Запретная мечта

Сеньор Диего Моретти пребывал в дурном расположении духа. Он не выносил жару, но дела его предприятия требовали личного присутствия богатого негоцианта в восточной фактории. Диего прикрыл глаза, солнце пекло нестерпимо, накаляя камни тысячелетнего города, крики торговцев, одуряющий запах уличной еды из лавок, вопли верблюдов и ослов с рынка. Невыносимо. Но дело есть дело и, надвинув на нос шляпу, украшенную фазаньими перьями, он пошагал дальше в сторону Топ Капы. Ах, Константинополь, блестящий осколок величия Рима, где ты? Где твоя мощь, сокрушавшая врагов от безжизненных песков Африки, до снежных пиков Пиренеи. Где кони, несущиеся по ипподрому Септимия Севера? Все проходит, и это прошло, раздавленное жесткой пятой османов. И теперь грозные янычары выкатывают свой котел, угрожая султану расправой, вместо красавиц, затканных в тончайшие шелка, ходят женщины, укрытые чадрой, боящиеся поднять глаза на любого мужчину кроме своего мужа, страшась вызвать его гнев. Возле медресе Диего увидел двух дервишей, кружащихся в странном, так и непонятом им до сих пор, танце: голова набок, глаза закрыты, руки раскинутые в стороны с трагично заломленными ладонями. И кружат, кружат, кружат, выпевая свои заунывные похвалы Аллаху час, два, три, весь день, пока не упадут обессиленные, сотрясаемые дрожью религиозной экзальтации. Его путь пролегал через рынок, он надеялся опять встретить её. Впервые Диего увидел её на второй день своего приезда в сиятельную Порту, когда глава Стамбульской фактории потащил его на Великий Восточный Базар. Диего шел и морщился от всех этих резких запахов специй, ароматических масел, которые тут же разливали по крохотным стеклянным флакончикам, черпая драгоценное масло из глиняных амфор, запаха бараньего жира от приготавливаемого здесь же плова, и крики, крики, будто рассорившиеся чайки, постоянные крики зазывал. Она шла навстречу, укутанная какой-то газовой тканью, не скрывающей тонкую камисоль и шёлковые шаровары, в изящных кожаных сандалиях на узких ступнях. Только лицо прелестницы было прикрыто непроницаемой чадрой, сзади шли два грузных, зажиревших евнуха. Диего, до этого с независимым видом фланирующей вдоль прилавках с оружием, замер, приоткрыв рот. — Не смотри, — Гильермо ткнул его под ребро, — если не хочешь остаться без глаз или головы. — Кто это? — не слушая друга, он восхищенно смотрел вслед чаровнице. — Одна из наложниц Селим-паши. С того дня он потерял покой. Каждый день, несмотря на палящий зной, удушливую жару или сильный ветер с Босфора, он шел на базар в надежде встретить её. Он заметил, что госпожа приходит в небольшую лавочку, чтобы выпить странный, любимый турками напиток. Диего тоже стал пить эту чёрную, как дёготь, жидкость. Турки называли его кофе. Сегодня он пришел рано и с нетерпением поглядывал на клепсидру в углу кофейни. — Господин ждёт, когда придёт луноликая Гизем? — старый араб, хозяин кофейни, лукаво улыбнулся, подавая чашечку кофе и гюзлеме. Диего удивился, что чужеземец обратился к нему на языке его родины, и нехотя кивнул. — Господин не боится? — Чего мне бояться? Диего знал обычаи страны и не переступал рамки приличия, не делал попытки заговорить или коснуться. Он просто смотрел, стараясь скрыть свой интерес за напускным равнодушием. Иногда его взгляд пересекался с тёмными очами Гизем. Значит её зовут Гизем. — Она принадлежит паше, а Селим-паша принадлежит ей и не совсем так, как принадлежит муж своему гарему. Старый араб затрясся в беззвучном смехе, хитро смотря на Диего. — Откуда тебе знать? — он наполнил свой голос презрением. — Я видел как её покупали, — доверительно сообщил ему хозяин, шепнув на ухо. — Ora et labora, — надменно ответил Диего, отпивая обжигающий кофе. Хозяин поклонился, молодого купца это уже не интересовало, в прохладу кофейни вступила она, позвякивая золотыми браслетами на запястьях, танцующей походкой прошла к подушкам и махнула рукой, требуя кофе. «Это просто колдовское наваждение, — думал Диего, любуясь изящным бедром, обтянутым шелком, изгибом шеи, прядкой чёрных волос, выбившись из-под платка прильнувшей к щеке. Он ни разу не видел её лица полностью: то она взглядывала на него из-за плеча, пронзая взглядом, то смотрела пристально, поправляя чадру и смеясь глазами. Но этого было довольно, чтобы Диего обливало будто кипятком, и в панталонах становилось тесно и мучительно-тянуще. — Послушай, Диего, — Гильермо пришел вечером, прихватив вина, — ты бы перестал шляться на базар. Диего вскинулся, готовый защищать свое увлечение, это же увлечение не более того, как прекрасная дама у рыцаря. — Подожди, — Гильермо примиряюще поднял руки, — я здесь давно и знаю слухи про Гизем-хатун. Её называют ведьмой, говорят, что после того, как Селим-паша купил её на Бахчисарайском рынке, он больше не ходит ни к одной наложнице из своего гарема. И за все пять лет, что она в гареме паши, никто не родил ни одного ребенка. — Какое мне до этого дело? — Диего чувствовал раздражение от этого разговора. Гильермо встал, собираясь уходить, но замешкался у двери, как будто размышлял над чем-то. — Ну что еще? Говори! — А еще говорят, что Гизем не женщина. — А кто? — Диего пренебрежительно фыркнул, что бы ему не сказал Гильермо, образ красавицы не тускнел в его воображении. — Не только наши дожи любят тонкокостных мальчиков. Слова Гильермо украли сон. Диего метался на постели, не зная, верить или нет сказанному. Он снова и снова вызывал перед собой желанный образ: худая спина, прямая, с практически незаметным изгибом талии, узкие бёдра, длинные ноги, нехарактерные для пышнотелых женщин востока, плечи, пожалуй, чуть шире, чем надо, груди почти нет. Руки, какие у неё или, все-таки, него руки? Он закрыл глаза, вызывая в памяти образ. Длинные пальцы, не такие уж тонкие, но и не толстые, а вот… Запястье! Диего сел, широко раскрывая глаза, вот почему столько браслетов, чтобы скрыть слишком широкое для девушки запястье, слишком мужское, что сразу выдает. Возбуждение нахлынуло жаркой волной, вынуждая стонать в голос и совершать непристойные христианину действия. Он запутался. Теперь уже Диего не знал, кого он больше желал: её или его. И все-таки он должен убедиться лично. Наутро Диего Моретти трясло, как в лихорадке, словно накануне перепил крепленого дешевого вина и теперь мучился жесточайшей абстиненцией. Ему нужен план, стратагема, как Юлию Цезарю, бросившему Рим к своим ногам и покорившему варваров, он должен убедиться лично. Он умрет, если не возьмет за руку ее или все же его, и не раскроет тайну колдовских глаз Гизем.