Двадцать лет спустя

Сколь не уговаривал себя, что ничего, дескать, особенного не произошло: ну, вернулся, ну, так что ж теперь волноваться-то? Но сердце все равно заколотилось, точно бешеное, и стоило только экипажу въехать на подъездную аллею, у Григория перехватило дыхание. Вот точно так же много лет тому назад он ехал домой, возвращаясь с войны. Тогда тоже сердце замирало от предвкушения: еще миг, и он ступит на родной порог. Правда, в ту пору к радости примешивался еще и страх, как бы не прознал кто о его, так скажем, небольшой тайне. Впрочем, сейчас тоже малая толика страха в душе его осталась: все-таки вряд ли его тут ждут. А тогда, снова вспомнил он, была весна, был ясный и солнечный день, и матушка стояла вон там, на крыльце. Ее окружала вся дворня, и все почтительно ему кланялись; отец стоял поодаль и тоже, казалось, если и не сиял от счастья, то по крайней мере выглядел вполне довольным. Сейчас же на дворе осень, на улице уже ночь, так что и не видать почти, жив ли еще матушкин любимый розарий, не развалилась ли беседка (есть ли кому починить-то?). Крыльцо, правда, то же, во всяком случае, если судить вот так, взглянув мельком. Свет горел в окне второго этажа, там, где был кабинет отца. Григорий, выбравшись из экипажа, застыл, точно вкопанный, глядя на светящееся окно. В это же время, двери распахнулись, и он услышал шаги и голоса. — Слава тебе Господи! — воскликнул пожилой мужчина в добротном темно-синем костюме. Торопливо спускаясь по ступенькам крыльца он освещал себе путь фонарем, который держал в руках. — Вернулись! Что ж вы, батюшка мой, не прислали никого, уехали-то, почитай, с утра пораньше, не сказавшись, да разве ж можно… — Савва, уймись! — прервал его излияния младший братец. — У меня голова и без того раскалывается. Лучше пойди и распорядись предоставить ночлег моему другу, — он кивнул в сторону Григория. — Да не перебуди, смотри, всех. — Конечно, как скажете, паныч, — закивал Савелий. — Пожалуйте, сударь мой! — поклонился он Григорию. — Сейчас все будет исполнено. А вы, батюшка мой, Лев Петрович, — продолжал говорить он, пока вел хозяина и его спутника в гостиную и зажигал свечи, — правда что, идите-ка к себе. Потому как… — Савелий, что там за шум? — Григорий, замешкавшийся на миг на пороге (засмотрелся на изменившуюся обстановку гостиной), отступил в сторону, пропуская в комнату женщину, одетую в шелковый халат. — Явился наконец? — уперев руки в бока, она строго взглянула на Льва. — И как прикажете это понимать, любезный друг? — Maman, — покаянно склонил голову Лев Червинский, — молю, пусть ваш гнев обрушится на меня завтра! Нынче же… — Савелий, — перебила его мать, обращаясь к слуге, — будь добр, проводи его. А вы, любезнейший мой Лев Петрович, пока не проспитесь и не приведете себя в порядок, извольте на глаза мне не показываться! А ежели я узнаю, что ты опять в игорном доме был, то… — она замолчала, обдумывая, видно, кары, которые постигнут ее непутевого сына за его проступки, — тем хуже для тебя! — Похоже, ничего подходящего с ходу в голову не пришло. — Maman, дорогая, я же обещал, а вам известно, что я всегда держу слово! Да, вот еще: другу моему переночевать нужно, он проездом в наших краях. Поэтому я взял на себя смелость пригласить его. Григорий с трудом подавил усмешку: братец, похоже, славный продолжатель, так сказать, семейных традиций. Соврал сейчас матушке в глаза, даже не поморщился, да еще в присутствии постороннего. Но если подумать, то что ему делать. Это вы, милейший, еще легко отделались, батюшку не разбудили. Не то была бы вам головомойка прямо тут, не сходя с этого места, — подумал он. — Идемте, сударь мой, — обратился Савелий к своему хозяину. — А насчет комнаты для приятеля вашего, не извольте беспокоиться, все сделаем. — За этим дело не станет, — повернулась к Григорию бывшая мадемуазель Яхонтова, — я сама распоряжусь. Сударь, вы… Григорий вышел на свет, кивнул ей, и она, тихо охнув, прикрыла глаза и еле заметно кивнула. Разумеется, узнала. Да и сам Григорий без труда узнал эту женщину. Она почти совсем не изменилась, ну может быть, конечно, несколько морщин на лице появились, да взгляд стал иным. Прежде, в те дни, когда Григорий с