***
― Ты уверена? Его голос, приглушённый маской, звучит настороженно. Сегодня они не пустились с места в карьер. Она просто поддалась бы, если бы он начал первый, и он уступил бы, если бы ведущую роль на себя взяла она. Но никто не сделал первый шаг. ― Это стало обузой, ― она объявляет об этом скорбно, но ровно, не открывая глаз, сидя у него на руках и сложив голову на крепкое плечо, скрытое темнотой обтягивающей ткани. Мадара касается её мягких волос, легко накручивая выбившуюся голубую прядь на палец. ― Мы так долго завязываем глаза, что я теряю способность смотреть в них прямо. Ответом ей служит молчание. Вот оно ― их главное отличие. Её прямой взгляд ― зеркало души для Нагато. Его ― лишь оружие для всего сущего. Но легче ль от этого? Колоссальная разница обнуляется одним невзрачным обстоятельством: никто не хочет отказываться от допинга иллюзорной близости, но оба начали хотеть проверить, так ли она иллюзорна. ― И ты хочешь видеть? ― его тон становится отстранённым, словно затуманенным промозглыми мыслями. Неуютным. Тем не менее, его рука продолжает ласку, но от прямого вопроса ей боязно. ― Я… готова видеть. ― Ты смелая, Конан. Смелым поддаются самые мрачные тайны, ― он убирает руки, и Конан поднимается с его плеча, отстраняясь и открывая глаза. Перед ними ― неизменность оранжевой маски, и ей на миг кажется, что он прячет лицо, потому что урод, или что лица вовсе нет, что за маской зияет пугающая пустота, которая поглотит её, стоит только в неё заглянуть. Какая чушь! Она ведь трогала его пальцами и примерно знает, чего ожидать. Может быть, это влияние гендзюцу? Но его единственный тёмный глаз серьёзно смотрит на неё из прорези, и в нём нет ни намёка на проблески Шарингана. ― Не льсти себе, Мадара. Лицо Конан сохраняет непоколебимое спокойствие, она дерзит, но лишь от неуёмной тревоги, когда он берёт её кисти в свои ладони и прикладывает к прохладной спиральной поверхности. Его касания медлительны и прерывисты, словно он задаёт себе множество внутренних вопросов и сбивается в попытках ответить. Обито старается делать вид, что ведёт в этой обоюдной борьбе за истину, но после стольких моментов близости Конан сложно обвести вокруг пальца: она чувствует ― он взволнован. Они в одной лодке. Лодка тонет. Конан смотрит строго и не мигая. Пальцы подцепляют маску, тянут её вверх. Он помогает своими руками. Подбородок, напряжённо сомкнутые губы, кончик носа… прямая переносица, чёрные брови, проваленные веки над отсутствующим левым глазом обрамлены густыми тёмными ресницами, его лоб без единой морщинки. Этот таинственный и могущественный человек… Такой молодой человек. Вся правая сторона его лица иссечена глубокими шрамами, напоминающими фрагмент узора маски, сохранился лишь правый глаз, продолжающий впиваться в её душу. Конан успевает только ахнуть. Сильные руки подхватывают её ― остаётся лишь держаться за его спину. Этот будто бы посторонний мужчина кладёт её на постель, нависает сверху, проталкивая колено между ног, хотя она и не пытается их свести. За всё время вместе они ещё не были в этой позе. Даже с завязанными глазами избегали самого прямолинейного положения, остерегаясь злой правды. Этот раз лишён поцелуев и чрезмерного раздевания. Его жесты сегодня резки и размашисты, ей тоже хочется быть грубее. Конан кусает шею Мадары, задирает его водолазку до лопаток и царапает их заострёнными ногтями, чувствуя, как быстро набухает его член, уткнутый в повлажневшую ткань её нижнего белья, пока он, задрав её тунику, мнёт нетерпеливыми ладонями грудь, до боли сжимая между пальцев соски. Они не станут размениваться на долгую прелюдию, уделять особое внимание телам ― их интересуют глаза. Обито сдвигает в сторону мешающуюся ткань её трусиков, а она не помогает ему рукой, чувствуя неожиданную скованность в момент проникновения. Он с усилием выдыхает, протискивась вперёд и чувствуя, насколько сегодня внутри неё у́же, но это не приносит дополнительного удовольствия. Во