Двадцать лет спустя

— Сударыня, прошу вас, не стоит так переживать, право, ведь ничего ужасного не произошло, — пани Червинская, казалось, была совершенно невозмутима. Будто бы не она только что сообщила Катерине о том, что Любушку вот-вот принесут в жертву. Странно, она же не глупая женщина и вдруг в один миг точно ослепла и оглохла. Впрочем, стоит ли удивляться, ведь не ее дочерью хотят воспользоваться самым подлым образом. Катерина, сцепив ладони в замок, решительным шагом подошла к Ларисе Викторовне: — Это же… да неужто вы не понимаете, сударыня, что ваш сын просто желает отомстить, сделать мне больно. А Любушку он выбрал потому, что это самый простой и удобный способ нанести удар. — Катерина Степановна, — Лариса Викторовна посмотрела на нее с сочувствием, — мне кажется, вы излишне преувеличиваете. Не стоит подозревать моего сына в этаком иезуитстве. Да, я признаю: он упрям, иной раз бывает излишне самонадеян, даже заносчив, возможно, это оттого, что он несколько… избалован. И в этом, — коротко вздохнула она, — есть немалая доля моей вины, если вдуматься. Но в сущности, он незлой человек, достаточно искренний и прямодушный. Он не способен на подлости и всякого рода интриги. Катерина вздохнула: наверное, Лариса Викторовна по-своему права. Прежде всего, она — мать, поэтому вполне естественно с ее стороны идеализировать сына. Впрочем, некоторые его недостатки она все же признает… Но как, как, скажите на милость, это вынести? Неужели мало ей было страданий, зачем же Господь вновь решил испытать ее? Сначала довелось ей изведать горечь потерь, боль от унижений, как физическую, так и душевную. А теперь — вновь ее истерзанное сердце вынуждено обливаться кровью. Катерина всерьез полагала, что никогда уже не сможет никого полюбить, она гнала от себя всякий намек на хоть сколько-нибудь глубокое чувство, но сейчас — это свыше всяких сил. Если подумать, она заслужила и презрение, и ненависть и месть, но… все же не таким способом! — Вы и в самом деле ничего не понимаете, Лариса Викторовна? — горько усмехнулась Катерина. — Но ведь вам, как никому другому, известно, что значит полюбить всей душой, и каким образом силой этого необыкновенного чувства заставить человека изменить свои взгляды, привычки, сделать его… совсем другим. А ежели получилось обратить кого-то к добру, значит, можно сделать и наоборот! — К чему вы клоните, Катерина Степановна? Она пожала плечами: — Все просто, Лариса Викторовна. Я прекрасно помню, как вы впервые приехали в Червинку. Вы, скорее всего, меня и не запомнили, но в то время я жила там. Мы, все дворовые, лакеи, прислуга, по приказу пана собрались в передней, и Петр Иванович представил вас как «нашу новую хозяйку». «И ежели кто Ларисе Викторовне хоть тень неуважения выкажет, — предупредил он, — мало тому не покажется! Всем ясно?» Разумеется, все поняли, поскольку гнев нашего хозяина бывал иной раз просто страшен. Петр Иванович не любил, когда ему перечили, он этого не выносил. Даже крестной не удавалось обуздать его нрав, и он, бывало, даже на нее мог накричать в сердцах. Правда, она-то, стоит заметить, и отпор могла дать, а что говорить о простых крепаках… Но я все равно тогда ослушалась его. Всем было велено снять траур, а я… не могла этого сделать. Я носила его по моему Алешеньке. И мне, честно признаться, было не до приказов хозяина. Конечно, он был вне себя… А вы пожалели меня тогда, заступились, попросили Петра Ивановича не сердиться. — Да, — кивнула пани Червинская. — Правда, я… очень смутно помню об этом, но Павлина мне рассказывала. — А знаете, что меня удивило больше всего? — грустно улыбнулась Катерина. — То, что Петр Иванович вас послушался! Гнев и раздражение мигом слетели с него, стоило вам лишь попросить его не злиться. А потом… Тем же утром я на кухне была, Павлине помогала (на деле-то больше мешала, конечно) и случайно в окно увидела, как вы по саду гуляли. Шли себе, не спеша, держались за руки, беседовали… И вдруг вы что-то Петру Ивановичу сказали, а он — рассмеялся. Искренне так, беззаботно. Я никогда прежде, за всю мою жизнь, не видела его таким. Тогда-то я и поняла, что это все благодаря вам и вашему чувству… — Я все еще не могу понять, — проговорила Лариса Викторовна, — какое это имеет отношение… — Самое прямое, — резко ответила Катерина. — Вы же умная женщина, сильная, проницательная. И вдруг такая поразительная слепота, когда дело касается вашего