***
Григорий не стал пока говорить, что Китти скорее всего и слышать не захочет о том, чтоб отдать девочку в приют. Она успела привязаться к ней, как, к слову, до того и к покойной Людмиле. После того, как Ларочка, выпытав у соперницы всю правду, уехала, не преминув послать Людмиле тысячу проклятий, а Константин Остапчук полностью и безоговорочно открестился от дочери, Китти несколько дней была сама не своя. Она слишком близко к сердцу приняла всю эту историю. Людмилу она пожалела и освободила от работы на кухне, а заодно и от обязанности прибираться в комнатах. — Пусть эта девушка будет при мне кем-то вроде компаньонки, — решила она. — Время от времени она станет выполнять мои поручения, проверять корреспонденцию, отправлять письма в Червинку… — Раз ты считаешь, что так будет лучше, — отозвался Григорий. — Разумеется! — улыбнулась Китти. — Во всяком случае, пока не родится ее ребенок. Китти заботилась о Людмиле как о родной дочери, и девушка была ей за то безмерно благодарна. Отец Людмилы сам попросил у новых хозяев расчет, заявив, что оставаться рядом с «поганкой-дочерью» больше не намерен. У него, дескать, и у самого денег куры не клюют, так что гнуть спину на других он более не хочет. — Я мог бы даже купить у вас этот дом, — сказал он. — Конечно, если бы вы захотели его продать. — Но мы не хотим, — отрезал Григорий. — Что ж, значит, так тому и быть. Видно, придется уж окончательно смириться с судьбой. Мне никогда не принадлежали ни имение это, ни земли, ни даже имя… Все папаша мой виноват, чтоб ему в аду за то сковородку погорячее припасли! С тем он и уехал, о дочери даже и не вспомнил. — Я привыкла к этому, сударыня, — сказала на это Людмила, обращаясь к Китти. — Он всю жизнь был такой. — Интересно, — спросил Григорий, — он правду говорит, или… выдает, так сказать, желаемое за действительное? Я имею в виду его слова о том, что он якобы сын прежнего хозяина этого дома. Людмила пожала плечами: — Думаю, это правда, сударь. Отец постоянно твердил, что мать его была служанкой при жене пана Введенского. Потом она заболела и умерла, а бабка моя пана своего… если так можно выразиться, утешила. Он ее за то поселил в комнатах покойной жены, за стол с собой сажал на место хозяйки. Могу представить, как бабку ненавидела остальная дворня… Потом родился мой отец. Бабка якобы не раз просила у своего полюбовника вольную если не себе, то хоть ребенку, но тот отказывался. А потом пан этот разорился и покончил с собой, позора, говорят, не перенес. Отец его за это, а заодно еще и за то, что так и не признал байстрюка своего официально, называл низким трусом… Но после его смерти, когда родственники разобрали бумаги покойного, то нашли две вольные грамоты: для бабки и для отца. Собственно, это все, что мне известно. Ну и еще — вы можете пойти на чердак и посмотреть сами. Ежели желаете, могу вас проводить. — Что посмотреть? — не поняла Китти. — Там, — пожав плечами, ответила Людмила, — есть старый портрет прежнего хозяина. Мой отец и впрямь очень похож на него. Действительно, на старом, порядком уже выцветшем портрете, который они нашли на чердаке, был запечатлен военный в парадном мундире с золотыми эполетами, при орденах. В чертах лица бравого полковника и в самом деле прослеживалось сходство с господином Остапчуком… — Выходит, — внимательно разглядывая портрет, проговорил Григорий, — Людмила приходится нашей Ларочке двоюродной сестрой. — С какой это стати? — возмутилась та. Она стояла рядом и покорно ждала, пока Григорий вместе с Китти рассмотрят портрет. — Ее мать, — ответил он, — вторая супруга моего отца, Лариса Викторовна Червинская — младшая дочь полковника Введенского. Получается, она — единокровная сестра батюшки вашего. Значит, вы с Ларой приходитесь друг другу кузинами. — О Господи! — воскликнула Людмила. — Так