взглядах ― отражение намерения взять верх друг над другом. Непривычной беззащитности от положения, в которое они сами себя загнали. Мадара двигается в ней заторможено и будто принуждённо. Бесчувственно. Это угнетает. ― Я хочу быстрее, ― тон Конан требователен. Она резко поднимается на локтях и с силой толкает его в грудь, опрокидывая на спину, мигом седлает, давя ладонями на плечи в попытке предупредить сопротивление, но он подчиняется. Напряжение, натянутая дистанция, которая заводила и отталкивала одновременно в самом начале их сближения, подобно не до конца застывшей лаве, окаменевшей снаружи и раскалённой внутри, теперь разверзает своё обжигающее жерло во всей красе. И Конан хочет оставить контроль над происходящим за собой, но излишне спешит достичь конца, который обнажит их суть. Она не сможет надышаться перед этой маленькой смертью, поэтому без промедления бросается в огнедышащую пропасть с головой, расправляя бумажные крылья и опрометчиво надеясь, что они не вспыхнут жалкой спичкой, обрекая на мучительную погибель. Конан встряхивает головой, отгоняя мрачные образы, упирается рукой между его развитых грудных мышц, как бы показывая, кто здесь главный, но это слишком самонадеянно. Нелепо для неё самой. Он то ли подыгрывает, то ли сам пытается обороняться: выгибает бровь над отсутствующим глазом, губы расползаются в дерзкой ухмылке, стянутой неподвижными рубцами справа, а руки хватают за упругие ягодицы, сжимая их. Конан бы сказала, что это настораживающе, что слишком вызывающе, но сейчас она готова являть ему лишь обнажённое тело, никак не чувства. Она выдыхает с мнимой самоуверенностью, начинает быстрые движения вверх и вниз, искусно повиливая тазом из стороны в сторону. Обито запрокидывает голову, издавая гортанный стон, но мигом возвращает власть над разгулом полярных чувств, наконец войдя с ней в единый ритм и нагло трогая то за скачущую от быстрых толчков грудь, то за подрагивающие бёдра. Слишком по-свойски. Ей не нравится. И тогда она ловит обе его кисти, наклоняясь вперёд, сплетаясь с ним пальцами, крепко стискивая руки над его головой и сжимая член внутри себя. Он мычит от удовольствия, смешанного с деланой непокорностью. Обито уже поддался ей один раз, и теперь ему не по вкусу такая неволя. Он дёргает руками, но Конан напирает лишь сильнее, больно надавливая ногтями на тыльные стороны ладоней, чем вырывает из его горла рык сопротивления. И в этот момент её голову пулей пронзает ясное, прямолинейное осознание. Она совершенно не знает этого человека. Её желание к нему — что ветер: поверхностное, мимолётное, эгоистичное, а агрессивная страсть между ними — животная и исступлённая. Эта страсть как битва насмерть, как кульминация остроты их притяжения — бритвенное лезвие, по которому они оба бежали всё это время в никуда и наконец оступились. Его нетерпеливые бёдра шлёпают об её как-то сбивчиво и нервно, странная белая кожа под её пальцами на правой стороне его туловища пугающе холодна, и как она не замечала её раньше?.. Конан едва верит, что столько раз была с этим мужчиной в экстазе, пока её глаза были завязаны. С этим несдержанным и непослушным… Непослушным мальчишкой. Да, она видит без прикрас — это мальчишка. Не потому, что он слишком юн физически, но потому, что во взрослом и крепком мужском теле живёт слишком молодой и дерзкий для неё нрав, и только глядя в его настоящее, открытое лицо Конан ощущает это всеми струнами души. Она видит уже минут пятнадцать, но прозрела только сейчас. Нелюбимый. Нежеланный. Незнакомый. — Кто ты... — неосторожный шёпот выпорхнул из вздымающейся от быстрого дыхания груди Конан, растерявшейся от всё крепнущего сомнения, жгучего разочарования, от чужого взгляда напротив, в котором от её риторического вопроса завязывается совсем уж недоброе напряжение. Его взгляд жёсткий, пронзительный, непримиримый, в нём нет жизни. Жизни Яхико, которая окутывала её каждый раз, когда она была с Мадарой не глядя. Ей жутко. Она теряет ритм, сбивается, отдёргивая от него руки, как от огня, неловко махнув ими в воздухе, словно испуганная пичуга, и Обито с раздражённой досадой двигает тазом слишком резко, обхватывая руками талию Конан и прижимая к себе, сваливается с ней набок, перекатывается и снова оказывается сверху, не выходя из неё ни на секунду, лишь механически продолжая вдалбливаться в её тело и неотрывно сверлить распахнутые янтарные глаза, в которых застыла тень страха, а побледневшие губы надломила невыраженная боль. Конан больше не сопротивляется.***
