***
Когда после кошмара, что творился в Червинке стараниями Григория Петровича, который, казалось, потерял последний разум, а потом — после так долго тянувшихся разбирательств, стало ясно, что все должно вернуться на круги своя, Павлина обрадовалась. Все-таки ей было не все равно, что будет с этим домом, ведь в некотором роде он был для нее своим. Конечно, всей душой она радела тогда за то, чтобы имение перешло к Катрусе и ее мужу, но… — По закону так выходит, — объяснял Тихон собравшейся на кухне дворне, — что Григорий Петрович не мог ничего тут продать без ведома Петра Ивановича. Так как он здесь настоящий хозяин, а сын всем владел только потому, что тот ему позволил. — Получается, теперь все на старое повернут? — спросила у Тихона Дарка. — Выходит, так… — Не видать нам, по всему, воли! — вздохнул кто-то. Дальше все принялись с упоением спорить о том, получит ли свое нехристь Яшка, коли Петр Иванович вернется и дознается про все, что тут творилось. Управляющий обязан ведь на страже панских интересов стоять, а он недоглядел. Да еще наверняка всплывут и прежние его делишки. Ох и достанется же этому ироду! Ирод, к слову сказать, вовремя смекнул, что запахло жареным, и исчез из Червинки еще до возвращения Петра Ивановича. Потом переключились на Григория Петровича и тут уж языками полоскали до самого рассвета. Все ему припомнили: и то, что скопцов тех треклятых в дом приволок, и что до аукционной продажи имение довел, и как Катьку преследовал, и Наталью Александровну чуть не погубил, и дитя у нее из-за него мертвым родилось прежде срока. И даже, как выяснилось, пан Косач через него на тот свет отправился. Не расходились, обсуждая все, что произошло, а главное — что же всех ждет в будущем. Сошлись все же на том, что хуже не будет. Жить-то надо на что-то, а для этого надобно работать. Новый хозяин — это, конечно, хорошо, но с другой стороны, кто его разберет, каким он будет, даже если и на первый взгляд казался таким замечательным. От прежнего-то, по крайней мере, знаешь, чего ожидать. Да и вообще, ни от кого из присутствующих окончательное решение суда ведь не зависело. Так чего же зазря воздух сотрясать? После возвращения Петра Ивановича всей прислуге в Червинке было объявлено, что ежели кто пожелает, то на положении вольнонаемных работников может остаться в поместье и исполнять привычные для себя обязанности. Ежели нет — дело хозяйское. Павлина решила остаться, поскольку идти-то особо ей было некуда. Да и зачем? В конце концов, кто сказал, что ей удастся сразу устроиться на новом месте так, чтобы без труда прокормить себя и позаботиться о престарелой матери? А дома и стены помогают. Правда, стоит сказать, что далеко не все разделяли ее мнение. К примеру, те же Галка с Панасом быстренько собрали вещички да и отбыли в Киев, как они сказали, «искать лучшей доли», Назар исчез, словно в воду канул, и вовсе задолго до всех этих событий. Он говорил якобы, что «всю жизнь свою отныне посвятит борьбе за свободу». Кто знает, где-то он теперь?.. Дарка со своей семьей остались в селе, а через пять лет также перебрались в Киев. В конце концов из тех, кто служил в доме в прежние времена, остался лишь один Тихон, которого уже через три года после своего возвращения Петр Иванович поставил управляющим. — Я, пан, останусь, ежели позволите, — сказала тогда хозяину Павлина, — как и раньше буду тут вот, при кухне. — Вот и славно! — отозвался Петр Иванович. — Хорошую-то стряпуху нынче поди-ка найди, а уж такую — и подавно. С остальной же прислугой разберемся, думаю, наймем со временем людей, пока тут порядок наведем. Через два дня он окончательно перебрался в Червинку из Нежина, где жил последнее время, и привез с собой жену и детей. — Боже ж ты мой! — умилилась Павлина, увидев малышей. — Петр Иванович, да