вот, значит, кто была та самая Ларочка! Видите ли, — тут же пояснила она, перехватив недоуменный взгляд Григория и Китти, — мой отец почти никогда не вспоминал о том, что у него были братья и сестры. Он их и не помнил толком, ему ведь был всего год, когда все случилось… Вместе со своей матерью они остались здесь, хотя дом этот продали… А когда отцу было около двенадцати лет, мать его получила письмо и подарок от прежней своей воспитанницы. Кажется, там были какие-то драгоценности. Отец иногда вспоминал, что продал их после смерти своей матери, чтобы хоть какое-то время ему было на что жить. А когда деньги вышли, он вернулся в родной дом… Здесь уже были новые хозяева. И всякий раз, когда у него бывали денежные затруднения, он вспоминал, что хоть одна из его сестер некогда «проявила порядочность». «Жаль, — говорил, — что письмо то не сохранилось, а то нашел бы ее». Ларочка — так ее называла бабка и отец вслед за нею. Кто бы мог подумать… Мало ли женщин носят это имя? Людмила все время находилась при Китти, и они очень сблизились за то время, что прошло с приезда их в Белоцерковку. Когда пришло время Людмиле рожать, Китти не отходила от нее, помогала повивальной бабке и доктору, которого Григорий сам привез из города. Повитуха лишь руками разводила, заявив, что «случай очень тяжелый, видать, Господь обоих прибрать хочет: и мать, и дитя». — Бедняжка, — плакала Китти после того, как все было кончено. — Настрадалась эта девочка за свою короткую жизнь — не дай Бог никому! — Хорошо хоть ребенка удалось спасти, — вздохнул Григорий. — Вы правы, — согласилась с ним Китти. К дочери Людмилы Китти прикипела всей душой. Она заботилась о крошке, купала ее, гуляла, укладывала спать, пела колыбельные. Она даже имя девочке дала: Анна. Всякий раз, когда Китти возилась с малышкой, она приговаривала: «Вот так, милая Аннушка, теперь пришло время ложиться спать!» — Ты решила назвать ее в честь моей матери? — улыбнулся Григорий. Китти кивнула: — Мне бы хотелось, чтобы она носила это имя. Разумеется, решать будет отец девочки, но представьте только, как было бы прекрасно, окажи он нам такую честь: стать крестными Аннушки. — Почему бы и нет? — задумчиво отозвался Григорий. — Вряд ли Василий Федорович станет противиться.***
И вот, как выясняется, он оказался прав, Василий действительно не горит желанием заботиться о своей собственной дочери. Пока что, единственное, что его волнует — это примирение с женой. Значит, первым делом нужно написать Китти о разговоре с Василием. Наверняка она обрадуется, что ее не разлучат с Аннушкой… Впрочем, можно обойтись и без письма: через пару дней он сам отправится в Белоцерковку и расскажет Китти обо всем сам. А там… Кто знает, может быть, у Григория наконец-то хватит смелости попросить Китти стать его женой? Всем ведь уже известно, что на самом деле их связывает. Та же прислуга в Белоцерковке и без того считает их супругами… Так не лучше ли и в самом деле стать ими?.. Так будет правильно. Китти как раз собиралась на зиму перебраться в свою нежинскую квартиру, поэтому как только она приедет, они с Григорием могут сыграть свадьбу. Устроили бы скромный праздник, пригласили бы, разумеется, только членов семьи. И зажили бы потом, как говорят, в свое удовольствие — вдвоем. Хотя теперь вернее будет сказать, втроем: он, Китти и их маленькая крестница. Все время по дороге в Червинку Григорий предавался радостным мечтам. Он решил навестить родных, а заодно узнать, как они там поживают. Китти, ко всему прочему, просила его лично заехать к Любушке и передать ей сердечный привет. Однако же, дома он застал одну лишь Ларису Викторовну. — Вы как раз к чаю, Григорий Петрович! — приветливо улыбнулась она ему. — Смею надеяться, что вы и на ужин останетесь. — С превеликим удовольствием, — отозвался он. — А где же Ларочка и Любушка? — Мои