Лёгкая форма полтергейства

Конец сентября, 2002

      Я поставил чашечку ароматного кофе и высокий айриш бокал с гляссе на круглый столик, приветливо улыбнувшись двум девушкам: — Ваш капучино с корицей и ваш кокосовый айс капучино, — затем по очереди снял с подноса десертные тарелочки, — и два чиз-кейка. Приятного аппетита! — А еще я в них нассал!       Патрик стоял между стульев, засунув палец в кофе одной из девушек и делая вид, что помешивает его, улыбался этой своей дебильной улыбкой, означавшей, что сегодня ему требуется особое внимание. Я кинул на него быстрый взгляд, еле подавив глупый смешок, и сразу же отвернулся, уходя обратно к стойке, потому что задерживаться возле гостей было бы странно. Боже, спасибо, что он хотя бы не принялся ничего двигать! Второго пришествия конца света в нашем кафе я не переживу… — Не отвлекай меня, — пробубнил я еле слышно, почти не размыкая губ. — Мне скучно! Ты хотя бы выспался! А я не спал уже сколько? Не помню даже! Мне скуууу-у-учно! — завыл он, подлетая к старинной люстре в центре зала — одному из немногих предметов, что я решил оставить после ремонта. — Гоша, ну посмотри на меня! На меня никто не смотрит, кроме тебя!       Это потому, что его больше никто не видит. Я когда с ним первый раз заговорил, даже сначала не понял, что не так. Вроде обычный парень, только одет он был как-то иначе: голубые джинсы и олимпийка, как у всех, но будто из гардероба молодости моего бати. На вид пареньку было едва больше семнадцати. Он уныло пинал камень возле черного входа в первый этаж, который наша семья выкупила под кафе-кондитерскую. Я нес гору коробок, нагруженных разной утварью, что моя мать невесть откуда натаскала для будущего, как она его называла, дизайна интерьера. Попросил паренька открыть и придержать мне дверь, а он даже не посмотрел на меня. И тогда я шагнул в его сторону, еле удерживая равновесие пирамиды, грозящейся в любой момент стать Херопсой, и обратился к пацану: — Эй, ты, в голубой олимпийке! Слышь, подсоби, а? Будь добр! — Что?! Это ты мне? — Ну тебе, а кому же еще? Пацан, будь другом? — Э… А ты меня точно видишь? Сколько пальцев? — спросил он, не показав ни одного. — Двадцать один, — улыбнулся я. — Ну давай, рещще! Я еле держу уже!       Он открыл мне дверь, и я кое-как протиснулся внутрь, поставил груз на пыльный пол, а когда вышел обратно, чтобы поблагодарить, парня уже нигде не было.       Я иногда видел этого паренька возле кафе, особенно рано утром, и почему-то думал, что он дворник, но до случая с коробками не обращал на него внимания, и он меня тоже будто не замечал. Перед нашей первой встречей я целых две недели приводил зал в порядок. Сначала мы наняли рабочих-плиточников, которые занялись отделкой туалетов и кухни, но внезапный сердечный приступ подкосил моего отца, и доделывать зал пришлось собственноручно, потому что оставшиеся деньги пошли на его лечение. Хорошо, что всю документацию отец взял на себя и успел оформить до болезни.       С самого начала, как только мы приступили к работам, на этаже барахлило освещение. Лампочки часто перегорали, а иногда даже лопались. Однажды я убирал удлинители из туалетов после ухода рабочих. Возможно, каким-то образом в них попала влага, и меня замкнуло. Ничего подобного я еще не испытывал: просто стоял, не в силах ни пошевелиться, ни закричать, будто парализованный, видел, как прямо в руку бьет электрическая дуга, и чувствовал, как по телу бежит дикая волна, пробирая изнутри до костей. Я стоял так несколько секунд, ни жив, ни мертв, а потом меня отшвырнуло к противоположной стене, и я упал, больно