***
Николай Дорошенко нанес визит в Червинку чуть меньше месяца тому назад, буквально сразу же после Галины Пилипенко. Как выразилась Ларочка, сплошные приветы из прошлого, и в этом так хотелось увидеть добрый знак. Единственного сына Александра Васильевича Дорошенко Лариса видела всего несколько раз. Уже после их с Петром Ивановичем возвращения в Червинку, он, когда случалось ему гостить в Нежине, приезжал к ним вместе со своим отцом. Последний раз они виделись на свадьбе Левушки, а до того была еще одна встреча — два года тому назад, вскоре после смерти Александра Васильевича. На тот момент Николай давно уже жил в Европе, с отцом виделся редко, но когда узнал, что тот совсем уже болен и слаб, и ему тяжело одному, то пытался забрать его к себе. Александр Васильевич отказался наотрез, сославшись на то, что ему слишком поздно что-либо менять и уезжать из родного дома. Он говорил, что здесь, на этой земле он родился и вырос, здесь же находятся могилы дорогих ему людей: родителей, любимой жены, младшего сына, который скончался в возрасте полутора лет. Александр Васильевич надеялся, что Николай вместе с женой и детьми однажды вернутся, и они будут жить все вместе, но увы, мечты его так и не осуществились. — Позвольте мне прежде всего принести вам мои глубочайшие соболезнования, Лариса Викторовна! — сказал Николай Александрович сразу же, как только было покончено с приветствиями и обменом обычными, принятыми в таком случае, любезностями вроде вопросов о здоровье и текущем положении дел. — Благодарю вас, Николай Александрович! — кивнула Лариса. — Как вы сами понимаете, это горе, от которого все мы все уже никогда не сможем оправиться. Но… надо жить дальше, таков уж миропорядок. — Вы правы… — К тому же, — грустно улыбнулась Ларочка, — в утешение нам остался сын моего бедного брата. А значит, наш Левушка не умер совсем, он продолжает жить в своем ребенке. — Тем более наш Петенька так похож на своего отца, — поддержала Ларочку Люба. — Что ж, — улыбнулся Николай Александрович, — как говорится, одной рукой жизнь отнимает, а другой — дает. С рождением наследника я вас всех сердечно поздравляю! — Вы останетесь погостить у нас, дорогой Николай Александрович? — спросила у него Лариса. — Вам, мне кажется, будет лучше здесь, у друзей, нежели в гостиничном номере. — Мы с Элен сняли дом в Нежине, — объяснил Николай, — поскольку этот наш визит на родину будет, судя по всему, долгим. У нас возникли вдруг небольшие затруднения с наследством моего батюшки. О завещании покойного Александра Васильевича Ларисе было прекрасно известно, поскольку еще задолго до того, как он заболел и слег, он частенько повторял, что из наследников у него теперь, после ухода Натальи Александровны в монастырь, остался лишь сын и внуки. А уже после смерти господина Дорошенко выяснилось, что и впрямь большая половина всех капиталов переходит семье Николая Александровича, вторая часть завещана Ильинскому монастырю, и сто тысяч — Льву Петровичу и Ларисе Петровне Червинским. «Моим горячо любимым крестникам от любящего их крестного отца, на добрую память», — как было сказано в завещании. Собственно, поэтому-то Лариса и была осведомлена обо всем: Левушка и Ларочка получили официальное приглашение на оглашение завещания, как упомянутые в нем лица. Льва в то время в Нежине не было, он служил в Петербурге, поэтому Лариса и поехала к нотариусу вместе с дочерью. — Право, это лишнее! — сказала она тогда Николаю Александровичу. — Александру Васильевичу, царствие ему небесное, вовсе не стоило… — Ну что вы, Лариса Викторовна! — вздохнул Николай. — Даже если бы вдруг отец и не упомянул в завещании вашу семью, я все равно счел бы своим долгом выделить вам часть наследства. Ведь отец считал Петра Ивановича своим лучшим другом и очень любил ваших детей, своих крестников. Он всегда писал мне о них с такой нежностью… — Да, вы правы, он же знал Лару и Левушку буквально со дня рождения. Он всегда баловал их: дарил подарки, играл с ними, когда они были совсем маленькими. — Вот