какие ж они славные у вас! Вот с того дня в этом доме началось все заново. Жизнь шла своим чередом, росли дети, хозяева занимались делами поместья, приходили и уходили, или же оставались в доме слуги… — Я понимаю, Павлина, — сказала ей однажды Лариса Викторовна, — вы… не слишком-то меня жалуете, но я хочу, чтобы вы знали: я очень ценю и уважаю вас. Прежде всего, за вашу верность и за то, как много вы сделали для семьи Петра Ивановича. И я бы хотела, чтобы так оно и оставалось впредь. — Да Господь с вами, пани, — улыбнулась Павлина, — разве ж я могу, как вы сказали, «не жаловать» кого-либо, коли на то воля хозяйская! А ежели я чем вас обидела когда, так простите уж меня. И поверьте, я всегда хозяевам на совесть служила, надеюсь, и вы разочарованы не будете. Стоит сказать, поначалу-то она и впрямь, к чему скрывать, недолюбливала Ларису Викторовну. Особенно после того, что случилось с Анной Львовной, которую Павлина знала и любила с юных лет. Хотя, если подумать, то в большей степени тут виноват был сам Петр Иванович. Он, конечно, всю жизнь не был ангелом, и Анна Львовна, покойница, прекрасно знала обо всех его «шалостях» на стороне. Знала, пожалуй, со дня свадьбы, но терпела и молчала, поскольку дело жены — оберегать семейный очаг. Но видимо, он считал это своего рода безмолвным разрешением делать все, что угодно. Впрочем, возможно, в последние уже годы Анне Львовне действительно стало все равно… Однако же, привезти любовницу в свой дом да еще на свадьбу собственного сына, показать тем самым, что плевать он хотел на свою семью, а особенно — на жену, это уж слишком. Даже если и нет больше у тебя любви на сердце, но есть же еще уважение в конце-то концов, и с той, с кем жизнь, почитай, провел бок о бок надо бы по-людски. Ведь Анна-то Львовна, несмотря ни на что, уважала мужа, а он повел себя столь жестоко по отношению к ней. А когда после ее смерти, не выждав, как положено, года, Петр Иванович велел снять траур и привез в поместье свою любовницу, велев всем вокруг называть ее хозяйкой, тут уж и вовсе осталось только руками развести. Да и полюбовница тоже хороша, чего уж там! Порядочная женщина разве поступила бы подобным образом? Конечно, все кругом молчали, разве это дело дворовых: обсуждать и осуждать своих панов? Но между собой нет-нет, да и высказывали все, что думали. Теперь же все стало по-иному, ведь одно дело — какая-то безвестная актриса, которая явилась в этот дом и принялась распоряжаться, и совсем другое — законная жена хозяина. Со временем Павлина на самом деле прониклась уважением и симпатией к Ларисе Викторовне. Прежде всего потому, что та оказалась действительно доброй женщиной и рачительной хозяйкой. Она никогда не злилась, не кричала на прислугу, хотя и старалась держать себя с ними строго и быть во всем и всегда справедливой. Детей своих они оба, и хозяйка, и сам Петр Иванович, очень любили и, что примечательно, хозяин сам уделял им много времени, заботясь о них. Чего, к слову сказать, прежде за ним не водилось. В свое время воспитанием Григория Петровича занималась по большей части Анна Львовна, тогда как Петр Иванович время от времени обращал внимание на сына лишь затем, чтобы отчитать за тот или иной проступок, или же попенять, что тот поступил не так, как следовало. Лев Петрович вырос веселым, хотя, может быть, несколько легкомысленным молодым человеком, любящим всякого рода удовольствия, но это, наверное, можно легко объяснить возрастом. В то же время он с любовью относился к своим близким, старался по мере сил заботиться о них. Сестра его, Лариса-младшая, была во многом похожа на брата: они оба излишне вспыльчивы и обидчивы, чем очень напоминают своего отца и старшего брата. Но вместе с тем она никогда не поощряла излишне вольное поведение брата и старалась, что называется, наставить его на путь истинный. Ларочка всегда была более серьезной и рассудительной, и потому казалось, что именно она поможет брату взяться за ум, да и у нее самой в жизни все сложится хорошо. Да вот поди ж ты: жизнь распорядилась по-иному.***