ударившись о стену. В руках я держал удлинитель, но он уже был выдернут из сети. Я даже не обгорел, только пальцы на руках покрылись жуткими волдырями и ожогами. После этого случая я подумал, что если только само здание не пытается меня убить, то проблема, скорее всего, в скачках напряжения в проводке, и решил ее заменить. Штробил и прокладывал новую, шпатлевал, шкурил в одного, в общем, делал всю оставшуюся грязную работу. А потом уже мать с тетей полностью красили все стены, и вот оставалось лишь развесить декор, занести мебель, оборудование для кухни и посуду.       Второй раз Патрик уже сам заговорил со мной на следующий день, внезапно выйдя из туалета, когда я как раз шел мыть руки. — Ты как сюда попал?! Мы еще закрыты! Я вызову милицию! — Спакуха… Ты только не ори, пожалуйста. — Скажи мне, че те тут надо, может, и не заору.       Парень растерянно глянул на меня, будто потеряв мысль, а потом — клянусь — растаял в воздухе прямо у меня перед глазами! И вот тогда-то я и заорал. Мать меня потом еще успокаивала, говорила, что это все из-за болезни отца, мол, я так переживаю, и мне всякое мерещится. Но мне не мерещилось, это уж точно. Это сейчас я Патрика уже нормально терплю. А в первые дни меня трясло, стоило перешагнуть порог заведения, а уж о туалете-то чего говорить, в туалет я мог сходить в любую минуту, даже не заходя в него. В общем, боялся до усрачки. А ему, видите ли, стало со мной очень весело: притворившись портретом в одной из картин, он запросто мог застыть, слиться с окружением, а потом как выскакивал с дикими глазищами, крича «привееееет!», и я в шоке плюхался на пятую точку, отползая к стене и попутно вспоминая, что там баба Зоя говорила после слов «Отче наш», когда укладывала меня спать в детстве.       Уже с собой почти что всю аптечку носил, распихивал нитроглицерин по карманам, как мой дед, — вдруг по дороге дурно сделается. Надо было бы еще и противодиарейное таскать, потому что кирпичей я откладывал много, но ни реальные, ни воображаемые стены никак не хотели отгораживать меня от треклятого Патрика. — Хочешь, я вон той, справа, буду медленно пуговки на платье расстегивать? Могу и лифак дернуть? Или посижу послушаю, о чем они с подружкой болтают? Хочешь? Гош? — Нет, не хочу. Ты меня едва до инфаркта не довел, не убивай, пожалуйста, ни в чем не повинных людей, — шептал я, отвернувшись от зала и делая вид, что перекладываю чашки. — Ну скажи мне тогда, что мне делать, а? Я так устал, я мухожук! — Ну уходи, раз устал. Ельцин вон ушел, и ты иди. Развейся! Чего ты тут глаза мне мозолишь с утра до ночи? — Я не знаю… Не могу дальше перекрестка уйти! Знаешь, как я свой «аквариум» уже вдоль и поперек исследовал? Такого тебе расскажу! Я даже наизусть выучил, где какая псина свои деревья метит! А мусоровозка едет в четыре сорок, но иногда задерживается минут на пятнадцать, а асфальт моют в… — Все, хватит, Патрик, у меня голова от тебя болит. — Патрик — это даже не мое имя! — сопел он, но потом так сладко улыбался, что у меня зубы сводило. — Но мне нра-а-авится, как ты ловко придумал! Может, еще горшок с тобой вместе полепим? Глину помесим, так сказать? Романтика, блин! Ну Гош, а Гош? Поговори со мной еще чуть-чуть? — У меня много работы. — Сегодня работа, завтра работа, — он устало тер свои почти прозрачные, светло-серые глаза, а потом, мечтательно вздыхая, поднимал их к потолку, — я даже не знаю, кто из нас тут больше дух — я или ты! У тебя, Гош, каждый день одно и то же! Был бы я на твоем месте, я бы… — Потом расскажешь. Я задержусь, когда закрою кафе, и поболтаем, хорошо? — Бука.       