Они вили эту нежизнеспособную иллюзию несколько месяцев, теперь разорвали в клочья своими руками и никогда не будут друг для друга прежними. Реальность встала между ними. — Ломать — не строить, — бросает он небрежно, будто заканчивая болезненную мысль за Конан, и она понимает наверняка, что не только ей здесь плохо. Она тянет дрожащую руку к его руке, сама не зная, зачем пытается коснуться его, схватиться, словно утопающая за последнюю возможность выжить, но пальцы проходят сквозь чужую кисть. Он не позволил. Конан сворачивается клубком на постели и беззвучно роняет слёзы, больше не смотря на Мадару, теперь усевшегося к ней спиной на краю кровати и потупившего взгляд. Он бы тоже пустил слезу, если бы не слишком очерствел. Вымученный оргазм противно долго теряется в теле, зудит вдоль позвоночника и сводит желудок. Обито вообще не может назвать оргазмом это механическое окончание в руку. Он не захотел оставлять такие следы на теле чужой женщины. Они совершенно незнакомые сейчас. Отторгаемые друг другом. В этой комнате становится избыточно, до отчаяния тошнотворно. Он спешно поднимается, утираясь салфетками, и подбирает с пола их чёрно-красные плащи. Нехотя бросает взгляд на скрючившуюся бледную фигуру, похожую на каплю застывшего воска, в миг утратившую весь гонор той снежно-холодной, неприступной, сильной куноичи. Ему жаль. Он кидает её плащ рядом с ней, возвращает свою маску на лицо, не проронив ни слова, и идёт к выходу. Она закрывает лицо предплечьями, пряча неудержимый теперь плач. Голубые волосы как-то особенно неказисто растрепались, а выпавшая из распущенной причёски бумажная роза впервые смялась — поникла. В груди пугающе легко защемило. Он словно бы никогда не ощущал такого раньше. Сочувствие?.. Её нельзя жалеть, как бы ни хотелось сейчас. В первую очередь они — воины, а жалеть шиноби её уровня — гнусно. Разве заслуживает она таких уродливых подачек? Она, эта сокровенно близкая и одновременно чуждая... всё-таки, просто женщина, распахнувшая перед ним всё своё живое, мягкое и обворожительное естество, с которой он столько разделил? Конечно, нет. Да и этот глупый порыв к состраданию Обито бы уже не смог осуществить. Подобное многие годы противоречит его природе. Он разучился это делать, точнее даже забыл, что так умел. Был вынужден забыть. Они без всяких унизительных реплик и идиотских оправданий знают, какую учинили ошибку, отняв друг у друга любимых снова. В какую ввергли друг друга беду. Но, если быть честным, разве они не переживут? Просто лишняя царапина на давно зарубцевавшемся сознании, некогда превращённом в сплошную, до кости разодранную рану. Пшик. Они в миг оклемаются, но вряд ли забудут, как её получили. У сокровенных шрамов долгая память. Убегая от себя всегда вернёшься на старт, но ещё более изувеченным. Что они оба хотят, вновь поняв это? Обито не скажет за неё, но за себя. Сейчас, кромешно одинокий и собой же надломленный, сидя на ледяном выступе бог весть какого этажа под рокот рыданий бесконечного ливня Амегакуре, Обито Учиха понимает наверняка: он хочет, чтобы иллюзии больше никогда не кончались. Должно быть, Конан солидарна. Только в Муген Цукуёми век кошмара не так страшен, как этот. Только по ту сторону есть где схоронить душу. Мрачный старик, чьё имя он с гордостью носит, был чертовски прав. Обито убеждается в тысячный раз. Он на верном пути и не отступит, кто бы ни возражал.