дочь и невестка, — объяснила Лариса Викторовна, пока они шли в гостиную, куда им должны были подать чай, — отправились к Лопушинским. Приемная дочь Льва Николаевича и Валентины Романовны решила, по примеру нашей дорогой мадам Райской, устроить музыкальный салон. Приглашен даже господин Батурин, полагаю, там будет весело. — Почему же вы не поехали? — осведомился Григорий, подавая Ларисе Викторовне чашку. — Мне нужно было закончить кое-какие дела, а потом… честно говоря, нет настроения для того, чтобы вести светские беседы и делать вид, будто мне весело. — Все же, думаю, изредка вам стоит выезжать куда-нибудь, это помогает отвлечься. — Возможно, — она задумчиво помешала чай и отложила маленькую серебряную ложечку, — на очень короткое время. Вы правы, иной раз это действительно необходимо, но… сегодня мне захотелось остаться дома. Все же музыка и танцы — дело молодых. — Вы сейчас говорите как моя матушка, — вспомнил вдруг Григорий. — Однажды, вскоре после… возвращения из того военного похода, меня изумило, что матушка постоянно сидела дома, никого не приглашала, никуда не выезжала. Она мне объяснила, мол, уже не в том возрасте, чтобы посещать балы, а кроме того, ездить куда-то одной она считала неприличным. Отец же… он тоже терпеть не мог светских приемов. Глаза Ларисы потемнели; она отвернулась и рассеянно кивнула головой. Григорий вздохнул и мысленно ударил самого себя по губам: ну кто, скажите, тянул его за язык? — Извините, — тихо проговорил он, — я… не хотел задеть вас. — Да нет… Это ведь я должна была просить прощения, Григорий Петрович, — отозвалась она. — И уже давно. Если я… никогда не говорила с вами об этом, то лишь потому, что… мне нелегко вспоминать обо всем. Я виновата! И перед вами, и в особенности перед… — Не надо, Лариса Викторовна! — вздохнул Григорий. Он уже был не рад, что разговор зашел о событиях, которые причиняют боль им обоим. — Вы думаете, — горько усмехнулась Лариса Викторовна, — что если я молчу, то воспоминания меня не тревожат? Что я никогда не сожалела о произошедшем? Не изводила себя мыслями о том, что я могла сделать, чтобы ничего не случилось? Впрочем, — вздохнула она, — ответ прост: мне стоило тогда остаться дома. Если бы я не приехала на вашу свадьбу… — Отец поругался бы с матерью по другому поводу, — махнув рукой, перебил ее Григорий. — В сущности, вы были ни при чем: он ведь… давно уж разлюбил ее. Задолго до того, как в его жизни появились вы. Да и мать, насколько я понимаю теперь, на тот момент охладела к нему. А понимания, дружеского участия, симпатии, — всего того, что могло бы прийти на смену жаркой страсти, буде она даже и имела место, не случилось. Они были слишком разными. Во всем. И думаю, они оба изрядно страдали от этого. — Я приехала потому, что хотела быть с ним! — глухо произнесла Лариса Викторовна. — Мне на тот момент уже свет был не мил без него. Я ревновала, хотела, чтоб он принадлежал только мне одной! Помню, когда Петр Иванович меня позвал к вам, я согласилась, потому что подумала: вот теперь-то я всем докажу, что он — мой, и я никому его не отдам! — Если вас это утешит, — Григорий отставил в сторону свою чашку, подался чуть вперед и осторожно взял ее за руку, — то я виноват не меньше. Я не должен был устраивать скандал. Вместо этого следовало спокойно объяснить отцу, что он повел себя, мягко говоря, неподобающим образом. Я мог попытаться каким-либо образом задержать мать, не позволить ей войти в гостиную и дать тем самым отцу и вам время уехать, — что угодно, но только не драться с ним на глазах у всех. Но… теперь уж ничего не изменить, что случилось, то случилось. — А сейчас вы говорите совсем как Петенька, — все так же печально глядя на него, проговорила Лариса Викторовна. — Как бы там ни было, но одно приходится признать совершенно определенно: с вами