Насупившись, делая вид, что он меня больше не замечает, сам молча подлетал к свободному столику и садился, будто посетитель, и весь день смотрел в окно или наблюдал за гостями. А я поглядывал на него, даже иногда незаметно подмигивал, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким. Когда Патрик не доставал болтовней, то был довольно милым. Ресницы у него были бледные, волосы — светло-рыжие, отчего он чем-то походил на лисёнка, вот только глаза заволакивала непонятная, необъяснимая грусть.       Да, имя «Патрик» я ему придумал сам, потому что очень любил Патрика Суэйзи, фильм «Привидение», ну и еще Патрика из нового мультсериала «Губка Боб — квадратные штаны». А сам мой маленький потусторонний приятель ничего из дозагробных времен не помнил, в том числе и то, почему он так привязан к нашему кафе. — Знаешь, Гош, вот слоняюсь я в своем «аквариуме», смотрю, как деревья растут, люди ходят туда-сюда, слушаю, о чем они говорят, лето сменяется осенью, птички поют — красота! А так хочется ебаться!       Я едва не подавился остатками пирожного, которое надо было реализовать или утилизировать, поэтому иногда приходилось их подъедать. — Я вот даже пирожные уже не так хочу, как крепкий сочный член! — Блять, Патрик! Кто тебя за язык тянул? Я же ем! — А хоть бы кто потянул… Я ведь никогда…— грустнела его мордочка, укладываясь подбородком на сложенные на столе руки. — Подергал бы, я бы хоть узнал, каково это! Ты вот когда последний раз трахался? — Дурак совсем? Так я тебе и сказал. — Давно, значит, — почему-то Патрик выглядел довольным. — А дрочил давно? — Я сейчас встану и уйду. А ты летай тут один всю ночь! Или иди наблюдай, как собаки мочатся на эти твои деревья! — Ну Го-ош… Чего злой какой? Выпусти пар, а! О! А давай, ты подрочишь, а я хоть поглазею? — Больной полтергей! Ты совсем отбитый? — Кто ж знает… Я же не помню.       И бесил он меня, и жалко его было до слез. Совсем еще недалеко из детства ушел. И хотя, если подумать о возрасте, то мы с ним, можно сказать, были почти ровесниками — мне как раз в августе восемнадцать исполнилось, и я перешел на второй курс, правда пришлось перевестись на заочку по все тем же семейным обстоятельствам. А Патрик был таким наивным, капризным и по-детски обидчивым, что мне даже иногда казалось, что я Шрек, а он — Осел. Вредный и такой доставучий, и все время ходил за мной! Хотя в его случае, не ходил, а больше летал. Всего чуть меньше месяца назад, когда я еще шарахался от него по углам, уговорил мать привести батюшку, чтобы окропил святой водой наше кафе и изгнал бесов, вот только Патрик, добрая душа, а тогда еще просто «какая-то неведомая херня», сам его изгнал так, что батюшка едва в рясе не запутался, когда бежал. Хорошо, что мать снаружи стояла и не видела, как с пола поднялась метла и отшлепала полного дядю, визжащего поросенком, пока тот не выскочил из помещения. Я уже не пугался, лишь устало опустился тогда на стул и проговорил: — Ну что ж ты за заноза такая в заднице, людям спокойно жить не даешь? Взял метлу — тогда хотя бы пол подмел, что ли! Одни проблемы от тебя! — Прости… Давай я буду помогать? Мне скучно так! Вы меня все равно выгнать не сможете, я тут застрял, кажется. И не помню, как меня зовут…       Вот так он и стал Патриком, а я — возненавидел свое имя, звучавшее теперь загробным воем каждые пять минут.       Но больше всего меня бесило даже не это, а то, что он просто обожал торчать со мной в подсобке, пока я переодевался, и особенно — в туалете. Вился вокруг воронкой, то возникая, то пропадая с разных сторон, разве что в рот мне не заглядывал. —  Нуу-у у тебя прямо нефритовый жезл, Гош! Эх, какой же он, наверное, горячий, когда стоячий! А когда встанет, то еще больше, да? Ходить не тяжело? — Лицо свое убери! Может, в жопу мне еще нос засунешь, а?       