***
Да, что и говорить, он не бедствовал, но дорога-то дальняя была, потому пришлось изрядно поистратиться. А писать домой и просить… он попросту не смел. Достаточно было и того годового содержания, что он получал регулярно все эти годы. Если подумать, то вряд ли он мог бы рассчитывать и на это. Интересно все же, как его встретят? Теперь, когда до родного дома оставалось все-то пару часов пути, ему сделалось несколько не по себе. А ну как, спустят его с лестницы, и куда тогда идти? Впору пожалеть, что не остался в том глухом селе, затерянном среди Сибирских лесов. Марьюшка просила его остаться, смотрела так жалобно и проникновенно. Но нет, он дни считал до срока, а потом сразу же собрал нехитрый свой скарб да и тронулся в обратный путь. Кто бы мог подумать, но в последнее время он чуть не каждую ночь во сне видел отчий дом: цветущие яблони, матушкину оранжерею, подъездную аллею, гостиную, свою спальню. Тишина и покой. Во сне он обходил комнаты не спеша, затем до его слуха доносились звуки музыки, он спешил в гостиную, распахивал двери и… всякий раз просыпался. Впрочем, справедливости ради стоит заметить, это были приятные сны. Во всяком случае, если сравнивать с иными, которые являлись ему много чаще. — Убийца! — Софья Косач смотрит так, словно хочет испепелить взглядом. Если бы ненависть, которая исходила от нее в тот момент, могла убивать, он упал бы замертво. И не пришлось бы самому… Родной дом, где когда-то, в далеком-предалеком детстве, пусть те времена уже и позабылись, он рос, счастливым и беспечным, встретил его мрачными, пустыми комнатами, темнотой и обреченностью. Все потеряно. Окончательно и бесповоротно. Выход только один: дуэльные пистолеты лежали на своем месте, оставалось последнее — и он, наконец, будет свободен. Последнее, что он запомнил: спокойный и нежный взгляд матери. Она грустно улыбалась ему с портрета. Даже сейчас она, только она одна, меня не осудит, — подумал он прежде, чем спустил дрожащей рукой курок. — Да простит меня Бог, — отчеканил отец, — за то, что я сейчас скажу. Но как же хорошо, что мать твоя не дожила до этого дня и не видит твоего позора! В ту минуту, когда он лежал в госпитале, проклиная свою слабость, отец не посочувствовал ему. Ни тени жалости не было ни на лице его, ни в голосе. Почему ж ему так не везет, даже в упор не смог выстрелить точно! Дрогнувшая рука, осечка, и вот — он вновь ранен, но все же — жив. Значит, теперь все мучения начнутся заново. С другой же стороны, чего греха таить, жить все же хотелось, несмотря ни на что. Так вот в ту минуту, он подумал также и о том, что в этом отец, как ни странно, прав. Маменька бы точно не пережила такого. Она всегда думала, что ее сын безупречен во всем. И он всю жизнь из кожи вон лез, чтобы достичь этого. Стать таким на самом деле. — Ты у меня самый лучший! — постоянно, с раннего детства твердила ему мать. Увы… может быть, он поверил, если б и отец хоть раз в жизни сказал ему то же самое. А он вместо этого всю дорогу был уверен, что сын у него — полное ничтожество. — Дурак! — на сей раз в голосе отца слышалась горечь, чего раньше не случалось. Кажется… да, точно, он тогда сказал все это отцу в лицо. Свидание с родственниками полагалось перед отправкой. Он, признаться, удивился, узнав о визите и увидев своего отца. Думал, тот все еще за границей. Живет в свое удовольствие да и в ус не дует. Новая жизнь у него теперь настала, к чему вспоминать о былой, тем более вся она целиком, включая единственного сына, не удалась. А вот поди ж ты — явился. Терять было нечего, вряд ли они увидятся снова, значит, можно уже не сдерживаться. Сказать все начистоту. — Какой же ты все-таки дурак, Гришка! — повторил отец, качая головой. — С себя, впрочем, я тоже вины не снимаю. Видно, жестоко ошибся где-то, что-то сделал не так, раз ты… — глухо прибавил он и осекся, замолчал. — Я хотел одного, — прибавил он после довольно продолжительной паузы, — чтоб ты достойную жизнь прожил. В остальном… я тебе уже все сказал в том письме. Ты дорог мне. Всегда был. А если я… не всегда мог это показать, что ж — прости меня за это. Его словно под дых ударили: — Отец… Быстрым движением он схватил отца за руку, поднял на него глаза. Тот молча сжал его ладонь, и это рукопожатие мигом оживило вдруг множество воспоминаний из детства. С любыми своими успехами, пусть даже самыми ничтожными, вроде заслуженной, наконец, похвалы от учителя за то, что удалось написать целых три страницы по-французски без единой ошибки, бежал он к родителям. Матушка всегда бурно выражала восторг: — Какой же ты у меня умница, Гришенька! Золотце ты мое ненаглядное! — восклицала она, крепко прижимая его к сердцу. Но вот странность: ее похвала и объятия были в ту пору для него не столь ценны, как еле заметная улыбка отца, его блеснувшие на мгновение глаза, рука, ерошившая волосы да неизменное: — Ну-ну, молодец! Ему, как ни странно, не хотелось, чтобы и отец вдруг кинулся целовать и обнимать его, подобно матушке, но вот за это его «молодец» он, казалось, душу дьяволу продал бы. Но увы, осуждения и порицания в отцовском взгляде доводилось видеть куда чаще. Отец тем временем ослабил рукопожатие, а потом и вовсе отпустил его руку. Надо было, наверное, сказать что-нибудь в ответ, но он не мог подобрать подходящих слов. Спорить теперь ни к чему, обвинять отца уже не хотелось, во всяком случае вслух. Только что произнесенные слова отца выбили его из колеи. Сам отец тем временем тяжело поднялся, еще раз покачал головой и, не произнеся больше ни слова, вышел. Если уж начистоту, то раньше ему всегда казалось, что отец почему-то радуется его промахам. Он давно уж убедил себя в никчемности и слабости единственного сына и раз за разом словно убеждался в своей правоте. И вдруг это «прости меня». Кто и когда подменил Петра Червинского? Он ведь попросту и слова-то такого не знал никогда. Впрочем, если попросить прощения он все-таки сумел, то самому простить сына оказалось свыше его сил. Во всяком случае он не пришел на станцию, чтобы проститься, хотя многие родственники и друзья ссыльных стояли поодаль, стараясь в последний раз увидеть и проститься со своими близкими. Григорий же, сколь ни старался, так и не смог разглядеть в толпе знакомое лицо. Писем ему отец также не писал: за все долгие годы — ни строчки. Хотя, может быть, оно и к лучшему. Пришлось бы отвечать, а что он мог написать в ответ? Какой вообще прок в письмах, тем более — оттуда? Однако же, деньги (и надо сказать, немалые) отец присылал регулярно, и благодаря этому жизнь Григория в Сибири была относительно сносной. Кроме того, он подозревал, что еще раньше, во время суда, защитник не просто так расстарался и убедил суд в том, что, во-первых, произошедшее с Косачем — есть по сути трагическое стечение обстоятельств. Это было продолжение ссоры, во время которой была задета честь, и оба фигуранта не отдавали себе отчёта в том, что делали. Поэтому-то все и закончилось трагедией. Во-вторых, что касается пули, то она мало что доказывает. Дескать, вражеский солдат в суматохе боя вполне мог схватить оружие павшего воина да и выстрелить. Там ведь, в бою-то, уже не разбираешь. Да и с наградами вполне могло недоразумение выйти: в архивах-то, всем известно, какой беспорядок в ту пору творился. А то, что в дворянском собрании Григорий сам признался, так просто-напросто не в себе был. Разумеется, сухим выйти из воды все же не получилось, но по крайней мере, он остался жив. Его лишили звания, титула и приговорили к восемнадцати годам каторжных работ. Через пятнадцать лет, впрочем, ему была оказана высочайшая милость, и он вышел на поселение. Опять-таки, содержание, что высылалось ему регулярно и бесперебойно, как нельзя лучше способствовало спокойной и не самой бедной жизни. А женщина, что вела у него хозяйство оказалась, так скажем, весьма доброй и покладистой… Но вот срок его ссылки вышел. Григорий бросил все, включая и невенчанную свою супругу, и поспешил назад. Домой. Родная земля и отчий дом манили его. Он был уверен, что только там сможет обрести покой. То, что дом снова его, он знал: адрес с которого приходил перевод денежного содержания только первые полтора года был иным: тогда деньги шли сначала из Нежина и из Киева. А вот потом — постоянно и неизменно — из имения. Значит, отцу удалось вернуть его обратно. Следовательно, Григорий имеет полное право вернуться туда. Больше-то идти некуда. Вряд ли его прогонят. Во всяком случае, попытаться стоит. А там уж он подумает, что делать и как жить дальше. Самое же главное: постараться найти… ее. Где бы она ни была… И вот до родного дома осталось всего-то несколько часов пути.***