В тот день Павлина преспокойно готовила ужин, попутно выговаривая Глаше за то, что она забыла поставить тесто, как ей было велено, а заодно ругала на все корки Настасью. Та должна была помочь ей с ужином, но девчонка куда-то запропастилась. Это несказанно злило Павлину: чем, скажите, думает эта негодница? Ее и так уж чуть было не выгнали на улицу, а она рыдала, умоляла хозяев простить ее и клялась, что никогда больше не допустит ни единой ошибки. И вот, полюбуйтесь, в одно ухо ей влетело, а в другое вылетело. Настасья влетела в кухню, точно вихрь, замерла на пороге, часто моргая и пытаясь отдышаться. — Где тебя носит-то, оглашенная? — покачала головой Павлина. — Воды! — хрипло выговорила Настасья срывающимся голосом. — Для пани… там, в гостиной. Плохо с ней… — Что стряслось?! — хором спросили Павлина и молчавшая до той минуты Глаша, которая возилась с тестом. — Льва Петровича… его… Левушку моего… убили! — простонала Настасья и, зарыдав, упала на колени и закрыв лицо руками. — Пресвятые угодники! — быстро перекрестившись, произнесла Глаша. Павлина же тем временем, не произнеся ни слова, прихватила с собой бокал с водой и поспешила в гостиную. Григорий Петрович сидел рядом с Ларисой Викторовной на диване, поддерживая ее под локоть. Дрожащими руками она держалась за виски, а по щекам ее катились слезы. — Господи ты боже мой, — дрожащим голосом проговорила Павлина, передавая Григорию Петровичу бокал, — да неужто это правда?! Он молча кивнул и протянул воду Ларисе Викторовне. — За что?.. — тихо спросила та, отстранив его руку. — Почему?.. — Да как… как же так? — всхлипнула Павлина. — Такой молодой… Бедный мальчик! — Какая ужасная несправедливость, — отозвался Григорий Петрович. — Это просто в голове не укладывается… Как потом стало известно (Григорий Петрович лично прочитал всем то письмо), отряд, в котором сражался Левушка, защищал проход к перевалу и был окружен турками. Командир отдал приказ прорваться и отбросить противника назад. Бой был жестоким, и солдатам таки удалось разбить врага. Но большая часть воинов, к несчастью, была отрезана от своих, и их попросту перебили безо всякой жалости. Изрубили на куски. Среди тех несчастных был и Лев Петрович. В доме воцарилась поистине могильная тишина: Лариса Викторовна слегла в постель. Как когда-то давно, после смерти Петра Ивановича, она молча плакала у себя в спальне и никого не желала видеть. Любовь Андреевна, узнав обо всем, рыдала, как безумная, и кричала, что сию же минуту наложит на себя руки, потому что ей незачем теперь жить без любимого мужа. Ларочка металась между ней и матерью, стараясь хоть как-то поддержать и утешить, хотя и у нее самой, как нетрудно догадаться, разрывалось сердце. Спешно вызванный в Червинку доктор наказал Любови Андреевне принять успокоительное и, опасаясь, как бы она не родила раньше срока и не потеряла дитя, велел ей оставаться в постели в течение хотя бы нескольких дней. — Ты должна держаться, — твердили ей Ларочка и Григорий Петрович, — ради него, ради твоего ребенка. Подумай сама, ведь он — память о нашем Левушке, его кровь! Наверное, эти слова и впрямь помогли, потому что Любовь Андреевна, хоть и не могла перестать плакать все дни напролет, но перестала твердить о том, как хочет умереть… В день панихиды, которую отец Илларион отслужил по новопреставленному, все семейство, облачившись в траур, как и подобает, собралось в церкви. Григорий Петрович рассеянно обнимал рыдающую у него на плече Катерину, которая, узнав о трагедии, тут