Taedium vitae

Каким был Миро в нашу первую встречу? Он оставлял двоякое впечатление: открытый смешливый парнишка, не лезущий за словом в карман и, одновременно, словно тумблер внутри переключали, мрачный замкнутый сноб. Сочетание простоты и надменности. Я никак не мог ухватить его суть, возможно, он и не был цельной натурой — всё норовил выскользнуть, исчезнуть. Мы познакомились на студии: я пригласил его на Optic Russia. Когда завершил дела с контрактами и вышел из кабинета, он уже был в общей комнате. Лёгкий и весёлый, Миро громко рассказывал звукачу, что рад наконец-то профессионально записывать песни, и как надоело ходить на работу в деловом костюме, словно бессмысленному биороботу, когда душа стремилась к рэпу и независимости. Единственной отдушиной назвал секс с юной любовницей прямо у босса на столе. Живописал в красках, как приходила, когда офис пустел, шли в кабинет начальника, девушка садилась на стол, обнимала; исступлённо целовались, гладили друг друга, медленно раздеваясь. Затем она ложилась на твёрдую поверхность, раздвигала ноги, а он, разгорячённый и возбуждённый, наваливался сверху и быстро совокуплял страстную девочку. — Выходило очень горячо — адреналин зашкаливал: вдруг босс решит непредвиденно вернуться, или в кабинете скрытая камера, а он — вуайерист — регулярно смотрит наши маленькие оргии на столе и дрочит украдкой. Не знаю, но претензий по поводу офисного секса я не получал. Привет, ты же Дима Шокк? Мирон. Рад встрече. Треки у тебя крутые, — протянул руку и подмигнул; его глаза посмеивались с хитрецой. — Да, я. Спасибо. Смотрю, у тебя интересный опыт, — ухмыльнулся я, пожимая тёплую ладонь и пристально глядя на нагловатого парня в белой футболке и светлых джинсах. — Необычный опыт — моё второе имя. Подожди меня, сейчас допишу трек и пойдем выпьем, хочу обсудить возможный фит. Я много слушал Оксимирона, помнил его по батлу на hip-hop.ru. Нереально талантлив, техничен и, по мнению многих, заслужил победу. Я связался с ним, впервые предложил рэперу записать совместный трек. Пока ждал, думал, какой же странный громкий парень. Он словно пытался понравиться всем, легко выбалтывая интимные тайны. Видимо, хотел выглядеть круче в глазах мимолётных собеседников. Так обычно вели себя изгои с детства. Им сложно было найти компанию, поэтому изгалялись в показном дружелюбии перед теми, кого почитали потенциальными приятелями. Мирон старался быть открытым, своим в доску, но я-то замечал иное во взгляде. Даже во время весёлого разговора его глаза зачастую оставались холодными: на самом деле ему не нравились окружающие, но вынужденно играл в добряка. — Сука, определенно пора бросать работу — на рэп и офис меня больше не хватает. На сегодня всё, пошли, Дим. — Миро сразу заговорил со мной так, будто мы были знакомы уже долгие годы. — У меня, слава богу, такой проблемы не стоит. Карьера мне и не светит, убежать бы от проблем с законом, — усмехнулся я и с интересом посмотрел на разговорчивого юношу. До сих пор не смог понять, как Фёдоров неуловимо преображался: из-под незамысловатой маски искренности проступал потаённый дух — мрачный, иррациональный, способный утащить в холодные бездны. Короткие тёмные волосы, клювообразный нос, полные, с нездоровым белым налётом губы, пухлые щёки — вполне себе внешность среднего жидовского лошка. Ещё и с тонким пидорским голосом — полный комплект неудачника. Только внимательные серые глаза меняли облик: сосредоточенный взгляд прожигал нутро и заставлял воспринимать Миро серьёзнее. Мы приземлились в уличном кафе, заказали светлое пиво, разговорились о видах рэпа, немецком андерграунде и скоро поняли, что у нас много общего. — Решено, увольняюсь. Нахуй такую унылую жизнь, где на рэп мне не остаётся ни сил, ни времени. Буду работать над альбомом. — Давай накатим на историческую родину и встряхнём местную субкультурку. — Это, кстати, классная идея, надо продумать детали. Мы тогда сильно воодушевились, не смогли долго усидеть на месте, бродили по улицам и с горящими глазами обсуждали творческие планы, культуру, жизнь, под конец договорившись о фите и обменявшись номерами. Следующая наша встреча вышла странной, я впервые увидел Миро в подавленном состоянии. Он ушел с работы и поселился в крайне неблагополучном районе Лондона: его соседями стали чёрные наркоторговцы, разномастные бандиты и андеграундные музыканты с криминальным прошлым и будущим — весьма колоритная и необычная атмосфера для парнишки-эмигранта из интеллигентной семьи. Обшарпанный подъезд с отвалившейся кое-где штукатуркой и тонкими искривленными перилами, грязь и мусор под ногами, пыльный, слегка удушливый воздух, пожелтевшее увядающее растение в горшке у маленького заляпанного окошка в пролёте. Миро жил на верхнем этаже, простую деревянную дверь его квартиры, казалось, можно было легко вынести с одного прицельного удара. Я нажал на звонок, он не работал, но Миро почти сразу открыл и посторонился, пропуская меня внутрь. Первое, что бросалось в глаза, неуклюжая вешалка с налетом ржавчины на мелких металлических крючках, которые почему-то оказались еще и погнутыми в разные стороны, — выглядела она устрашающе и напоминала неизвестное средневековое орудие пыток.  — Что, нравится? Мне тоже, занятная рухлядь. Раздевайся и проходи, Дима. Я повесил куртку и последовал за ним на кухню, на газовой плите уже грелся белый эмалированный чайник, а Миро, закинув ногу на ногу, сидел у стола на неудобной с виду табуретке. Я устроился на соседнем стуле с ребристой спинкой и посмотрел на него. Мы не виделись уже пару месяцев — он оброс, похудел, скулы болезненно заострились, а огромные круги под глазами чернели столь отчётливо, словно давно перестал спать, отчего напоминал изможденную и уставшую от жизни панду. Его явно несвежая мятая футболка, вероятно, когда-то была белой, но некрасиво посерела от небрежности хозяина, а тёмные штаны из растянутой ткани свисали чересчур мешковато, были откровенно велики. — Неважно выглядишь, Миро, — с напускным равнодушием сказал я, сочувствуя и жалея его в душе. — Я уже давно практически перестал спать и есть, — механически откликнулся он. — Почему? — Меня одолевают мысли и образы, просыпаюсь от душных кошмаров — внутри жаркий кафкианский ад абсурда, в котором невозможно дышать. Я пытаюсь записать ночные видения, но они слишком алогичные и невербальные. — На чём сидишь? — понимающе уточнил я. Парень, несомненно, экспериментировал с запрещенными веществами, весь облик говорил, что передо мной страдающий зависимостью человек.  — В основном на ЛСД. Иногда курю травку. Но «чистым» намного хуже, без наркоты я сейчас не могу вскрыть гноящиеся раны прошлого, а нужно для написания текстов. — Ты осторожнее. Я и сам порой принимаю для расширения сознания, но у тебя сейчас совсем замученный вид, ходишь по краю, ещё немного и словишь передоз. — Я уже перестал употреблять последние пару дней, чувствую себя конченым шизиком: не в состоянии понять, где заканчивается реальность и начинается игра подсознания. Адский экспериенс, никому не советовал бы. Но блять, чего ни сделаешь ради искусства, даже себя угробить можно, — Мирон поднялся, снял кипящий чайник и налил в небольшие кружки с маленькими изящными ручками крепкий чай, предложив к нему сухое печенье, которое я не рискнул бы грызть насухую, зубы дороги мне как память. — Не жалеешь, что ушел с работы? Кажется, ты здесь ведешь слишком уединенную жизнь. — А должен? Одиночество для меня — самое продуктивное в творческом смысле состояние. Я даже перестал встречаться с девушкой, чтобы сосредоточиться на писанине. Аскеза и воздержание — вот катализаторы вдохновения, — он едва уловимо улыбнулся — не утратил способность к самоиронии даже в такой плачевной ситуации. — Я не могу, мне всегда нужна дама рядом, секс — моё всё. — Я и сам очень люблю это дело, но секс крадёт мою творческую энергию. Чем сильнее недотрах, тем быстрее пишутся песни, и тем несчастнее становится моя сладострастная рожа. — Ха, блять, сладострастная рожа. Ебать ты святой мученик, — я не удержался и рассмеялся. Миро подхватил, наш беззаботный смех немного разрядил гнетущую обстановку этой дыры. Назвать нормальной квартирой его скромное прибежище голодного художника язык не поворачивался. Однокомнатная конура с потёртым деревянным полом, скрипевшим на каждом шагу, с крошечной кухонкой, в которой были только морально устаревшая ещё в прошлом веке газовая плита, древний обеденный стол, покрытый дешевой скатертью с прожженными сигаретами тёмными отметинами, да пара стульев и табуретка. Шкафчик над раковиной внушал опасения, казалось, вот-вот свалится кому-нибудь на голову от малейшего дуновения ветра из хлипкой деревянной форточки. Блять, да, в Лондоне тоже не везде стояли пластиковые окна. Раковина выглядела вкрай убитой: во многих местах эмаль слезла, ржавые пятна щедро покрывали её поверхность. В комнате я пока не был, но уже замеченное настраивало на минорный лад. — У меня, кстати, есть маленький компаньон, домашняя любимица — крыса, живущая где-то под раковиной. Иногда она выходит поздороваться, а я оставляю ей кусочки сыра. Всё забываю погуглить, едят ли крысы сыр на самом деле, или это очередной популярный миф, — проследив направление моего взгляда, иронично протянул Миро. — Да, у тебя здесь своя атмосфера, главное в ней не сторчаться и не спиться. Совсем забыл, что принес пиво, — я потянулся за сумкой, вытащил пять бутылок светлого и несколько упаковок сушеных кальмаров. — О, спасибо, с ебаной наркотой я полностью перешёл на