Он подлетел к писсуару, сел передо мной прямо сквозь него и открыл рот, подставившись под струю: — Ха! Смотри, как я могу! — Долбоеб! Поссать нормально не дашь уже! — Ну так же веселее, разве нет? — Нихрена себе веселье — в рот пацану нассать! Не удивлюсь, если тебя за это и мочканули!       Блин, я правда не хотел его обижать, но иногда он позволял себе лишнего. О личном пространстве в кафе я давно уже забыл. Хорошо, что дальше его «аквариума», как Патрик называл территорию вокруг, он выйти не мог. И дома я спал спокойно, хотя иногда подолгу не мог уснуть, с тоской представляя, что он там всю ночь сидит один в темноте.       Но, тем не менее, намекать на причину его смерти было низко. Когда я в сердцах выплюнул нечто подобное в первый раз, он обиделся так, что при гостях, в разгар дня, снес посуду со столов и вылил кофе на одного из посетителей. На большие пакости у него сил, видимо, не хватало: мебель он двигать почти не мог, только мелкие предметы. Однажды я ему намекнул, что если он не прекратит свои шуточки, то нам придется закрыть кафе, и он опять будет куковать тут в одиночестве и пинать во дворе свои камни вперемешку с собачьим дерьмом. После этого он немного успокоился и почти не пакостил, если только мы не цапались. И все-таки со смертью не шутят и ей не обзываются. — Ненавижу тебя! — прокричал Патрик, отбивая мою струю мне же на штаны. — Ну еб твою мать, а? Ты чего наделал? У самого-то штаны всегда сухие! Совсем уже привиденька отупела, ничего человеческого! — Гондон! А в тебе тоже ничего человеческого! Все обезьянье! И нос как клюв у петуха! — Ты кого петухом назвал? — ревел я в пустом кафе, воюя с ширинкой, которая никак не хотела застегиваться, пока окончательно ее не сломал.       Пришлось в тот раз идти домой в рабочей форме. И потом еще три дня не разговаривать с Патриком, делая вид, что я разучился его видеть и слышать. Сначала он впадал в ярость, бил какую-нибудь плохо лежавшую чашку, потом нагонял листьев в окна, а потом сдавался и начинал жалобно подвывать, но и это не помогало. И тогда он принимался петь. — Ёмаха! Ёмасо-о! — вопил он, правда вполне симпатично, какие-то японские слова, пока я однажды случайно не признал в них старую песню группы Modern Talking.       Через какое-то время я уставал слушать это пусть вполне красивое, но громкое и настойчивое песнопение, незаметно подмигивал ему и на минуту уходил в подсобку. Там вроде бы мы мирились. Я извинялся перед Патриком за свои обидные слова и брал с него обещание, что он тоже больше не будет пакостить мне и заниматься всякой похабщиной.       А однажды вечером, как обычно болтая с ним после закрытия, я спросил: — Слушай, а спой что-нибудь ещё, что ты помнишь? — Хм… Дай-ка подумать… — он вальяжно летал вокруг, с руками за головой, пока озадаченно не приземлился на соседний стул. — «…А я сяду в кабриолет! И уеду куда-нибудь…» — Это тетка какая-то, Успенская вроде бы. А ещё что помнишь? — Много чего. Я уже всю эстраду перепел, пока ты тут не появился. До этого только старый сторож приходил, но я его запугал до чёртиков, хех! Ну он все равно меня не слышал и не видел! Я ему только лампочки в фонарике гасил. Интересно, а почему все-таки ты меня видишь?! — Да хрен его знает, поди пойми! Может, я экстрасенс? — Экстрасекс! — хихикнул Патрик и послал мне воздушный поцелуй, томно закусывая губу, ну каков актер, а! — Так, хорош кривляться, думай