Натали вернулись из свадебного путешествия, и застали в доме отцовскую пассию, она, стараясь побороть неловкость, пыталась быть с ними милой и обходительной. Григория это вывело из себя: как отец и его новая полюбовница смеют вести себя так, будто ничего не произошло? Как будто матушка скончалась давным-давно, а не каких-нибудь пару месяцев назад. Да и вообще, какой наглостью надо обладать, чтобы вот так занять ее место?! Добро бы еще приличная дама была, а то — провинциальная актрисулька! Смех и грех. Отец то ли из ума выжил, думал он тогда, то ли специально решил покуражиться над сыном и невесткой, заставить плясать под свою дудку. Дескать, я хозяин, мои порядки, поэтому извольте принимать невесть кого как мою жену и кланяться ей в ножки. Вот уж дудки! Григорий не стеснялся в выражениях, отец в ярости готов был придушить его на месте, и это, как ни странно Григорию было по душе. Чем больше отец выходил из себя, тем больше удовольствия получал Григорий. Что касается Ларисы, то она лишь испуганно вскидывала на отца свои огромные серо-зеленые глаза, стискивала что было силы его руку или же вовсе старалась спрятаться у него за спиной. Когда она, не выдержав бесконечных скандалов, уехала, Григорий чувствовал себя победителем. Теперь времена изменились, и уже она смотрит на него как на нечестивца, вторгшегося без разрешения в ее дом, и так некстати нарушившего мир и покой почтенного семейства. Старые, давно похороненные в душе обиды вновь подняли голову: вот, полюбуйтесь! Все-таки отец добился своего; уж что-то, а это он умел. Он привел-таки сюда другую женщину, и она заняла место его матери! Она теперь тут новая хозяйка, а о прежней они с отцом уничтожили всякую память. Вон там, например, на противоположной от камина стене висел матушкин портрет. Сейчас его там нет и в помине! Вместо него — какой-то пейзаж, изображающий невообразимо красивый, стоит сказать, закат на морском побережье. А на центральном месте, прямо напротив входной двери, так что его видно сразу, как входишь — портрет отца. Григорий такого не помнил, очевидно, написан он был уже во время второго брака отца. Мебель была новой, даже фарфоровые вазы по углам — не те, что прежде. «Да ведь ты сам виноват в том, что потерял навсегда и дом этот, и все права на него! — тут же напомнил внутренний голос. — Так что, если подумать, не на кого жаловаться. Как там ни крути, но вести себя с этой дамой теперь стоит учтиво, если, конечно, не хочешь вылететь отсюда на ночь глядя, как пробка из бутылки, и ночевать в чистом поле под открытым небом». — Настасья! — позвала тем временем хозяйка. — В старой спальне постели, — приказала она молоденькой горничной, явившейся на зов. — Гость наш там сегодня заночует. — Как прикажете, пани, — отозвалась девчонка и тут же умчалась. — Вы… — вздохнула она, как только Настасья вышла. — Что же вы, Григорий Петрович, не упредили никак, мы бы вас встретили. — Я, Лариса Викторовна, признаться, сегодня и не думал вот так являться, точно снег на голову, — пожав плечами, проговорил он. Знаком она предложила ему сесть в кресло у камина, сама села напротив. — Но вышло так, — продолжил Григорий свой рассказ, — что в трактире случай свел меня с вашим сыном. — В трактире, значит, — покачала головой Лариса. Григорий усмехнулся: стоит ли удивляться, в конце концов этот молодой человек — сын своего отца. — Ну да, — кивнул он в ответ, — у них с приятелем вышла, знаете ли, ссора, и мне, скажем так, пришлось вмешаться. А то, неровен час, дело закончилось бы прескверно. — Опять! И конца этому, кажется, не будет! — пробормотала Лариса, что вновь вызывало у Григория улыбку. — Вы не переживайте, — решил он сменить тему, — я ему не представился своей настоящей фамилией. Решил поберечь его нервы. Кроме того, не мог знать, примите ли вы меня здесь. — Это и ваш дом, Григорий Петрович. — И потому вы имеете право находиться здесь. — Уже нет, и вам это прекрасно известно, Лариса Викторовна. — Я говорила о вашем праве не с точки зрения закона, — возразила она. Разговор прервала вернувшаяся Настасья, сообщившая, что комната готова. — Что ж, Григорий Петрович, — поднялась Лариса, — час поздний, давайте отложим все разговоры до