отец стал другим. Вы сумели сделать то, что не удалось никому другому, включая и мою мать: заставили отца… подобреть, что ли. Когда я видел его в последний раз то у него даже взгляд стал другим — более мягким. Я тогда подумал: неужели он наконец понял, что я любил его больше всех на свете. И неужели он тоже смог полюбить меня хоть чуть-чуть. В глазах Ларисы заблестели слезы: — Ваш отец очень любил вас, Григорий Петрович. И очень жалел, что не смог уберечь вас от ошибок. Он до конца дней своих винил себя в этом. Говорил: самое малое, что он может сделать после всего — это помогать вам. Чтобы хоть так заслужить прощение. «Возможно, там, мне зачтется!» — частенько повторял он. — Знаете, Лариса Викторовна, в те дни, когда я сидел в остроге, ожидая приговора, да и потом, когда уже в Сибири жил, ни за что не поверил бы. Сказал бы: пустое! Не способен мой отец на любовь. А сейчас… мне так хочется иной раз поговорить с ним обо всем. И так жаль, что я не могу этого сделать. — Откровенность за откровенность, Григорий Петрович. Я вам признаюсь, что когда познакомилась с Петром Ивановичем, когда узнала его, меня поразила одна вещь: он был… очень одинок. Могло показаться, что глупость это, нелепость. Ведь все вроде у человека есть, но… Ничто ему не в радость, никто ему не нужен. Холодно ему и зимой, и летом. Отогреться негде. Рядом ведь всегда должен быть кто-то, с кем тебе… тепло. А нет никого — так и будешь мерзнуть даже и в самую лютую жару. Мне в ту пору тоже было очень холодно. А рядом с Петенькой я отогрелась наконец. И сердце болеть перестало, и я поверила, что есть оно на свете, счастье. И счастье это — рядом с ним. Так разве могу я от него отказаться? — Вы верно подметили, — Григорий улыбнулся ей, задумчиво кивнул головой, — ваша любовь, выходит, его и отогрела. Заставила открыть в себе те лучшие качества, которые, быть может, раньше отец не хотел никому показывать. — Я вижу, Григорий Петрович, что и вы нынче… оттаяли. Не то что в тот день, когда вы вернулись сюда. Вы изменились. Очень изменились с тех самых пор, когда я впервые встретилась с вами. Ее чуть насмешливый тон и еле заметная усмешка заставили Григория смутиться: — Лариса Викторовна! Давайте уж раз и навсегда с вами забудем о… тех прошлых склоках. Да, признаюсь, я был не на высоте.***
Григорий испытывал мстительную радость оттого, что заставил отца чуть не задыхаться от бессильной злобы. Пусть же отец знает, что не век ему всем распоряжаться. Он, Григорий, такой же хозяин в этом доме, и он не потерпит присутствия отцовой полюбовницы рядом с собой и своей женой здесь, в этих стенах. — Ты запомни, хорошо запомни, щенок, — зло проговорил отец, прожигая его взглядом, — я буду делать что хочу и жить — с кем хочу. Потому что я — Петр Червинский, и это мой дом. А на тебя я плевать хотел, понятно? Если тебе что-то не нравится, то вот тебе бог, а вот порог! — Что-то вы больно рано взялись меня выгонять из собственного дома, батюшка! — не остался в долгу Григорий. — Пока не оглашено завещание матери, это не только ваш дом. Отец разозлился еще больше и обозвал Григория корыстным мерзавцем, прибавив при этом, что «денежек маменькиных ему все равно не видать, как ушей своих». Это мы еще посмотрим, злорадно подумал Григорий. Он был совершенно уверен, что мать оставит ему огромное состояние. И тогда он приберет к рукам все: дом, имение, завод, все капиталы, а папеньку вместе с его обожаемой канареечкой выставит за дверь. Пусть выкручиваются как хотят. Кстати и посмотрим, подумал он, как быстро эта актрисочка помашет папеньке ручкой, когда поймет, что тот гол как сокол. Когда же огласили завещание, Григорий был готов рвать на себе волосы с досады: ему достался лишь дом. Но какой в том прок, скажите на милость? Все состояние: имения, как Червинка, так и бывшее имение деда по