чай, чтобы не сдохнуть от обилия стимуляторов. Видимо, пора возвращаться к привычному алкоголю, — Миро почти нежно посмотрел на бутылку и задумался о чём-то. — А я опять без работы, картины больше не покупают, грянул мировой кризис, мать его. — Ne travaillez jamais! Прекрасно, мы оба теперь живём по заветам ситуационистов и наёбываем Общество спектакля. — Общество спектакля? — Политическая философия Ги Дебора и сотоварищей, ситуационистов. Левые идеи под анархистским соусом и с художественной перчинкой. Французы всегда умели бунтовать стильно и сексуально. Если кратко, Общество спектакля — это современный мир, в котором всё стало товаром, даже образы, былые идеалы и сам культурный код. Ничего святого не осталось у пропащего развитого человечества, кругом сплошная выкачка бабла из наивного населения. Мир захватили барыги, спекулянты и прочие нечистоплотные мозгоёбы. «Самостоятельное движение неживого». Во многом виноваты медиа, оборачивающие любой концепт в красивую упаковку. Везде кичливая ложь и продажная патока. Мы все, не только работая, но и отдыхая, потребляем контент и приносим прибыль зажравшимся капиталистам, укрепляем позиции и так практически непобедимого Общества спектакля. Ги Дебор вот не смог его побороть и распустил свой Ситуационистский интернационал в семьдесят втором, потому что революция ситуационистов сама превратилась в спектакль. На тот момент в нем состояло всего сорок человек, но они смогли дать миру актуальные и по сей день идеи. В России в девяностых их подхватили нацболы, члены ныне запрещенной за экстремизм радикальной Национал-большевистской партии. Она потом трансформировалась в «Другую Россию». НБП стала рассадником интеллектуальной революционной мысли для молодых вольнодумцев под предводительством Лимонова, Дугина и Летова. Да, «Гражданская оборона» тоже идейно наследовала ситуационистам. И Миша Вербицкий в своей гениальной книжке «Антикопирайт» высказывается вполне в их духе. — Притормози, Миро, а при чём тут мы? — При том, что мы с тобой сейчас живём по заветам ситуационистов. Ne travaillez jamais! — их лозунг «Никогда не работай!». Чтобы не кормить Общество спектакля, они призывали никогда не работать и как можно меньше покупать. Крутой постулат французских революционеров духа. Хотя для среднего француза или немца нет ничего более чуждого, чем еврей. — Почему? — Миро оказался головокружительно умным, я не всегда поспевал за его мыслью. Слушать его речи было увлекательно, я ведь никогда раньше не задумывался о подобном. — Существует два типа менталитета, назовём их «аполлонический» и «дионисо-меркурианский». Очевидно, что Аполлон — олицетворение чистоты, порядка, трезвости, морали и закона. Поэтому исторически аполлонийцы — оседлые, земледельцы, воины, люди традиционной культуры и натурального хозяйства, связанные с сушей. Меркурий — это посредничество, торговля, но также тёмная магия и заговоры; а Дионис — олицетворение хаоса, порнографии, анархии и безумия. Дионисо-меркурианцы — кочевники, торговцы, наёмники, люди письменной культуры, вообще «чужаки», то есть связанные с морем, а также все заговорщики, пираты, анархисты, порнографы и прочие тёмные личности, обитающие в портах. Еврей — это архетип опасного аутсайдера, который, однако, зачастую находится в симбиозе с обществом. Общество нужно изгою, но и он нужен социуму. — Вспомнил, ты сейчас, по сути, философию Ницше пересказал: про два противоположных начала — рациональное и иррациональное — олицетворяемые древнегреческими богами Аполлоном и Дионисом, но привязал её к евреям, чтобы обозначить разницу между евреями по духу и остальными. — Сечёшь, да, сознательное и бессознательное, и еще дионисийцы — это творцы, художники. Ницше считал, что творческое озарение сродни пьяному безумию и нехотя признавал, что миру не обойтись без рациональных апполонийцев с их нормами и контролем. Я согласен с ним в том, что истинная жизнь должна быть свободна от всяких условностей и стараюсь жить именно так. Он же связывал необузданным Дионисом рождение трагедии, потому что Дионис слишком стихийный и свободный, он идёт до конца и заглядывает даже в самую мрачную бездну. — Ты охуенно мыслишь, настоящий интеллектуал, аж курить захотелось, — я всё ещё не успевал переварить лавину свалившейся на меня информации. Никогда не встречал столь свободно говорящих на сложные темы пацанов. Он же совсем ещё безусый, но как завернул красиво, оратор, блять. — Давай покурим, раз уж я завязал пока с наркотой, можно вернуться к родным сигаретам и алкоголю, — Миро с удовольствием затянулся и протянул мне пачку и зажигалку. Мы молча курили, и ещё недавно неприятно поразившая меня нищая кухня казалась теперь сказочным местом, здесь рождалось волшебство — новые смыслы в искусстве.