давай! Чьими песнями ты тут подвывал в одиночестве, гремя цепями? — Цепями… Стой, какими цепями? — Ну этими вашими, привиденьческими. — Не знаю… А у меня разве должна быть цепь? У меня была цепь? — он снова выглядел растерянным и начал немного мерцать. — Ну если ты вдруг бывший владелец замка Кентервиль, то вполне. Эй, ну все, соберись! — Так, ну что еще? Вот Иванушки, Кай Метов, Королева, Свиридова, Агата Кристи, Чайф, Сектор газа…       Смешно морща лоб, он весь напрягся, перечисляя мне «Старые песни о главном» и даже вспомнил новую, как он сказал, телепередачу, где нужно было эти мелодии угадывать. В моей голове непрерывно шли мыслительные процессы, которые в итоге свелись к одному выводу. — Я понял, Патрик! Учитывая твой прикид и музыкальные познания, с уверенностью могу сказать, что ты застрял где-то в середине девяностых! В принципе, не так давно это было! А лет я бы на вид тебе дал шестнадцать-семнадцать. — Вообще-то! Мне восемнадцать вчера стукнуло!  — пробурчал он, а потом будто спохватился. — Божечки! Я это помню! Я так рад! Ну хоть что-то!  — и в восторге схватил меня за руку, но я ее тут же отдернул. — Ай! — Что «ай»? — Ты меня потрогал. Ай. Что непонятного? — А ты почувствовал, да, Гош? — он удивлённо вскинул брови. — Нуу-у-ка, эксперимент!       Мгновенно подлетев сзади и обдав затылок легким дуновением воздуха, он мягко куснул мое ухо. По телу тут же будто ток прошел, вызвав волну мурашек. Я схватился за ухо и обернулся к Патрику, но он уже ловко переместился вперед, усевшись мне на колени. И внезапно взял мое лицо в ладони: они были на удивление прохладные и легкие, будто шелковые. — Ты чего делаешь-то? А ну слезай с меня!       Он был легким, почти невесомым, только тонкие пальцы, парящие касания, мгновенно отдающие искорками на коже. Его стеклянные глаза смотрели на меня пронзительно и серьезно, будто в самую душу. — Го-оша…       В зале внезапно потух весь свет, оставив только одну лампу над стойкой. — Вот сейчас ты меня реально пугаешь. — Извини… Просто… Я так давно никого не трогал. Такой ты колючий! Ты тоже это чувствуешь? — он завороженно водил рукой по моей щетинистой щеке. — Да, побриться не успел сегодня… — мне было немного страшно, но странно: Патрик дотрагивался так мягко и нежно, будто кисточкой рисовал на моем лице невидимые узоры. — Да нет же! Это! Такое… Необычное ощущение!       Его бледное лицо вдруг стало медленно и едва заметно розоветь. И чем больше он меня касался, тем сильнее по мне проходили волны необычных разрядов, заставляя нас буквально прилипать, примагничиваться друг к другу. — А… Как будто электричество, да? Меня один раз тут недавно так шибануло, только теперь не больно, а как-то… Приятно, что ли. — Да… Я знаю. Я видел тебя тогда, в туалете. — Что? А почему тогда я тебя не видел? — я был в замешательстве, а его поглаживания, переместившись уже на шею и плечи, только сильнее отвлекали. — Знаешь, обычно мне было все равно, что тут происходит. — Как-то сложно представить. Ты ж доставучий мелкий полтергей. — Ага, — усмехнулся Патрик. — Да только никто меня не видел! Сколько я этих плиточников не пытался достать! Не торкало их! Но когда я увидел тебя с этими проводами в руках… Не знаю сам, зачем… Мне так сильно захотелось что-то сделать, и я вытолкнул тебя, вырвал их у тебя из рук. — Что?! Это был ты? Как такое возможно? — Сам не понимаю… Ты был как бы одновременно здесь и уже там. Ну то есть, ты был уже почти… Того самого. Коньки почти отбросил. Я в последний момент успел к тебе подлететь. — Ну ни хуя ж себе. Охренеть можно. Кому расскажи, не поверят же! Мать и так уже думает, что я чокнулся. — А знаешь, что самое странное? — он вдруг почему-то стал говорить шепотом. — До этого случая я ничего двигать не умел. — Ну и жесть…       Я пребывал в таком глубоком шоке, что не сразу заметил, как Патрик медленно водил ладонями от моих плеч по груди туда-сюда, будто наслаждаясь этими прикосновениями. — Эй… Патрик, что ты делаешь? — Ну-у… — на его лицо вернулось то хитровыебанное выражение, означавшее, что сейчас он выдаст какой-нибудь очередной финт. — Хочу проверить, что еще у меня получится подвигать…       И он потянулся пальцами к моей ширинке. Его тело на коленях вдруг начало понемногу тяжелеть, я все больше ощущал вес и тепло и даже какой-то едва уловимый приятный запах его кожи, будто передо мной сидел реальный человек, а не дух. Но это было жутко. Конечно, он был очень красивый, с почти женственными чертами и мягким тонким и гибким телом, и я впервые посмотрел на него в том самом смысле. Будучи на грани страха и желания, тело проснулось, вполне недвусмысленно реагируя. — Эй, а у меня разрешения спросить?       Я боялся того, что происходило между нами, сидел, вжавшись в стул, пока меня трогал странный полуживой-полумертвый мальчик. Но одновременно и весь трепетал от его настойчивости и нереальности. Ерзая на мне, Патрик слегка подвывал, но уже не как призрак, а самый настоящий порноактер с тех кассет, что я как-то подростком нашел у родителей в шкафу. Там было несколько видео, и одно было с двумя мужчинами. Почему-то именно оно больше всего меня впечатлило, и я тайком пересматривал его много раз, когда родителей не было дома. Но на практике никогда с парнями не мутил. Интересно, а как жил Патрик до того, как… До всего этого? То, что он особенный, я понял сразу, когда он только пристрастился подглядывать за мной у писсуаров. — А ты раньше… уже был с кем-то? — Нет. С девушками не клеилось. А с парнями и того хуже. Я, когда маленький был, думал, что неправильный. Потом один друг уже в школе рассказывал, как его отец ходил в какой-то левый видеосалон, и там был один фильм про гей бар с Аль Пачино — после «Крестного отца» тащили к нам все подряд, и вот с этих рассказов я и услышал, что такое гомосексуализм. Я думал об этом, но было нельзя, узнай кто, посадили бы, наверное. А теперь можно? Я помню, когда статью отменили, я даже обрадовался… Но все равно страшно было.       Он снял с меня футболку и отшвырнул ее на пол, а потом расстегнул молнию на моих джинсах и провел рукой по бугорку напрягшегося члена. — А сейчас тебе не страшно? — Сейчас уже нет, — мрачно улыбнулся Патрик. — Чего мне бояться? Я же и так умер.       Я, кажется, тоже умер, когда он сполз с моих колен на пол и устроился между ног. А потом его язык прошелся по моему животу, и я едва не вскрикнул: напряжение между нами усилилось, меня словно потянуло к нему еще больше. И тогда впервые сам дотронулся до его рыжей макушки, поражаясь нежным и мягким завиткам его волос. Это было будто во сне… Как наваждение, пьяный бред сумасшедшего. — Подожди…       Я схватил его за плечо — надо же, под мягкой тканью олимпийки оно ощущалось совсем как живое. — Дай мне все осознать. Это как-то слишком. Я к такому был не готов. — Ну Гош, ну пожалуйста… Я в жизни ни с кем даже не целовался! — А я в жизни как будто каждый вторник с привидениями трахался! — Вредина! — он подлетел к потолку, повис на люстре вниз головой, словно летучая мышь, и показал мне язык, сложив руки на груди. — Давай не будем события торопить, а? — Конечно, мне-то куда спешить! Буду висеть тут и ждать, пока тебя опять током не ебонькнет, вот тогда-то мы и устроим призрачный улет с тобой на пару!       