утра. Настасья постелила вам в вашей прежней спальне. Впрочем, может быть, вы голодны, и хотя Павлина уже легла, но… — Павлина? — удивленно приподнял брови Григорий. — Она здесь? Лариса улыбнулась: — Да. Из тех, кто в этом доме еще во времена вашей юности служил, с нами остались Павлина да Тихон. Он теперь наш управляющий. — Надо же! — какие-то вещи, судя по всему, остаются неизменными. Надо будет побеседовать завтра со старой, верной Павлиной. Кто знает, возможно, она сумеет ему помочь. — Но тревожиться не стоит, Лариса Викторовна, я вовсе не голоден. Устал вот, стоит сознаться, прямо-таки смертельно, так что пойду лягу. Благодарю еще раз за гостеприимство. — Отдыхайте, — кивнула она. — Да! — спохватился Григорий. — Papà вы, наверное, не будите, не стоит сейчас сообщать ему потрясающую новость о возвращении блудного сына. — Он снова усмехнулся, не в силах удержаться от колкости. — Поберегите его нервы до утра. Лариса изменилась в лице, и у Григория отчего-то пробежал по спине холодок. — Да, конечно же, вы ведь не знаете, — тихо проговорила Лариса, отвернувшись. — Что случилось? — склонив голову набок, спросил Григорий, уже догадываясь, что услышит в ответ. — Петра Ивановича… нет больше с нами, — голос Ларисы дрогнул. — Он скончался, к сожалению. Что ж, выходит, все правильно: не зря он сомневался, лучше было бы ему навсегда остаться там, в той глухой деревне, жить себе вместе с Марьюшкой да горя не знать. Что толку в его возвращении, когда никто и ничто больше не связывает его с родными местами? Да чего там, зачем врать самому себе: он хотел вернуться сюда именно из-за него. Из-за своего отца. Чем больше времени проходило, тем чаще вспоминал он их последнюю встречу. Он уже тогда хотел сказать отцу, что сожалеет обо всем, что случилось. Что он всегда хотел быть таким, каким отец мечтал его видеть, но… видно, не сумел. Вернее, он мечтал, что станет таковым сам по себе, не прилагая сил, но это, как оказалось, невозможно. А еще он попросил бы прощения. Отец ведь сделал это. Ему же самому тоже, к чему скрывать, было в чем раскаиваться. Но теперь уже — все бесполезно: не с кем говорить, не у кого просить прощения… Григорию вдруг стало нечем дышать: — Когда? — с трудом выговорил он. — В шестьдесят седьмом, — тихо проговорила Лариса. — Под Рождество. — Так ведь это же… почти десять лет! — воскликнул он. Лариса кивнула. — И вы не сочли нужным сообщить мне? — возмущенно вскричал он. — Вы должны были это сделать, в конце концов, каким бы ни был, но он мой отец! Что бы между нами не произошло… Вы не имели права так… — Григорий Петрович, — гордо вскинула голову Лариса, — прошу меня простить, но не вы ли сами дали понять вашему батюшке, что не желаете иметь с ним ничего общего? Мне не известно, что вы там наговорили друг другу при последней встрече, но зато мне прекрасно известно, что он при этом чувствовал! Он говорил: «Я один виноват во всем, что Гришка мой натворил. Я его не сумел воспитать как положено!» А потом… всю жизнь это его мучило. И в первый раз с сердцем у него плохо сделалось в тот самый день, когда мы узнали о вашем приговоре. Она отвернулась, очевидно, чтобы скрыть слезы, но он успел заметить, как заблестели ее глаза. Вся злость мигом слетела с него, действительно, какое право он имеет возмущаться. Даже если бы отец и пожелал вновь возобновить с ним общение, и они могли бы помириться, то эта женщина уж точно ничем Григорию не обязана. — Простите меня. Я… не хотел. — Вам запрещена была переписка с родственниками, — вытирая глаза платком, проговорила Лариса. — Во всяком случае — первое время. Потом уже через каких-то знакомых Петр Иванович нашел способ отправлять вам деньги. И это, собственно, все, что я знаю. — Да, — протянул Григорий, — я получал их. Погодите! — осенило вдруг его. — Вы говорите, отца не стало без малого десять лет тому назад, но ведь деньги я получал до последнего дня… все время. — Такова была воля вашего отца, Григорий Петрович. Я всего лишь исполняла то, что пообещала ему незадолго до того, как… — Я… право слово… — он попросту не мог подобрать слов. Не знал, что ответить. Выходит, отец заботился о нем? И эта женщина помогала ему? Да не может того быть; все это ему