сына! Вы говорили давеча, какой он хороший и добрый. Да. Это правда. Но он ведь — сын своего отца! А значит, может быть, ко всему прочему, и очень жестоким, когда захочет! Этого вы также отрицать не можете. Ему не нужна Люба, он хочет отомстить мне, ну как вы не можете понять?! Голос ее дрогнул: наверное, следовало все же вести разговор в другом ключе. У нее слишком расшатаны нервы; еще немного, она не выдержит, и тогда эта женщина обо всем догадается. Нельзя этого допустить, пусть уж считает, что всему виной неизбывная обида Катерины на семейство Червинских, ненависть и презрение, что она питает к отдельным его представителям, — что угодно, но только не правда. — Простите меня еще раз, Лариса Викторовна, — стараясь казаться спокойной проговорила наконец Катерина, — просто… все дело в том, что я слишком уж беспокоюсь о своей дочери. Мне бы не хотелось, чтобы ей довелось испытать боль от несчастной любви и предательства. Если она по-настоящему влюблена в вашего сына, ей будет тяжело потом смириться с тем, что он не испытывает к ней того же. Взять хоть покойную крестную. Бедняжка так страдала от недопонимания и холодности мужа. А виной всему — неразделенная любовь. — Ну, — пожала плечами Лариса Викторовна, — ежели так рассуждать, то и вовсе никому не следует вступать в брак. А вдруг через некоторое время муж разлюбит жену, или жена будет неверна мужу. — Не смейтесь, — покачала головой Катерина. — И не думаю, — отозвалась Лариса Викторовна. — Я лишь хочу сказать, что мой сын и ваша дочь пока еще и не обручились даже. Это произойдет в ближайшее время. Ну, а до свадьбы времени еще предостаточно, кроме того, ее дядюшка и опекун еще должен дать свой ответ. Что же до свадьбы, то состоятся она должна, при условии, что все сложится благополучно, никак не раньше весны, так что… Катерина сдалась: какой смысл спорить, эту женщину не слишком-то заботят чувства Любушки, для нее главное — ее возлюбленный сын. Господи, да кого ты обманываешь, Китти! — с горечью подумала она. Себе-то самой уж не ври. Тебе больно не потому, что Любушка может испытать горечь от несчастной любви. Вернее, не только поэтому. В гораздо большей степени Китти не может смириться с тем, что… Левушка слишком быстро отступился, выбрал другую. Он решил отомстить ей, и вольно или невольно, но выбрал для этого самый действенный способ. Ей сейчас так тяжело, что и сказать нельзя, и куда бежать от всех этих терзаний — она не имеет ни малейшего представления. — Право слово, — задумчиво глядя на нее, прибавила Лариса Викторовна, — может быть, мне в голову лезет всякая чепуха, но… простите уж меня, Катерина Степановна, выглядит все так, будто вы просто-напросто ревнуете. Катерина закрыла лицо ладонями: что поделать, не получилось у нее скрыть свои чувства. — Возможно, вы правы, — натянуто улыбнулась Катерина. Ей пришлось сделать над собой неимоверное усилие, дабы держать лицо, не выдать себя окончательно. — Похоже, я и в самом деле устраиваю бурю в стакане воды, — сказала она. — Пусть пока все идет своим чередом. Единственное, чего мне хотелось бы — это уберечь свою дочь от страданий. На том они с пани Червинской и расстались. Катерина потом несколько дней не находила себе места: что теперь подумает про нее Лариса Викторовна? В лучшем случае, что у Катерины нервы не в порядке, и она делает из мухи слона. В худшем же — поймет всю правду: Катерина… влюблена в ее сына. Катерина без сил опустилась на диван и закрыла глаза. Тот вечер в доме у Любушки будто бы перевернул в очередной раз всю ее жизнь. Когда-то давно, после того, как Катерине стала известна правда о предательстве Андрея Тихвинского, она дала себе зарок больше никогда и никому не открывать своего сердца. Она слишком боялась в очередной раз разочароваться. Но тут в ее жизнь вошел этот молодой человек. Лев Петрович Червинский. Катерина всякий раз мысленно усмехалась, представляя, что бы сказал покойный Петр Иванович, если бы узнал об этом… Так или иначе, Льву все же удалось сделать то, что он пообещал ей когда-то на заре, если так можно выразиться, их знакомства. «Я не тороплю вас, — сказал он, — просто знайте, что во мне вы можете видеть преданного поклонника и верного друга. А что до всего остального… я все равно продолжу ждать. Кто знает…» И вот — он оказался прав. Сначала они просто встретились здесь, в Нежине, потом он помог ей, разузнал всю правду о Любушке (пусть и с помощью