Вспомнив тот ужас, что охватил меня, когда стоял парализованный под током, я немного пристыдился. Ведь если верить Патрику, все-таки можно считать, что он меня каким-то чудом спас. За такое можно было перед призраком и разок оголиться. А потом записаться в больничку к терапевту и провериться на шизофрению. Но в момент, когда он прикасался ко мне, я ощутил это настолько явственно, что сомневаться в реальности Патрика было даже как-то неловко. — Поцелуй меня? — еле слышно попросил я его и сам от этого прифигел. — Серьезно?! Вот честно-честно? — Пока я не опомнился, валяй, целуй!       Все так же свешиваясь с потолка вниз головой, он опустился ниже, застыл в воздухе, поравнявшись со мной губами, и нежно прикоснулся своими к моим. Словно дуновение свежего ветра, когда только открываешь окно в душной спальне. — Нормально целуй! Тоже мне, человек-паук! — А ты — человек-тапок! У-у-ушлепок! — Который легко ушлепает домой, если не поцелуешь.       Вскочив со стула, я ткнул пальцем в его полтергейский лоб, заставив Патрика немного качнуться. Перевернувшись в воздухе, он подплыл ко мне и, положив руки на шею, снова приник к моим губам. Я приоткрыл рот, впуская в себя его маленький мягкий язычок. Представить не могу, как бы это выглядело со стороны: обнимаю и целую пустоту. Но в тот момент я четко ощущал под ладонями тело Патрика, ошарашенно гладя его по спине. — Обалдеть, Гош! Это так приятно! Я даже забыл, каково это — вот так обниматься! А целоваться-то как здорово! Обними меня еще покрепче?       И я сдавил его в объятиях, почему-то остро чувствуя какую-то странную, невыносимо пронзительную боль в груди. Обнимал паренька, а сам думал о том, что его вот так больше никто не погладит, не поцелует, он не влюбится, не женится, у него не будет детей… Безымянный дух будет до бесконечности наблюдать за тем, как падают листья, осень сменяется зимой, слушать, как люди рассказывают друг другу о том, чего он сам уже никогда не испытает. Это было больно. Почти физически: я вспомнил, как совсем недавно отца увозили на операцию, а мы всю ночь не спали. Я мысленно уже прощался с ним, но вслух ничего такого, естественно, не сказал. Как, впрочем и чего-то еще… Те сутки показались мне самыми долгими в жизни, ведь если бы что-то пошло не так… То другого шанса что-то сказать ему уже бы не было. Я вообще не имел привычки как-то показывать свои эмоции, даже близким, но все же, после того, как нам разрешили войти в палату, я сразу же кинулся к койке и прошептал отцу о том, как его люблю.       И теперь, стоя в обнимку с чем-то, что выше моего понимания, я вдруг осознал: для Патрика и, возможно, его семьи это и есть тот самый шанс — услышать нужные слова, не сказанные вовремя, узнать о нем, о его судьбе. До этого мы с ним еще не говорили серьезно на тему его призрачности, лишь по намекам и недосказанным фразам, будто брошенным между делом, я понял, что смерть его не была естественной. И именно сейчас, когда нас так притянуло друг к другу будто бы потустороннее силовое поле, я чувствовал его таким живым и реальным. Вот его волосы, — я снова провел по растрепанной макушке рукой, чтобы лишний раз убедиться, что не сплю и не схожу с ума. Вот — теплая шея под олимпийкой, выпирающие ключицы… Вот оттопырившиеся из-за слегка приоткрытого рта пухлые губы, по которым прошелся и скользнул внутрь мой большой палец. Это все по-настоящему… Когда-то он был таким же живым, как сейчас, — это точно. И это осознание рвало мне душу. — Мы должны выяснить, что с тобой случилось! Ты должен вспомнить, кто ты!