видите! Ну, а кроме того, Лариса Викторовна, я привык быть благодарным за доброту. А за все, что вы сделали для моего отца, того, что по завещанию положено вашим детям, очень мало! Поэтому, ежели вам что-нибудь понадобится, и я говорю не только о деньгах, как вы сами понимаете, можете на меня рассчитывать. В моем лице вы всегда найдете самого преданного друга. — Спасибо, Николай Александрович, — отозвалась Лариса. — Я хочу, чтобы вы знали: я также привыкла отвечать добром на добро. Поэтому помощь вашему батюшке была с моей стороны делом более чем естественным. Лариса сказала чистую правду: Александр Васильевич всегда был необычайно добрым и благородным. Еще с тех самых пор, когда Лариса служила при театре, она запомнила его как человека деликатного, всегда готового помочь. Он не просто жертвовал щедрые суммы на нужды театра; практически все актрисы, от примы до статисток, знали, что ежели им вдруг, к примеру, срочно нужно внести арендную плату за квартиру, а денег нет, если, не дай бог, болен ребенок или престарелые родители, то они спокойно могут попросить в долг. «Наш дорогой меценат», как называл пана Дорошенко директор театра, никогда никому не отказывал. Возврата же долга он не требовал (хотя ему, разумеется, всегда возвращали все до копейки), а самое главное — никогда не позволил себе ни единого намека ни одной из театральных прелестниц, что ждет от нее какой-то там «особой благодарности». Это, стоит сказать, весьма удивляло, а некоторых дам даже расстраивало. К чему скрывать, в театре нашлось немало актрис, которые были бы вовсе не прочь скрасить одиночество богатого вдовца. Лариса прекрасно помнила все сплетни, которые ходили за кулисами, от самых пошлых и грязных, вроде того, что по мужской части пан давным-давно уж ни на что не годен, вот и утешается обществом молодых актрис, хотя бы так, просто любуясь ими, до поистине сказочных. Шептались, что якобы с примой театра, мадам Канатоходовой, у Александра Васильевича заключен тайный брак. Может быть, они заключили бы и явный, но дети его противились, не желая такого поворота событий. Поэтому Александр Васильевич, не желая портить с ними отношений, обвенчался с возлюбленной тайно аж в Екатеринославе и даже купил ей там роскошную усадьбу. После же того, как дети обзаведутся семьями, они с мадам Канатоходовой намеревались уехать туда и жить вдвоем, в тиши и уединении. Ларисе еще тогда подобное казалось вздором хотя бы потому, что Алевтина Прохоровна Канатоходова жила с директором Разгуляевичем, причем совершенно открыто. Она имела от него двоих дочерей, и Созон Созонович признал их своими. На сии резонные доводы сплетники отвечали, что, мол, союз с Разгуляевичем лишь прикрытие, меж ними ничего нет и не было, а на самом деле за Канатаходовой стоит куда более могущественный покровитель. Иначе почему она в возрасте под пятьдесят играет восемнадцатилетних влюбленных дев? Разумеется, все эти сплетни были чушью. Когда, уже спустя какое-то время, Лариса рассказала обо всем Петру Ивановичу, он долго не мог перестать смеяться. Потом он объяснил ей, что просто-напросто Александр Васильевич всю свою жизнь нежно и трепетно любил свою супругу. К сожалению, она рано скончалась — трагически погибла: упала с лошади и убилась. Он же так и не смог до конца оправиться от этой трагедии. Много позже и сам Александр Васильевич признавался, что после гибели жены он «будто и сам умер», и если бы не дети, то он может быть, не выжил бы. После смерти Петра Ивановича именно Александр Васильевич Дорошенко оказался тем единственным человеком, который по-настоящему, искренне сочувствовал Ларисе и поддерживал ее. Пока все остальные соседи и соседки шептались украдкой у нее за спиной, как скоро она утешится, и кому же повезет прибрать к рукам состояние Петра Червинского, Александр Васильевич просто приезжал с визитом, справлялся, не нужна ли какая помощь детям или самой Ларисе, а после заводил с ней разговор о каких-нибудь незначительных вещах. Он вспоминал, скажем, прошлогодний бал у генерал-губернатора, с