О неправильной любви, вреде сигарет и уроках музыки

Луз пачками пьет обезболивающие. Луз практически воет от боли и отчаянья. Луз ненавидит. Ненавидит до истощения, до дикой ярости, до крика. Ненавидит боль и свою родственную душу. Ненавидит эту злую иронию жизни. Порезы, синяки, ожоги — всё это преследовало её с самого детства. Удары, раны и шрамы — всюду, где только можно. Ожоги, расползающиеся по коже уродливыми узорами, белесые нити шрамов, украшающие практически каждый сантиметр кожи, и боль. Боль, боль, боль. Вечная, долгая, мучительная. Давно бы к ней привыкнуть, да только каждый раз, как заново. Руку словно прожигает насквозь, кружка разбивается об пол, и Луз рычит, чувствуя, как кровь растекается под пальцами. Зашивает рану дрожащими руками и заматывает бинтами. Снова и снова. Это всё больше походит на попытку выбраться из комнаты без двери, в которой, по словам других, она есть, но Луз бьется в этой комнате с самого детства, с каждым днём всё больше и больше убеждаясь, что двери нет. Врачи, как один, лишь разводят руками, и Луз так слишком явно видит в их глазах удивление от того, что она вообще до сих пор жива. Люди вечно смотрят с жалостью и шепчутся от том, как же ей не повезло. Луз подмывает ударить каждого, проявившего к ней эту слезливую самовлюбленность. Она смотрит на очередной шрам и бессильно оседает на пол. — Нет здесь выхода. Пытается их пересчитать и чуть ли не хохочет, сбиваясь на двадцати. Проводит пальцами по каждому, и ненависть обжигает горло горькой обидой. За что? Почему именно она? Почему из всех семи миллиардов именно она? Обнимает колени и вжимается в стену, чувствуя, как отчаяние неприятно скребется в груди. Хочется просто исчезнуть. Растворится однажды в этой боли и больше никогда не чувствовать ничего. Хочется, хочется, хочется. Но нельзя. Сама себе не простит, если оставит маму одну. Поэтому продолжает жить. По крайней мере, пытается. Последний месяц больше похож на калейдоскоп всех невероятных событий, которые только могли бы быть. Другие миры, новые друзья, приключения, о которых она только в книжках читала, и, как бы не было смешно, первая любовь. Первая искренняя и теплая. Первая, такая трепетная и безумна нежная. Но что самое главное — взаимная. Ида целует ее запястья и по шрамам трепетно проводит, касаясь каждого с невероятной нежностью. Ида не смотрит с жалостью, не бросается громкими фразами о том, как ей грустно, что всё так. Ида новые раны зашивает и старые обрабатывает, чтобы уменьшить боль. Ида улыбается каждый раз и не позволяет впасть в отчаяние, каждый раз не выпуская из своих объятий, пока боль не успокоится. А Луз улыбается и жаждет быть еще ближе. Ближе, чем должна, ближе, чем возможно. В чужих объятьях отчаяние отступает, покорно склоняя голову перед теплом и любовью. Боль притупляется, и Луз, наконец, может вдохнуть полной грудью. Луз влюблена больше меры и счастлива, как никогда в жизни. Словно всё в момент меняется. И нет больше ни шрамов, ни боли, и Луз снова улыбается. Но ирония этой жизни достаточно жестока, чтобы снова и снова сталкивать Луз в пучину отчаяния. Все происходит слишком внезапно. Ида лишь случайно бьется плечом об косяк, и девушка чувствует, как плечо начинает ныть. Она смотрит на нее с неверием напополам с отчаянием. И вот теперь, в один момент, они стоят по разные стороны. Мучитель и мученик. Невинный мучитель и обозленный мученик. — Луз… Она не отвечает, смотря сквозь женщину. Пазл, наконец, складывается в голове, и накопленная за всё это время ярость толкает вперед, не давая даже толком осознать произошедшее. Луз рычит и за ворот ее дергает с силой прижимая к стене: — Как же я тебя ненавижу, — на рваном выдохе шипит девушка и зло скалится. — Вот только, ты не виновата, — на судорожном вдохе произносит одними губами и отпускает, отступая на несколько шагов. Голова кружится, и Луз с трудом удерживается от того, чтобы рухнуть прямо здесь. Опирается на стену и чувствует слезы на щеках. Стирает их рукавом и бессильно сползает на пол. Она не виновата. Она даже не знала, что может причинять такую боль. Ида, было, бросается к ней, но девушка останавливает её, выставляя руку и поднимая вымученный взгляд на ведьму. — Не сейчас, — и губы поджимает, едва сдерживая слезы. — Просто… просто дай мне время. — Хорошо, — кивает и руку тянет к девушке, собираясь сказать еще что-то, но осекается, опуская руку, и выходит из комнаты. Девушка жмурится до белых пятен, зарываясь пальцами в волосы, с силой тянет их и всхлипывает, чувствуя, как привычное отчаяние захлестывает с головой, не давая даже вдохнуть. Грудь наполняется отвратительным холодом, заставляя ощутимо вздрогнуть и сжаться, прижимая колени к груди. Одиночество душит склизким страхом, обвиваясь вокруг горла. Единственный, кому она могла довериться, оказался тем самым предателем. Единственный, кого она смогла полюбить, оказался тем, кого она ненавидела всей душой. Как не увидела это раньше? Как не поняла? — Как это, тебя нельзя ранить? — Практически, нельзя. У ведьм есть врожденная магическая защита, чем сильнее ведьма, тем эта защита сильнее. Чужие слова набатом звучат в голове, забивая горло горьким осознанием. То, что для неё было царапиной, для Луз было глубокой раной. То, что было простым ударом, для той становилось порой сломанными костями. То, что она не замечала, причиняло Луз огромную боль. Всё это время. Все эти чертовы счастливые дни. Всё это было подарено тем, кого Луз ненавидела всю свою жизнь. И вполне справедливо ненавидеть того, кто причинил тебе столько боли, но ненавидеть Иду... Ненавидеть Иду она не могла. Луз ненавидит иронию. Луз ненавидит боль и свою родственную душу. Может, именно поэтому всё так. По этой злой иронии Луз любит Иду так же сильно, как и ненавидит её.