снится! — Я делала это исключительно ради спокойствия Петра Ивановича, — пожала плечами Лариса. — Сами понимаете… Уже поздно, Григорий Петрович, и я тоже смертельно устала. Идите к себе, полагаю, вы не забыли дорогу. Она вышла, посчитав, и совершенно справедливо, разговор оконченным, Григорий же, успел пробормотать ей в спину: «Покойной ночи!» — после чего тоже побрел к себе. В его прежней спальне не изменилось ровным счетом ничего, если не считать портрета матушки, который висел теперь здесь на самом видном месте. Раньше он висел в кабинете, но теперь здесь для него более подходящее место. Без сил Григорий упал на кровать и тут же заснул. К счастью, его не мучили в этот раз никакие кошмары. Когда Григорий открыл глаза, он обнаружил, что солнце уже высоко, и свет его заливает всю комнату, портьеры были не задернуты… Долго же он проспал! Потянувшись, Григорий осмотрелся: странно, но он вновь почувствовал себя так, словно вернулся в прошлое. И матушка еще жива, и отец, и он сам — совсем еще ребенок. Вот сейчас спустится к завтраку, начнет упрашивать отца взять его с собой к соседям… — Поехали, ежели хочешь! — неожиданно легко согласился тогда отец. — Но Петр Иванович, — мягко возразила ему матушка, — вы же о делах станете толковать. К чему ребенку присутствовать при этих разговорах? Одна скука ему и никакой пользы. Уж лучше пусть дома останется. Григорий же сразу понял, что матушке одной будет еще более одиноко и тоскливо, поэтому она и придумывает отговорки. Разумеется, он тут же сослался на не выученный урок и попросил отца извинить его за то, что не сможет поехать с ним. У отца слова и поведение сына вызвали одно лишь раздражение: — Ну раз такое дело, Анна Львовна, то пристегните уж его к своей юбке, да и вся недолга. Вырастите из него неженку, хуже бабы, вот тогда наплачетесь. Только не говорите потом, что я не предупреждал вас! — Петр Иванович! — Не о чем больше толковать, дорогая моя. Григорий вспомнил еще, что отец тогда уехал даже не попрощавшись с матерью, а она потом все равно целый день грустила да плакала украдкой. И таких случаев было более чем достаточно. Ему поначалу безумно хотелось помирить отца с матерью, сделать что-нибудь такое, чтоб они перестали ссориться. Он старался угождать попеременно то отцу, то матери, но ничего хорошего из этого не выходило. Отцу без труда удавалось разгадать его хитрости: он видел, что Григорий вовсе не горит желанием учиться ездить верхом, стрелять, разводить охотничьих собак или же интересоваться урожаем, доходами, расходами и прочими «мужскими занятиями». Он занимался всем этим просто потому, что так было нужно отцу. Успехов больших ему, конечно же, достичь не удавалось, и это раздражало отца еще больше. — Ты же не одолжение мне должен делать, болван! — злился он. — Ведь рано или поздно тебе придется все в свои руки взять! И что делать станешь? По миру семью пустишь, бестолочь несчастный! С матерью было проще: она не требовала от него стать идеальным во всех отношениях дворянином, помещиком, офицером, дабы «не посрамить свою фамилию». Она умела радоваться даже самым незначительным и незаметным на первый взгляд удачам и оправдывала любые его промахи. С ней он, пусть и ненадолго, но мог почувствовать себя человеком значимым. Она также страдала от его разногласий с отцом и старалась их помирить. Увы, ей не удалось, она ушла слишком рано, не успев разбить стену непонимания, что выросла к тому времени между отцом и сыном. А дальше они оба делали эту стену все выше и выше. Хватит думать о прошлом! — вновь одернул он себя. Раз ничего не вернуть, толку в том никакого. Нужно решить, как быть дальше. Отца больше нет, так что вряд ли Григорию тут будут рады. Эти люди ему чужие, и вряд ли смогут стать родными. Умывшись, он раскрыл пошире окно и вдохнул полной грудью свежий утренний воздух. Кажется, его… мачеха сказала вчера, что Павлина по-прежнему служит здесь. Это же несказанная удача. Надо бы пойти, повидаться с нею, поговорить. Кто знает, может быть, ей известно что-нибудь о Китти. Китти! Григорий грустно улыбнулся: да какая ж она теперь Китти? Катерина Степановна… Где она? Жива ли?.. Теперь, выходит, ни в чем нельзя быть уверенным. — … решительно