отцовской линии под Харьковом, завод, мануфактуры, капитал, — все было в руках отца. Григорий знал, что выходя замуж, мать в качестве приданого преподнесла мужу фамильный свой дом и имение, которое в те времена находилось в полнейшем упадке. Отцу удалось возродить его, а после и приумножить состояние, но Григорий был уверен, что у матери остались еще ее личные сбережения, те, что принадлежали некогда ее семье. Сейчас-то он прекрасно понимал, почему последняя воля матери была именно такой: она хотела, чтобы он сблизился с отцом. А если, как ей казалось, они будут вместе распоряжаться хотя бы малой частью состояния, то это им поможет прийти к пониманию. Увы, усилия ее оказались тщетны. Григорий только еще больше разозлился на отца, а заодно и на мать: подала ему надежду, что он может стать здесь единоличным хозяином, а сама обманула! Но по крайней мере одно он сделает. Как только за поверенным, что огласил завещание, закрылась дверь, Григорий вновь напустился на отца: — Я же говорил, что это не только ваш дом, батюшка, — он буквально сиял от радости. — И отныне я такой же хозяин здесь, как и вы. Посему я также имею право распоряжаться и повторяю вам: я не потерплю в этих стенах тех, кто мне неприятен. Надеюсь, вы хорошо поняли, отец? Чтобы сегодня же и духу этой женщины здесь не было! — Ишь ты, — хмыкнул отец, — как заговорил! Прямо как маменька твоя! Весь в нее, копия просто. Такой же неблагодарный дармоед! — Да как вы смеете! — Григорий почувствовал, что его вновь охватывает безудержная ярость. Он с трудом сдерживался, чтобы не наброситься на отца с кулаками. — А вот так, — отец же, напротив, оставался совершенно невозмутим. — Смею. Смею, дорогой мой! — Еще одно слово, и я… Я вырос здесь, и у меня теперь есть все права. Посему я приказываю вам замолчать! Ни вы, ни уж тем более эта ваша… и мизинца матушкиного не стоите! Отец вновь усмехнулся: — Вырос он, подумайте только! Для того, чтобы ты вырос, не зная нужды, делал, что хотел, — процедил он, и Григорий заметил, как на щеках отца заиграли желваки — первый признак того, что он вне себя, — сорил деньгами направо и налево, я в свое время только что из кожи вон не лез! Все, что здесь есть, мною нажито. И получишь ты все это лишь когда меня снесут на кладбище. Да и то — я еще подумаю, стоит ли тебе имение оставлять. А то и девяти дней ведь не пройдет, как ты все спустишь. Тебе же невдомек, бестолочи, что деньги не на деревьях растут, как яблоки, и не с неба падают. Что их заработать нужно! — Так или иначе, — Григорию до смерти надоел этот глупый спор, — я вам повторяю: вы обязаны теперь со мной считаться! И я заявляю вам еще раз, что не намерен терпеть в этом доме вашу… актерку. Ежели вы без нее жить не можете, то забирайте ее и съезжайте отсюда. У вас, чай, денег-то хватит прямо дворец целый для нее выстроить! Отец, разумеется, в долгу не остался: — Я тебе тоже еще раз повторю, ежели со слухом плохо: коли тебя что не устраивает, то ты и убирайся отсюда на все четыре стороны! Мне просто интересно, как ты теперь выкрутишься, — злорадно усмехнулся он. — Дом — твой… Ну, допустим. И что ты дальше делать станешь? Заложишь, чтоб было на что жить, пока женины капиталы не получишь? Так чего же тянуть: во сколько дом оценят-то? — отец сцепил руки в замок, чуть прикрыл глаза и замолчал, делая вид, будто размышляет над сложным вопросом. Он выдержал прямо-таки театральную паузу. — Тысяч в пять, самое большое, я думаю. Хочешь, я уплачу тебе целых семь? Или восемь. Нынче же, прямо сейчас отсчитаю. Для родного-то сына мне не жалко! Денег тех вам с женой с лихвой хватит до рождения наследника. Кстати, вы бы поторопились, а то как бы Александр Васильевич не передумал тебе часть своего состояния передавать, он, знаешь, тоже не вчера родился. Не ровен час, поймет, что ты всего-навсего