Григория). И наконец — тот поцелуй. Да, тысячу раз да, она лишилась рассудка, но… ей было приятно, когда Лев поцеловал ее. Хотелось, чтобы это длилось и длилось. Ей показалось, что никого рядом больше нет и не было. О, если бы только это было возможно, она никому бы не отдала бы его! Она осталась бы с ним до конца жизни и постаралась сделать его счастливым. Может быть, это ее судьба? Сколько ей еще отпущено? Пусть хоть ненадолго, но она вновь вспомнила бы, каково это — когда тебя обожают столь пылко, что никого, кроме тебя и не видят больше. И когда ты будто бы на крыльях летаешь оттого, что рядом с тобой человек, который для тебя все. И для которого ты — целый мир. Но увы, есть ведь еще одна маленькая деталь: для Любушки, ее собственной родной дочери, Лев Червинский значит то же самое. И она, как там ни крути, больше ему подходит, рано или поздно он сам поймет это. Что ж, выходит, остается одно: уйти в сторону. Ей ведь не привыкать приносить в жертву свои чувства ради благополучия любимого человека. Когда-то давно она готова была отступиться от Алеши, лишь бы только их связь не нанесла урон его семье, его чести и репутации. Это было тяжело, но Катерина знала, что поступает правильно. Значит, сейчас — сам Бог велел. Решено! Она уступит Льва Любе, и если дочь будет счастлива, то и она сама обретет покой. Разве не так должна поступить настоящая, любящая мать? А еще — довольно уже прятаться и бояться. Теперь-то уж точно настала пора открыться Любушке. Если она примет свою мать, то Катерине это придаст сил, и легче будет смириться с тем, что сердце разбито. Она сможет обрести покой, просто зная о том, что ее дочь счастлива. Это самое главное. Осталось теперь лишь выбрать удобный момент, и откладывать дальше — не имеет никакого смысла.

***

Катерина быстро переоделась после спектакля и отпустила горничную. От волнения у нее время от времени начинали дрожать руки: завтра утром она поедет к Любушке. Та наконец-то соизволила сменить гнев на милость и согласилась принять госпожу Райскую. На это у Катерины ушла без малого неделя. Поначалу она написала дочери письмо, где объяснила, что первое впечатление обманчиво, вещи иной раз оказываются не тем, чем кажутся поначалу, а еще — каждый может оступиться, но одна ошибка не должна перечеркивать все хорошее, что было прежде. Да, разумеется, все это избитые фразы, не более того, но ей важно было, чтобы Любушка согласилась встретиться с нею. Ответа на письмо она не получила и тогда решилась на отчаянный поступок: попросила помощи у Григория Червинского. Ну, а что еще оставалось делать? Больше обратиться было не к кому… Как ни странно, Григорий Петрович воспринял ее просьбу совершенно спокойно, более того, он настоял, чтобы Катерина не теряла хладнокровия, заверил, что все разрешиться благополучно, и он непременно ей поможет. Всю неделю он практически ежедневно навещал Катерину, докладывая той, если так можно выразиться, обстановку. Обручение Лев Петрович с Любушкой будут праздновать через пару недель, когда прибудет из Петербурга ее дядюшка. Вроде бы, Григорий точно не знал, Василий обмолвился ему на днях, а тому в свою очередь рассказала Ларочка, Михаил Тихвинский дал свое согласие на брак племянницы. Что до свадьбы, то он хотел бы обсудить этот вопрос лично с Ларисой Викторовной, поэтому пока еще ничего не ясно. Однако же, Ларочка предложила брату назначить венчание в один день с ней и Василием Косачем. Ей кажется, это добрый знак: они ведь всегда вместе, с той самой минуты, когда появились на свет, поэтому было бы просто замечательно, кабы и свадьбы у них были в один день. Григорий Петрович также сообщил, что несколько раз беседовал с Любой и говорил ей по сути о том же, о чем пыталась написать и сама Катерина. Нужно уметь прощать, а сверх того — очень полезно не рубить с плеча, а попытаться разобраться во всем досконально. Странно, наверное, слышать подобное именно от Григория Червинского, но… честно говоря, Катерина уже не удивлялась. И вот наконец-то его старания возымели успех; Любушка согласилась встретиться с Катериной и поговорить с нею. Кажется, этот день никогда не кончится, — подумала Катерина. Может быть, она сегодня играла из рук вон плохо, но тут уж ничего не попишешь. Сейчас она не могла думать ни о чем, кроме завтрашнего разговора. — Можно? — Григорий Червинский собственной персоной. Он заглянул в гримерную, увидел Катерину и улыбнулся