не могу понять, maman! — Григорий вздрогнул и отступил назад, в комнату. Голоса раздавались с нижней террасы, он помнил, что при открытых окнах можно было прекрасно слышать, о чем там говорили. В детстве он обожал подслушивать разговоры родителей и прислуги. Вот и сейчас он без труда узнал в говоривших младшего брата и Ларису. — Мне кажется, тут все предельно ясно, дорогой. — Вот именно, maman, вот именно! У этого… субъекта нет ни стыда, ни совести. Как он вообще посмел заявиться в мой дом? — Во-первых, ты сам его привез, во-вторых, это и его дом тоже, Левушка. — Этого еще не хватало! Я привез его потому, что не знал, кто он такой. Что тоже, кстати, говорит о многом: он-то прекрасно понял, кто я. Я ему представился! А он соврал мне, дабы проникнуть в наше поместье. Не хватало еще толков по всей округе, что мы принимаем ссыльнокаторжного с распростертыми объятиями. — Он уже понес наказание, искупил свою вину. — Не смешите меня, maman, горбатого могила исправит. — Я тебя умоляю, Левушка, ради памяти твоего отца… — Да, исключительно потому, что я чту память отца, я сию же минуту выставлю этого негодяя за дверь! — Послушай… — Не желаю я ничего слушать, матушка, этот проходимец лишился всех прав на наш дом, наше поместье и все остальное имущество. Он чуть было не разорил свою собственную семью, он довел отца до сердечного припадка! Я уж не говорю о том, как он оскорблял вас, матушка! Неужели вы так легко забыли об этом? — Тебя тогда еще не было на свете, как же ты можешь судить да еще столь безапелляционно? — Какая разница, матушка, у меня зато есть глаза и уши. Я уже не был неразумным младенцем, когда слышал ваши с отцом разговоры. — Ну, тогда ты должен был слышать еще и то, что отец никогда не отрекался от него, и перед кончиной своей взял с меня обещание не оставлять его без помощи. Я дала твоему отцу слово и сдержу его. А еще, любезный мой Лев Петрович, позволь напомнить: пока что, опять-таки, согласно воле твоего покойного отца, и дом этот, и все имущество находятся в моем распоряжении! А значит, за мной последнее слово, и решать, кто здесь останется, а кто нет, буду я. — Как угодно! Исключительно из уважения к вам, матушка, я отступлю. Но очень надеюсь, у моего так называемого братца хватит совести не злоупотреблять нашим гостеприимством. Григорий осторожно прикрыл окно, прошелся по комнате и опустился в кресло. Подслушанный разговор до сих пор звучал в памяти, особенно — нахальные слова младшенького: дескать, он возьмет да и выставит Григория за порог. Ну уж нет, милейший, этого он не позволит никому. Если надо, то уйдет сам, но пусть братец не воображает, что может им помыкать. Нос не дорос, вот что! Плевать, что по закону он не может больше претендовать на этот дом и эти земли. Лариса права, в конце концов, есть вещи, к которым нельзя подходить лишь с точки зрения закона! Он вырос здесь, в этом доме жила и умерла его родная мать. И она была здесь полноправной хозяйкой еще тогда, когда ни этого сопляка, ни его матери на свете не было. Но кто бы мог подумать, — усмехнулся про себя Григорий, — Лариса неожиданно встала на его сторону. Что ж, это Григорию на руку. Если она, что бы там ей ни двигало, окажет ему поддержку, это будет не лишним: в одиночку ведь действовать гораздо труднее. — Как же, однако, оперилась эта пташечка-канареечка! — пробормотал он. — «В этом доме распоряжаюсь я!» — знакомые какие интонации. Многому, видать, научилась у своего супруга. Итак, решено: нужно действовать осторожно, — подумал он. Для начала — ни в коем случае не ссориться с вновь обретенными родственниками, постараться подружиться с ними, ну и между делом, так сказать, разведать обстановку. Именно этим Григорий и решил заняться незамедлительно. Он вышел из спальни, спустился вниз, никого не встретив, и направился в столовую. Не найдя и там ни одной живой души, решил заглянуть на кухню; он ведь все равно собирался повидаться с Павлиной и перекинуться со старой кухаркой парой слов. Вдруг из-за двери приоткрытой двери гостиной раздались звуки музыки. Григорий оторопел: кто-то играл на фортепиано, совсем как в его снах. Он и сам не заметил, как оказался на пороге гостиной и рывком распахнул двери.