сопляк и лентяй. Григорий тяжело дышал от ярости, то сжимал кулаки так, что костяшки белели, то разжимал их, отчаянно борясь с желанием вновь ударить отца по лицу, но вместе с тем и опасаясь его гнева. Теперь-то отец точно не станет с ним церемониться. — Ну что, хозяин, — с ехидной ухмылкой спросил отец, — согласен с моим предложением? Или пусть все остается так, как было прежде? Григорий молчал, понимая, что ответить ему в общем-то нечего. — Тогда ты сейчас же поднимешься со мной к Ларисе Викторовне, извинишься перед ней за все свои выходки, и больше ни ты, ни твоя жена ей слова поперек не скажете! Распоряжается отныне в этом доме — она. И если только я замечу, что вы проявляете к моей жене, да! — отец повысил голос, заметив, что Григорий вскинул руку в протестующем жесте, — жене! Я женюсь на ней, и как ты можешь догадаться, ни у кого, кроме Господа Бога, благословения на то просить не стану. Так вот. Если вы только тень неуважения к Ларисе проявите, в ту же секунду выгоню к чертовой матери! Ты меня знаешь, Гришка, я не шучу. Григорий пошел за отцом. Он не знал, не был до конца уверен, станет ли и впрямь извиняться перед Ларисой. На самом деле ему хотелось еще раз высказать этой женщине все, что он думает по поводу ее романа с отцом и по поводу ее присутствия в Червинке. В комнате однако же, к вящей радости Григория, Ларисы не оказалось, как и ее вещей. Лакей, отворачиваясь и пряча взгляд, сообщил, что пани уже четверть часа, как уехали и велели Петру Ивановичу передать, что так де лучше будет, потому что «негоже вам, панэ, ругаться из-за нее». Отец еле слышно выругался, смерил Григория холодным и надменным взглядом и вышел, громко хлопнув дверью. А через четыре дня он сам передал Григорию бумаги на имение, оставив Червинку ему на попечение, и уехал с Ларисой в Париж. В следующий раз Григорий увидел отца через год, когда лежал в госпитале после неудачной попытки застрелиться, а потом — еще один раз, перед тем, как ему вынесли приговор. Это был последний раз, когда он видел отца живым…***
— Что-то мы все о грустном, да о грустном, — вздохнул Григорий. В самом деле, следовало переменить тему разговора, потому что на сегодня, пожалуй, достаточно печальных воспоминаний о прошлом. — От Левушки не было ли писем за последнее время? Лариса Викторовна лишь покачала головой: — Только то, что мы получили в начале лета. И признаться, я очень волнуюсь. В газетах много пишут об осаде Плевны, о сражениях на Шипкинском перевале… Тяжело приходится тем, кто там сейчас. — Могу себе представить, — вздохнул Григорий. — Вы не переживайте, — стараясь, чтобы голос звучал ровно, проговорил он, — знаете, как говорят, плохие вести распространяются быстро. А что давно не пишет, так мало ли! Задержалось письмо или, может, затерялось где по дороге. В ту же самую минуту, точно в подтверждение его слов, вошел лакей. Приблизившись, он поклонился и протянул Ларисе два запечатанных конверта. — Корреспонденция, пани, — сказал он. — Только что доставили. — Ну вот! — обрадованно воскликнул Григорий. — А вы переживали! Лариса Викторовна быстро просмотрела принесенные письма: — Это от Михаила Александровича. Вольдемар, насколько я знаю, тоже отбыл вместе с нашим Левушкой. А это… — она замолчала и принялась открывать конверт. Григорий заметил вдруг, как дрогнула ее рука, когда она срывала печать. Лариса Викторовна быстро пробежала письмо глазами, ахнула и крепко зажмурила глаза, сжав при этом письмо в руках. Из-под плотно сомкнутых век ее по щекам покатились слезы. Григорию стало нехорошо. Он быстро поднялся, обошел стол и диван, где сидела Лариса, и через ее плечо заглянул в письмо, которое она по-прежнему сжимала в руках. «Сего года, августа… одиннадцатого дня… в бою… — первые строчки, что сразу же бросились ему в глаза, — ваш сын… пал смертью храбрых».