гордостью говорил об успехах своего старшего внука, который учился в Сорбонне, или же рассказывал, как когда-то давным-давно жена пыталась учить его играть на рояле, но ничего не вышло, поскольку он оказался на редкость нерадивым учеником. И Ларисе становилось легче, хотя бы на время она отвлекалась от печальных дум… Именно поэтому она чуть не каждый день навещала Александра Васильевича, когда тот заболел, и настал ее черед рассказывать ему о том, как идут дела у Левушки в Петербурге, или же вспоминать о тех временах, когда они с Ларочкой были совсем еще малышами, и каждый раз с превеликим нетерпением ждали визитов и подарков Александра Васильевича. — Надеюсь, — сказала Лариса Николаю Александровичу, — что все недоразумения будут улажены. — Дай Бог, — согласился он. — Дело в том, что дальние родственники со стороны моей матери вдруг объявились ни с того ни с сего и предъявили права на имение отца под Харьковом. Собственно, мы могли бы и уступить им, но… так или иначе требуется наше присутствие. — А у нас, Николай Александрович, — вздохнула Лара, — тоже совершеннейшая неразбериха тут творится. Будто мало нам было всего остального! — Что случилось? — тут же спросил Николай. Лара и Люба тут же принялись наперебой рассказывать обо всем, что стало им известно об обстоятельствах гибели Левушки, об аресте Григория Петровича, и конечно же, о визите той женщины.***
Галина Пилипенко рассказала историю поистине невероятную. Прежде всего (и Павлина с Тихоном подтвердили это) некогда она, как и Катерина Степановна, была крепостной у Червинских. Павлина еще обмолвилась, будто в те времена «девка была та еще змеюка: язык что жало, и палец в рот ей не клади». Какое-то время Галина жила с прежним управляющим, Яковом Ефимовичем, и он все обещал жениться на ней, но в итоге, как это и бывает у подобных проходимцев, обманул и бросил. Впоследствии Галина вышла замуж за такого же, как и она, крестьянина по имени Афанасий Пилипенко, который, ко всему прочему, давно уж был влюблен в нее. С ним-то она наконец и обрела долгожданное счастье. После того, как получили свободу, Галина с Панасом уехали в Киев и принялись налаживать свою жизнь. Панас в итоге устроился приказчиком в скобяную лавку, а Галина трудилась сначала прачкой, потом кухаркой в доме у одного купца, и наконец — помощницей портнихи в швейной мастерской. Жили они довольно скромно, но большего им было и не надо. Жизнь шла своим чередом: подрастали дети, их у Галины было пятеро. Пять лет тому назад умерла престарелая мать Панаса, а его младший брат, который до сих пор жил в Нежине и работал извозчиком, женился и тоже перебрался со своей семьей в Киев. Старшая дочь Галины, Наталья, вышла замуж за хорошего молодого человека, сына второго приказчика из той лавки, где трудился Панас. Молодые стали подумывать о том, чтобы зажить отдельно, своей семьей. И тут вдруг случилась беда: хозяин Панаса разорился, и лавку пришлось закрыть. Дела там давно уже шли ни шатко ни валко, поэтому хозяин взял в банке ссуду, заложил все имущество, да так и не смог в итоге рассчитаться. Все члены семьи Панаса были вынуждены затянуть пояса потуже, поскольку жить отныне пришлось лишь на то, что зарабатывала Галина. На помощь старшей дочери они особо не рассчитывали, молодым ведь и самим нужно на что-то жить, а брат Панаса и сам с трудом концы с концами сводил. Второй дочери исполнилось четырнадцать, и она уже помогала матери, пусть ее заработок был, мягко говоря, невелик, остальные две дочери и сын были еще совсем маленькими. С каждым днем становилось все тяжелее, и вот тогда-то Панасу пришло в голову отправиться вольноопределяющимся в армию. На те деньги, что ему заплатили бы, семья смогла бы сносно жить в течение какого-то времени. Галина отговаривала мужа, но тут как раз случилась последняя Турецкая кампания, и Панас заявил, что долг ему велит отправиться туда и сражаться. — А ежели паду, — обмолвился он, — то тебе какой-никакой пенсион положен будет. Не пропадете, словом! Галина в ответ только и смогла, что обнять его, разрыдаться, сказать, что без него ей и жизнь не в жизнь будет и взять слово, что вернется он живым и невредимым. — Не плачь, Галочка, — улыбнулся ей муж. — Я ж, может быть, еще в генералы выйду, вот тогда и заживем! — он рассмеялся и крепко прижал ее к себе. Галина проводила мужа и осталась, как она выразилась, век вековать солдаткой. Писем от Панаса давно не было, и она вся извелась. Каждый день ходила Галина в Лавру молиться за здравие супруга. И вот в один прекрасный день Панас вернулся домой — с шрамом через всю щеку, прихрамывающий на правую ногу, страдающий от мучительных головных болей, но живой. Радости Галины не было предела. Когда мужу стало чуть лучше, он заявил, что ему во что бы то ни стало надо ехать в Нежин. Он ничего не объяснил толком, твердил лишь, что непременно нужно им с Галиной быть в Нежине. Галина уж решила, что он помешался, но Панас заверил ее, что с ним все в порядке, а объяснить все он сможет чуть позже. Оставив детей в семье брата, Панас с Галиной отправились в путь. В дороге-то муж и рассказал ей о том, что случилось с ним на Шипкинском перевале, где довелось сражаться, и свидетелем какого ужасного поступка он стал. Началось все с того, что господин полковник приказал одному из офицеров провести разведку, дабы можно было обойти противника и разбить его с наименьшими для себя потерями. Офицер, которого звали Владимиром Михайловичем Тихвинским отрядил для разведки нескольких солдат, наказав им как можно быстрее осмотреть лишь одну из горных троп, ту, которая лучше всех просматривалась турками с их укрепленных позиций. Солдаты вернулись, доложив при этом, что все спокойно не только на главной дороге, но и в окрестностях. Господин полковник, выслушав доклад Тихвинского, приказал идти в наступление. Отряд, в котором предстояло сражаться и Панасу повел в атаку поручик Червинский. Панас, узнав о том, несказанно удивился тому, как оказывается тесен мир. Кто бы мог подумать: прежде Панас был крепостным и работал сначала на Петра Ивановича, а затем на Григория Петровича Червинских. А вот теперь его боевым командиром стал младший представитель этой фамилии — сын Григория Петровича, как Панас предположил поначалу. Чуть позже, когда ему стало известно полное имя офицера, он понял, что немного ошибся… На отряд напали из-за засады; их поджидали в небольшой низине, скрытой зарослями кустарника. Турок было больше; завязалась жестокая битва, кое-кто из солдат, поддавшись панике, пытался было бежать обратно к своим, но Льву Червинскому удалось собрать всех, крикнув, что такая трусость недостойна и позорна. Он пытался оттянуть на себя часть вражеских офицеров, дабы заставить их всех отступить к более узкой и опасной тропе. Там к ним скорее бы подоспело подкрепление с другой стороны перевала. Части отряда это удалось, и солдаты все же пробились к своим (это стало известно Панасу уже в госпитале). Остальным же, увы, пришлось туго. Панас был ранен. Он получил сильный удар по голове, упал на камни, чувствуя, как сдавило грудь, и стало нечем дышать. Панас не знал, долго ли пролежал без чувств, но когда сознание вернулось, и он попытался приоткрыть глаза, его вновь пронзила такая боль, что он закричал бы, но сил на то у него совершенно не осталось. Точно во сне, перед глазами все плыло, увидел он поодаль лежащего лицом вниз командира и еще нескольких солдат. Неужто же все мертвы, подумал было Панас, но как раз в ту самую минуту послышался какой-то шорох, который показался раненому оглушительным набатом. На дороге появился небольшой отряд, состоящий из пяти человек. Они остановились и огляделись вокруг. — Кажется, господин подпоручик, — сказал один из них, — здесь никого нет. Живых, я хочу сказать. — Сам вижу! — отозвался командир, в котором Панас без труда узнал Владимира Михайловича. — Поезжайте вперед, я немного задержусь, дабы осмотреть получше, а после догоню вас. Когда остальные скрылись за поворотом, Владимир Михайлович спешился, подошел ко Льву Червинскому и склонился над