же приехала в Червинку. Сам он держался с трудом, но и у него глаза были на мокром месте. Рядом с ними стояла Люба и обнимала мать за плечи. Время от времени она что-то шептала ей на ухо и то и дело прикладывала к глазам платок. Ларочка стояла рядом со своей матерью и так же, как и Люба, поминутно всхлипывала и вытирала глаза. У Ларисы Викторовны, единственной из всех, глаза оставались сухими. Она застыла, будто окаменев, и лишь время от времени кусала губы и вздыхала. Павлина знала: это потому, что слез у хозяйки попросту не осталось больше… Сама Павлина стояла поодаль вместе с Настасьей, которая тоже безостановочно всхлипывала и никак не могла остановиться. Павлина не знала доподлинно, связывало Льва Петровича и эту девицу нечто большее, нежели привязанность и преданность служанки своему господину, но то, что она без памяти влюблена — это и к гадалке не ходи. Обнявшись, стояли в стороне Арина и Савелий. Они знали молодого паныча практически с пеленок и нежно любили, точно родного… На поминки, как водится, собралась почти вся округа. Все выражали свои соболезнования, вспоминали покойного, желали родным и близким сил пережить такое ужасное горе. — Я, как никто, могу понять ваши чувства, Лариса Викторовна, — сказала хозяйке Софья Станиславовна Косач. — Нет ничего ужаснее для матери, чем лишиться своего любимого сына! Но вы должны быть сильной, хоть это и нелегко. Примите же мои самые искренние и глубокие соболезнования! — Благодарю вас, Софья Станиславовна! — ответила ей Лариса Викторовна. — Ваше участие мне очень приятно, поверьте. Василий Федорович робко приблизился к Ларочке, протянул ей руку: — Лариса… у меня просто нет слов, чтобы тебя утешить. Но знай: я рядом! — Ох, Вася… — всхлипнула Ларочка и бросилась к нему в объятия. — Мы с Левушкой всю жизнь были вместе, с той самой минуты, когда увидели свет, — сказала она после того, как немного успокоилась. — Он — часть меня, понимаешь? Теперь… части меня самой больше нет. Я будто тоже умерла там… Это меня они изрубили на куски! — Тшш, тихо… тихо, милая! — Василий прижал ее к себе и погладил по спине. — Бедный, несчастный Лев Петрович! — Катерина торопливо смахнула с щеки слезу. — Я до сих пор не могу поверить, — вторила ей Люба, — мне все кажется, что это страшный сон! — Он не струсил… Не то что я, — прошептал Григорий Петрович, отвернувшись. — Им отец мог бы гордиться. — Теперь, — сказала Лариса Викторовна, — Левушка рядом с Петенькой. Они… там вместе. — И он не станет там никому говорить никаких грубостей, потому что papà ему не позволит! — грустно улыбнулась сквозь слезы Ларочка.***
Павлина уже собрала всю посуду и собралась уж было идти к себе отдыхать, когда на кухню заглянула Катерина. — Катрусенька моя, — обрадовалась ее появлению Павлина, — что такое? Что-нибудь случилось? — Нет, что ты, — покачала та головой, — ничего не случилось. Просто мне захотелось чаю, и я решила сама заварить. Ну, а еще, — она улыбнулась, — повидать тебя. — Не обиделась, выходит, что я отказалась уехать с тобой? — спросила Павлина, доставая из буфета чашки и заварку. После того, что случилось, Катерина и Григорий Петрович вот уже больше двух месяцев жили в Червинке. Катерина не хотела оставлять свою дочь, а Григорий Петрович — сестру (а еще, судя по всему, и саму Катерину). Разумеется, ни Люба с Ларочкой, ни Лариса Викторовна не были против. Катерина, правда, время от времени ездила в Нежин, чтобы проведать свою крестницу, маленькую Аннушку. На днях она предложила Павлине перебраться к ней в Белоцерковку. — Не сейчас, конечно, — сказала она, — а ближе к лету, когда дом отделают, чтобы в нем было удобно жить. Думаю, нам с Аннушкой там будет очень удобно. А ты… ты всегда была мне как мать, Павлуся. Она отказалась: — Не смогу я, Катря, прости уж