновенный взгляд хитро прищуренных глаз. Живо вспоминались ему сейчас и зажженная сигарета, зажатая между тонких пальцев, и то, как Феликс подносил ее ко рту, вкусно затягивался и выпускал дым, непременно следом облизывая теплые (по крайней мере, так хотелось думать великому князю) губы. Как ловко Дмитрий Павлович оказывался во власти этих притягательных чар! Великий князь потянулся за своим портсигаром, но был пойман за запястье все теми же деликатными и бледными пальцами. – Простите меня, – сказал Штефан со всем своим сожалением в голосе, – но вам придется воздержаться от курения на некоторое время, если хотите поскорее покинуть постель больного.       Великий князь принял к сведению этот совет, но не смог удержаться от неодобрительного взгляда своих глубоких лазоревых глаз, строго сведя брови и сомкнув губы в узкую линию, потому что трогать его высочество без позволения было запрещено. Тем более, так необходительно. Однако же, он принимал во внимание происхождение доктора и покоряющую харизму, и сменил строгость на любезную полуулыбку. – Митя, ну наконец-то!       Дмитрий Павлович вздрогнул и резко вытащил запястье из хватки доктора: этот голос мог принадлежать только одному человеку. Феликс с радостным выражением лица влетел в покои великого князя, но от него не укрылась эта сцена, и он замедлил шаг и сменил эмоцию на отчужденно-нейтральную. – Прошу прощения, господа. – сказал он, замерев где-то на середине пути к постели великого князя и сжимая в руках свою трость. – Феликс, как ты здесь оказался? Поразительно! Я этому очень рад. – А мне кажется, тебе здесь не дают скучать, – ответил Юсупов и с несколько надменным видом приземлился в кресло, закидывая ногу на ногу.       Доктор выпрямился и с молчаливым участием наблюдал за сценой приветствия. Великий князь обратился к нему на немецком: – Entschuldigung, (нем. Прошу прощения), мой друг, видимо, только что с дороги, поэтому может показаться слегка нетерпеливым. – Я закончил, Ваше Императорское Высочество, следующая перевязка назначена на вечер, поэтому соблюдайте по возможности мои рекомендации и отдыхайте. Alles Gute! (нем. Всего доброго!)       Штейнфель поклонился им обоим и покинул покои. Феликс проводил его с плохо скрытым недовольством во взгляде, затем оставил свою шляпу, пальто и трость в кресле, поднялся и прошествовал прямо к ложу. – Что ты ему сказал? – все еще недовольный спросил он, присаживаясь на край постели, и бегло осмотрел Дмитрия Павловича на наличие повреждений, – У тебя хороший немецкий. Как ты себя чувствуешь? – Ух, как много внимания, ваша светлость. Надо почаще падать с лошади, – усмехнулся великий князь, с удовольствием рассматривая вблизи лицо дорогого сердцу друга, которое тут же тронула тень беспокойства. – Перестань сейчас же, Митя! Знаешь, как мы все там волнуемся? К тебе не пробраться. Ты знаешь, что было с Императрицей? Это я еще по близкому знакомству с Мари урвал возможность сюда попасть, а ты и не рад своему любимому другу! – Как не рад, Феликс, – возразил Дмитрий Павлович, и добавил серьезно, – наоборот, я очень даже по тебе истосковался. – А по-моему, ты отлично переносишь процесс лечения в обществе этого докторишки, – снова насупился Юсупов, и, видимо, осознав, что он только что сказал, опустил голову, рассматривая свои ногти.       Дмитрий Павлович удивленно на него посмотрел. Он и подумать не мог, что Феликс станет его ревновать из-за такого незначительного эпизода. В больной груди что-то тянущее уже долгое время внезапно отпустило, и великий князь ощутил невообразимую легкость и счастье от осознания этого факта. Он протянул ладонь, накрыл тонкие, беспокойные пальцы Феликса и слегка сжал их, ощущая слабое пожимание в ответ. Граф Сураков-Эрльстон – этот великосветский аристократ, не удосуживающий иной раз своим вниманием высочайших особ, – подсел ближе, наклонился и осторожно обвил руками корпус великого князя. – Прости меня, я переволновался. Ты не на шутку меня напугал. – едва слышно сказал он, упираясь гладко выбритым подбородком в обнаженное плечо лежащего, и подняв влажные глаза. – Ты тоже прости меня, дорогой друг, – ответил великий князь, и, заметив вопросительный взгляд Феликса, продолжил, – за то, что заставил волноваться.       Дмитрий Павлович ласково провел раскрытыми ладонями по плечам и спине Юсупова переживая трепет в груди от ощущения в своих руках желанного человека, и сдерживал безумный порыв поцеловать его в самые губы и совершенно не по-дружески...       Феликс, тем временем, будучи восприимчивым к щекотке, слабо фыркнул, поелозил, устраиваясь удобнее и погладил своего друга по голове. Дмитрий поймал его за запястье и, не разрывая зрительного контакта, поднес его к своим мягким губам, с удовольствием отмечая, как сильно ускорился пульс под тонкой, алебастровой кожей. Феликс прикрыл глаза и задержал дыхание, в полной мере отдаваясь испытываемым чувствам. Теперь он не сможет отрицать своей слабости. Это всегда привлекало великого князя, и, не ощущая сопротивления, он слегка приподнялся и завладел приоткрытыми губами графа в первый раз. Юсупов резко выдохнул, давая возможность проникнуть дальше, в сладкий, влажный жар этого красивого рта, лизнуть острый на замечания язык и коснуться гладкого неба. Цепкие пальцы сначала ощутимо сжали обнаженные плечи, оставляя маленькие ямки от коротких ногтей, а затем взметнулись выше и обняли Дмитрия Павловича за голову.       Казалось, ничего больше не существовало, кроме блаженных губ, дарящих столько нежности и страсти одновременно, кроме рук, передающих через простые прикосновения к участкам кожи самые глубокие чувства привязанности и влечения, кроме лучистых глаз напротив, ласкающих лицо так же ощутимо, как и прикосновения к нему теплых ладоней.       Дыхание стало неровным и скорым, переплетенные тела трепетали и горели, а сердца будто стали единым целым и бились в едином ритме навстречу друг другу. – Митя, остановись, прошу… – взмолился Феликс, откидывая голову в сторону, пока Дмитрий Павлович выцеловывал горячими устами дорожку поцелуев от шеи князя до горящих кончиков ушей, – нам нельзя, тебе нельзя, Митя… – Феликс, ты ли мне это говоришь? ... – горячо выдохнул великий князь, продолжая сжимать бока Юсупова и целовать его шею. – Ты же этого хочешь, так же сильно, как и я. Не пытайся скрыть это от меня. – Митя, тебе нужен покой, – более настойчиво проговорил Феликс, выскальзывая из его объятий, – вам необходимо соблюдать постельный режим, Ваше Императорское Высочество.       Дмитрий Павлович вздохнул и устало откинулся на подушки, охлажденный тоном Юсупова. Феликс теперь возвышался над ним, обеспокоенно облизывая искусанные губы. Они еще некоторое время смотрели друг другу в глаза, но Юсупов не выдержал первый. Больше всего ему сейчас хотелось вернуться в эти крепкие и надежные объятия, но он не мог.       Точно не сейчас. – Не уходи, лучше почитай мне, – сказал наконец великий князь и достал из своего портсигара сигарету. К черту рекомендации, ему нужно покурить.       Феликс необычно серьезно кивнул, поправил подушки своему …другу, сел в кресло и открыл книгу, что лежала на прикроватной тумбочке. Содержания прочитанных глав никто из них не смог запомнить.