ним. Панас хотел было подать голос, что он жив, и ему нужна помощь, но вышел у него только еле слышный то ли стон, то ли хрип, на который Владимир Тихвинский не обратил никакого внимания. Он тем временем что-то негромко сказал Льву Червинскому, а тот, вот чудо, пошевелил рукой. Владимир подхватил его под руки и потащил в сторону, прямо туда, где за поворотом на узкую тропу, ведущую вверх по горному склону, был обрыв. Панас опять попытался было позвать на помощь, но у него снова не получилось. Вскоре рядом раздались шаги, и над головой раздался голос: — Этот вроде бы тоже дышит… пока. Панас застонал, но Тихвинский решительно зашагал прочь. Панас вновь приоткрыл глаза, заметил, как рядом в траве что-то блеснуло. Превозмогая боль, он протянул руку, сжал блестящий предмет в кулаке и лишился чувств. Очнулся он уже в госпитале, а позже узнал, что отряд его был разбит, большая часть погибла, но позже к полковнику Войновскому все же подошло подкрепление, и враг в итоге был разбит. Панаса, как и еще нескольких уцелевших в том бою наградили солдатским георгиевским крестом за храбрость и произвели в унтер-офицеры. Его, как выяснилось позже нашел на дороге Владимир Тихвинский, посланный со своим отрядом на подмогу. Увы, он подоспел слишком поздно, поэтому нашел лишь убитых, да тяжело раненых, среди которых был и Панас. Его отвезли в расположение части, а после отправили в госпиталь. — Значит, — всхлипнула Люба, — Левушка не был предателем! И он не виноват в поражении! — Он и не мог им быть! — решительно отрезала Ларочка. — Тихвинский все выдумал, чтобы оболгать его и выгородить себя. Это же было ясно с самого начала! — Я не могу понять, — Лариса быстро смахнула со щек слезы, — получается ведь, что… Лев был жив, когда Вольдемар нашел его? И он… прекрасно видел это! — Вы правы, пани, — кивнула Галина. — Он был еще жив, хоть и очень слаб. Тот человек просто взял и… то ли столкнул его с обрыва, то ли просто убрал с дороги куда подальше. Решил, дескать, помрет побыстрее, и концы в воду. Видать, зуб на него точил, негодяй! — Вы понимаете, что это очень серьезные обвинения? — тихо спросила Люба. — Которые, — на глазах Ларочки выступили слезы, — при всем желании мы вряд ли сможем доказать. — Вот! — Галина достала из-за пазухи нечто, завернутое в носовой платок. — Это то, что выронил тот человек, когда осматривал моего Панаса. — Она развернула сверток и протянула Ларисе… — Обручальное кольцо моего сына! — воскликнула она, взяв его в руки и рассмотрев. Гравировка — переплетенные вензели «Л.П.» и «Л.А.» яснее ясного говорили, что кольцо это принадлежало Левушке. Он сам заказывал обручальные кольца у ювелира и велел выгравировать на них первые буквы имени своего и Любушки: Лев Петрович и Любовь Андреевна. — Да, это оно! — подтвердила Люба. — Выходит, он снял с Левушки крест и обручальное кольцо, мерзавец! — воскликнула Лара. — Этого просто не может быть! — прошептала Люба. — Как он мог?! — Уже после возвращения мой Панас, — продолжила Галина свой рассказ, — случайно встретил этого самого Владимира на улице, разузнал, где он живет, и решил… Сначала он просто хотел узнать, что на самом деле случилось со Львом Петровичем. Сказал, что, дескать, знавал когда-то отца его, брата старшего и потому хотел бы им поведать и о том сражении, и о гибели младшего Червинского. Владимир Михайлович принял Панаса, выслушал, после чего заявил, что никакого Льва Червинского он не видел тогда ни среди мертвых, ни среди живых. А потом дал ему денег и велел убираться прочь. А через три дня Панаса нашли с проломленной головой. — Господи! — хором воскликнули Ларочка и Люба. — Он решил, как я понимаю, — тихо проговорила Лариса, — поговорить с Григорием Петровичем. — Но не мог его найти, — тяжело вздохнула Галина. — Вы готовы, сударыня, подтвердить все, что только что нам рассказали, под присягой, если потребуется? — спросила Лариса. — Разумеется, — ответила Галина. — Ради мужа я на все готова. Пусть тот, кто погубил его, ответит по закону. Я потому и пришла!***