Шум падающих стульев и женский визг заставил Григория отвлечься от дум о прошлом. Офицеры, игравшие в карты, изрядно перебрали и, как это водится, повздорили. Слуги испуганно сновали туда-сюда, тщетно взывая к здравому смыслу молодых господ. Разумеется, их никто не слушал. — Господин Червинский! — крикнул тут один из участников скандала. — Извольте взять свои слова назад! Григорий вздрогнул. Но прежде, чем он успел подумать, кто бы мог его узнать в столь поздний час, в полумраке да еще после долгого отсутствия, один из молодых офицеров вскочил, чуть не опрокинув стол. — У вас карты крапленые, а извиняться мне? Да вы спятили, милейший! Григорий усмехнулся: вот так встреча, нарочно не придумаешь. На вид этому господину как раз лет двадцать, а совпадений таких попросту не бывает. Не терял papà, как оказалось, времени попусту. Ну, а что, один сын не получился, может быть, с другим повезет, — поднялась вдруг в душе Григория давняя обида. — Оставь, право слово, — дернул младшенького братца за рукав его спутник, — ты не в себе, да и они тоже. — Нет уж, они мне сейчас ответят! — Это мы еще посмотрим, сударь! — выкрикнул обвиненный в шулерстве собутыльник. В следующий же миг все трое бросились друг на друга. Григорий краем глаза успел заметить блеснувшую сталь в руке шулера. Как-никак, за плечами у него был довольно-таки большой опыт общения с подобной публикой. Действовал он мгновенно: также вскочив на ноги, схватил стул и бросил его под ноги нападавшему. После чего резко метнулся к сцепившимся юнцам, оттолкнул братца, нанеся попутно еще один удар нападавшему, который успел подняться на ноги. Половые тем временем схватили его за руки, кто-то крикнул, что надо бы позвать городового. — Уносим отсюда ноги, живо! — сказал Григорий, подхватывая под руки братца и его приятеля. Не хватало только разборок с полицией. — Сударь, вы нам очень помогли! — отдышавшись, поблагодарил его приятель младшенького, как только они очутились в укромном переулке. — Мы вам очень обязаны, — поддакнул младший Червинский. — Благодарю вас! — В следующий раз, молодые люди, не садитесь в карты с кем попало, — хмыкнул он. — Что ж, мне пора! — поспешил ретироваться приятель братца. — Жена, знаете ли, заждалась. Бывай, Червинский! И вы, сударь. — Простите, не представился, — улыбнулся тем временем братец. — Червинский Лев Петрович. Здешний помещик. А вы… — Григорий… Латынин, — запнувшись на мгновение, отозвался Григорий. Пока он решил представиться фамилией матери. Не стоит шокировать родственничка раньше времени. Кто знает, что ему известно, и известно ли вообще о старшем брате. Да еще о таком… — Я проездом тут. Хотел на постоялом дворе остановиться, да вот, сами видите… — Так едемте к нам! — тут же обрадовался Лев. — Переночуете в Червинке. Вы же как-никак мой спаситель! Григорий улыбнулся, глядя в лицо брата: странно, встретил бы в толпе на улице, ни за что не заподозрил бы, так сказать, родную кровь. Молодой человек не был похож ни на него, ни на отца. Очевидно, пошел в свою мать… Интересно, это та самая, или papà новую себе отыскал? В любом случае, раз брат носит фамилию Червинский, отец признал его. — Так что, сударь? — спросил тем временем Лев. — Вы очень любезны. Что ж, едем! За окнами экипажа ничего не видно; братец, разморенный, видимо, тряской, пережитыми впечатлениями, да и, к чему скрывать, возлияниями в трактире, задремал. Григорию же не спалось. Что ж, он возвращается домой, и это — самое важное. Совсем скоро он вновь переступит порог родного дома, ну, а там уж… — Посмотрим, — прошептал он, — что будет дальше. Кто знает, может быть, все же удастся вернуть то, что принадлежит ему по праву? И если подумать, то столь удачное знакомство с собственным единокровным братом ему на руку.