меня! Эти стены меня словно в тисках держат, не пускают. Тут ведь мать моя лежит, на сельском кладбище, братья, сестры… Как я уйду? Ты лучше сама сюда чаще приезжай. — Да разве могу я на тебя обижаться! — улыбнулась ей Катерина. — Я же понимаю, как тяжело сниматься с насиженного места. Да и воспоминания… они действительно держат крепко. Ты права, мы же не за сто верст друг от друга, будем часто видеться. Ты, я гляжу, все хлопочешь, — она явно решила сменить тему. — Так ведь надо все приготовить, а то ж завтра некогда будет, — объяснила Павлина. На завтра назначены крестины Петеньки. Сын Любы и Левушки родился чуть больше месяца тому назад. К счастью, все обошлось, и опасения доктора оказались напрасны. Люба, окруженная заботой всех домочадцев, доносила дитя, и мальчик появился на свет в положенный срок. Казалось, с его появлением неизбывная печаль и горе, что прочно поселились в этом доме, отступили. На «нового наследника Червинки», как называл племянника Григорий Петрович, все без исключения: обе бабки, тетка, дядюшка, а также все слуги, — не могли нарадоваться и души в нем не чаяли. — Такой маленький… Милый ты мой! — умилилась Ларочка, когда Павлина, лично помогавшая повивальной бабке и доктору принимать ребенка, принесла его показать всей семье. — Господи! Вылитый отец! — сказала Лариса Викторовна, поцеловав и перекрестив малыша. — Просто копия Левушки! — Ну, здравствуй, Петр Львович! — улыбнулся Григорий Петрович. — Петр? — переспросила Катерина. — Хотя… конечно, по-другому и быть не могло. — Лев говорил мне перед самым своим отъездом, — кивнул Григорий Петрович, — что ежели у него родится сын, то он хочет дать ему имя нашего отца. — Что ж, — вздохнула Катерина, — такова воля Льва Петровича! Да и имя хорошее… Крестными родителями должны были стать Григорий Петрович и Ларочка. Праздничного приема, разумеется, никакого не будет, так как семья в трауре. Но ужин только для членов семьи было решено приготовить почти что праздничный. Собственно, именно поэтому Павлина несколько и задержалась на кухне. — Хочешь, я помогу тебе? — помешивая чай, чтобы он побыстрее остыл, спросила Катерина. — Да я уж закончила все, но за заботу — спасибо тебе, Катруся. — Павлина подлила ей еще чаю. — А ты чего отдыхать не идешь, время-то уже позднее? — Я с Любой была, — отозвалась Катерина, — она хотела со мной поговорить и попросить о помощи. — Что такое? — Завтра с утра она собирается поехать к Тихвинским. — Так Михаил Александрович собирался вроде как сам заехать на днях, — Павлина слышала об этом сама от Ларисы Викторовны. — Да, но сегодня он прислал Любушке записку, что вернулся его сын, Владимир, кажется… — Этот-то уж точно тут не осмелится появиться, — пробормотала Павлина. — Он был ранен тяжело. В руку, кажется… А самое главное, этот Михаил Александрович написал, что Владимир воевал вместе с Левушкой. В том самом последнем бою бок о бок с ним сражался. Вроде бы именно благодаря Владимиру удалось прорвать окружение, и много жизней это спасло, а Левушка, видишь вот сама, погиб. Я в этом, признаюсь, не очень-то понимаю… Еще, кажется, у Владимира вещи Левушкины остались. Крестик нательный… Он хочет передать его родным Левушки. А так как сам Владимир еще очень слаб, то он просит Любушку заехать к нему. Она, бедняжка, прямо сейчас побежала бы, да я отговорила. Поздно уже, да и Петеньку надо было накормить да уложить. Словом, завтра с утра вместе отправимся. К крестинам как раз должны вернуться. Спасибо, Павлуся! — улыбнувшись, Катерина поднялась со своего места. — Пойду я. Покойной ночи! — Покойной ночи, Бог тебя храни, девочка моя! — Павлина перекрестила ее, некоторое время стояла молча, обдумывая только что услышанное, после чего быстро прибралась, привела кухню в порядок и тоже отправилась спать.