Николай Дорошенко, узнав обо всем, заявил, что не оставит этого дела просто так. — Я помогу вам добиться правды, Лариса Викторовна, — пообещал он. Он встретился с Галиной Пилипенко, которая еще раз изложила ему все, что она поведала Червинским. После этого он нанес визит Катерине Степановне, дабы та еще раз рассказала ему о том дне, когда был арестован Григорий Петрович, а кроме того, он обстоятельно поговорил и с адвокатом, которого наняла Катерина. Затем Николай Александрович вновь приехал в Червинку, чтобы сообщить Ларисе, как он сам изволил выразиться, более или менее приятные новости. — Прежде всего, Лариса Викторовна, я хотел бы вам сказать, что у нас есть все шансы доказать виновность Тихвинского. К счастью, у меня остались кое-какие связи в военном ведомстве, еще с тех времен, когда я жил и служил здесь, в Нежине и в Киеве. Как только я получу ответы на свои письма, то буду точно знать, что там произошло, и были ли правдивы слова этого самого Афанасия Пилипенко. Ежели все так, как он говорил, то господина Тихвинского ждет военный трибунал. — Получается, — вздохнув, произнесла Лариса, — что он… все равно что убил моего сына? Или… если Лев был еще жив, но тяжело ранен, когда Вольдемар нашел его, то возможно… Она замолчала, потому что ей стало вдруг очень страшно. Крохотный луч надежды блеснул на мгновение и тут же скрылся, точно огромная, черная туча вновь загородила солнце. Ларисе не хотелось поддаваться надежде раньше времени, чтобы потом не испытать еще большую боль от разочарования. — Не будем пока забегать вперед, Лариса Викторовна, — взглянув на нее с сочувствием, проговорил Николай. Он словно прочитал ее мысли, но также не решился озвучить их вслух. И вот наконец-то после столь томительного ожидания Николай Александрович пригласил Ларису вместе с Катериной Степановной к себе для важного разговора.***
— Мне есть, чем вас порадовать, — улыбнувшись, проговорил Николай Александрович. — И… что же? — шепотом спросила Катерина Степановна. — Не томите же, Николай Александрович! — не выдержала Лариса, ее натурально трясло от волнения. — Прежде всего, — усадив их с Катериной Степановной в кресла, проговорил Николай, — я получил ответ от полковника Войновского. А точнее — от его секретаря, который переслал мне подробную реляцию. Мы обязательно приобщим ее к делу, поэтому сейчас не стану вас утомлять всеми подробностями, но вкратце могу сказать лишь то, что оная реляция целиком и полностью совпадает со словами вдовы Афанасия. — Боже мой! — улыбнулась сквозь слезы Катерина Степановна. — Я знала, что Григорий Петрович невиновен! Не в этот раз… сейчас он не мог этого сделать. — Есть еще кое-что, — серьезно взглянул на них Николай Александрович. — Из наградной комиссии мне написали, что господин Тихвинский к ордену святого Георгия представлен не был. А вот Лев Червинский — напротив. Он был награжден в числе прочих офицеров за удачно проведенный маневр у Тырнова незадолго до боя 11 августа. — Какой ужас, — всхлипнула Катерина Степановна, — этот кошмар повторяется вновь! — И практически с теми же участниками, — вздохнул Николай Александрович. — Бедный мой мальчик! — Лариса чувствовала, что сейчас разрыдается. — Он ведь был еще жив, а этот человек… После того, как он фактически добил его, раненого, он еще обокрал и оболгал его. — Осталось только дождаться ответа еще на два моих письма, — пристально взглянул на нее Николай. — И вот тогда я точно смогу сказать, Лариса Викторовна, действительно ли Лев Петрович погиб тогда. Или же… — Или же?.. — хором воскликнули они вместе с Катериной Степановной. — Не стоит все же торопить события, — покачав головой, вновь повторил Николай Александрович. — Сейчас нам нужно прежде всего подумать о предстоящем судебном заседании. Лариса почувствовала, как робкий огонек надежды вновь забрезжил в часто-часто застучавшем ее сердце. Выходит, не одной ей пришло подобное в голову, а значит, чудо все-таки возможно. Ведь возможно же? «Господи, — взмолилась она про себя, — умоляю Тебя, помоги нам!»