ей. — Прошу вас, — кивнула она. — Позвольте преподнести вам этот скромный букет, — он протянул ей цветы и самым галантным образом поцеловал руку. — Вы наверное целое состояние выложили за них! — покачала головой Катерина. — Шутка ли: зимой, да этакий букет! — Пустяки! — беспечно отозвался Григорий Петрович. — Знаете, — еле заметно усмехнулся он, — я себя сейчас чувствую своим отцом! Катерина рассмеялась: — Тоже вдруг сделались заядлым театралом в один миг? — Можно и так сказать. Я ведь, знаете ли, уже вторую неделю подряд не пропускаю ни одного спектакля с вашим участием. — Вот как? Но мы же с вами виделись чуть не каждый день, и… — Так то днем. Но я и по вечерам приезжал на спектакли. Ребячество, если подумать… — Я рада, — улыбнулась она, — если вас это хоть немного развлекло. Правда, сегодня я, увы, не могу сказать, что спектакль удался. — Вы слишком строги к себе, Катерина Степановна. Вы были обворожительны! Как, впрочем, и всегда. — Однако же, — вздохнула она, — мне уже пора ехать домой. Может быть… вы согласились бы проводить меня? Слова сами сорвались с губ, но ей безумно не хотелось оставаться в этот вечер одной. Катерина просто хотела отвлечься от грустных мыслей и предчувствий. Все равно ведь ей не удастся сомкнуть глаз всю ночь. И очень хорошо, если рядом с ней будет кто-то, кто хорошо понимает и знает ее. Григорий Петрович попытался было пригласить ее в ресторацию, но она отказалась, посчитав, что это лишнее. Она пригласила его к себе, ведь нет ничего плохого, если они скоротают вечер за чашкой-другой чаю, предаваясь воспоминаниям о прошлом. Раз уж больше ей позвать некого, пусть будет он… Все прошло, однако, очень спокойно и душевно. Они сидели в гостиной, пили чай и мирно беседовали, глядя на весело пляшущее пламя в камине. Разговор шел сначала о Любушке, и Катерина рассказывала о том, как родила ее, как нянчила, пела колыбельные, как дочь весело смеялась, играя в догонялки с Андрюшей. Потом они вспомнили Анну Львовну, и долго беседовали о тех далеких днях, когда крестная была еще жива. Григорий Петрович вспоминал о каких-то случаях из своего собственного детства: как Анна Львовна всегда вступалась за него, если он совершал какие-либо проступки, а отец хотел наказать его. Как она плакала, когда он уезжал на войну, как радовалась, когда вернулся… — Я говорила уж об этом, но не устану повторчть: мне очень ее не хватает, — тихо проговорила Катерина. — Она… что бы там ни было, Анна Львовна всегда была добра ко мне. — Мне тоже, — отозвался Григорий, не глядя на нее. — Хотя, я думаю, она была бы не в восторге от того, кем я стал и… как чуть было не закончил жизнь свою. Катерина подалась вперед и совершенно неожиданно для себя взяла его за руку: — Не надо об этом! — проговорила она, глядя ему прямо в глаза. — Вы же сами наставляли меня: нет никакого смысла сокрушаться о прошлом. Что было, то миновало, и ничего уж не вернуть. Он ничего не ответил, лишь неопределенно пожал плечами. — Да и мне, — она чуть сжала его ладонь, — сейчас хочется думать лишь о хорошем. О своей дочери. О новой жизни… Ведь я обо всем ей расскажу, и у нас начнется новая жизнь! Он отпустил ее руку, склонил голову набок и внимательно вгляделся Катерине в лицо: — Тебе не привыкать начинать все с самого начала. — И вам тоже, — тихо ответила она. — Однако же, — Григорий быстро поднялся и шагнул к двери, — мне пора. — Куда же вы? — воскликнула Катерина. — Поздно, — чуть смутившись, проговорил он. — Вам… надобно отдохнуть. Завтра, как вы сказали, тяжелый день. — Да, — замялась Катерина, — вы правы… Она осеклась, глядя ему в спину. Григорий же тем временем взялся за ручку двери и вдруг обернулся: — До свидания… Китти! Услышав имя, которым называли ее в юности, она быстро смахнула непрошеные, так некстати навернувшиеся на глаза слезы и в два шага преодолела расстояние, разделявшее ее с Григорием Петровичем. — Вы… ведь хотели бы сказать совсем другое, верно? — спросила она. — Китти! — только и смог вымолвить он. — Прежде, — прошептала она, подойдя к нему вплотную и положив руки ему на плечи, — вы не были таким робким, Григорий Петрович! — Китти! — в третий раз повторил он и, осмелев, обнял ее за талию. — Как же долго я жду этого! — прошептал он ей на ухо. Катерина зажмурилась и тут же почувствовала его губы на своих губах. Зачем сопротивляться неизбежному, — подумала она, предоставляя ему тем самым полную свободу действий.