Пути расходятся, пути пересекаются

      Коктейль омывал стенки стакана в такт скучающим закручиваниям Асоки, топил неоновые огни в млечном безалкогольном осадке. Под томное соло па'лоуики прессовались проспиртованные, ловившие релакс выходного дня тела на партере. Дым расступался над игральным столом, где работал Мол; Асока держалась, чтоб не закатить глаза, видела, как отливающий хмельным блеском зрачок затопил радужку, жесты отдавали ленцой, манерной и несвойственной. Сабакк мало интересовал компанию, которая держала под прицелом подначек Мола, Мол щерился презрительно-снисходительно, концентрировал юношескую спесь с раздражением, чтоб совсем скоро сдаться, когда подогрел ставки и интригу до достойной его внимания температуры.       Удивлённое фырканье Асоки заглатывали басы сменившейся мелодии: соседний стул с шипением покинул тви'лекк, заказавший первую стопку, его место, посылая хаттские ругательства вслед, занял Мол.       — Задерживаешься, — Асока безразлично, спокойно тянула напиток, не глядя на заигравшегося в шпиона Мола, который сочился флюидами, царапающими кожу там, где въедался его терпеливо выжидающий взгляд, как отчёт и намёк на её помощь: "Я поймал добычу, для вас, но предстоит совместное, ваше, диверсионное осаждение".       Сквозь душные облака чужих бесед, их — почти конфиденциальна, со стороны очередная пара, нашедшая способ ярко скрасить вечер. Было действительно спокойное время, без явного присутствия ситхов, омрачённое только пиратами и отбросами преступных синдикатов, чьи связи-ниточки дёргал Мол, копаясь в слухах, вертящихся в криминальных кругах. Роль вживалась в него второй кожей. Асока знала, кто под обёрткой обаятельного нахала, псевдо-контрабандиста, для неё Мол тасовал интонации до наполовину небрежных, наполовину деловых.       — Клиент с трудностями и вкусом на приличное коррелианское виски, — взрослость Мол приобрёл с расчётом и серьёзным подтоном, который Асока не успела рассмотреть пристальнее; щёлкнул переключатель, тушуя и возвращая тот образ. — Говорят, прелестная и неприступная тогрутка заглядывалась на меня.       Будь Асока младше, то Мол в бесстыдно застёгнутой на одну пуговицу тунике, с почти развязным, но наигранным видом "недоступное каждому лакомство для глаз", бравший на слабо и бросавший вызов, в сочетании с подобными словами вызвали хотя бы румянец. Тогда же она едва обернулась, предоставив Молу щепоть насмешливой скуки в усмешке, включалась в начатую сценку, как любил Мол — гротескная драма слов и комедия действий.       — Не по зубам тебе, малыш.       — Не попробуешь — не узнаешь, — Мол склонялся к ней, лукаво отпивал коктейль из её стакана, его тембр мурлыкал и сбивал с толку, ладонь невесомо опустилась на изгиб её бедра, — леди... Тано, не так ли?       Их разделяли сантиметры барной стойки; Асока, толком не подумав, придвигалась ближе и шептала, скользнув губами по его ушной раковине:       — Играй со мной осторожно, Мол.       Поддразнивать его Асоке было забавно, как неопытного лот-котёнка, — знать, что не играет с настоящий огнём, — но сделанный ход, перехваченное превосходство, отдавало рикошетом, его пальцами, которые обхватывали её крепче, застигая врасплох; касания жгли и через плотную ткань спецовки; Мол смотрел сквозь неё долгие секунды, искры, призрачно-панические, затухали в его растёкшихся шире зрачках. Отыгрывая второстепенную роль, за кулисами основного действа с Молом в главной роли, Асока владела сценарием лучше, нашла ниточку разумного в тактильном взрыве и глушила его смешком, возвращая Мола, тоже насмешливо скривившего рот, и растерянную себя в театр:       — Флиртуешь ужасающе.       Искры оседали горсткой сухого пепла в охриплой, очевидной просьбе Мола и трезвевшем от колкости взгляде:       — Подыграй мне, нужно для победы в споре.       Кончики лекку покалывало тревожным предчувствием, Асока качнула головой, высказывая бесполезный протест пластиковой улыбкой, со стороны приступом кокетства:       — Глупо.       — Доверься мне. Можешь ничего не говорить, словно очарована мной до умопомрачения. На одну песню, м?       В нём не было зримого восторга, упования сложенной собственноручно неловкости, только нечитаемая почему ломкая взволнованность и решимость, прохладно-расчётливая, Асока, как ни странно, ей доверилась.       Мол утянул её в эпицентр, она позволила себе расслабиться в затяжном ритме и почти интимной близости, — Мол был приличен в меру, едва касался напоказ, оглаживал позвонки бегло, — думая, что действительно актёрство на публику, а что — совсем нет. Тогда, когда Мол был молод и капельку пьян, Асока ловила скользкие мысли не в правильную, не ту сторону, в которой допускались дразнящие "если бы": если бы они не были, как дуэт сообщников независимого расследования, если бы Мол был незнакомым мальчишкой, если бы между ними не значилось громкое "учитель и ученик" с бездной из разницы лет. Сладость ложного будущего растаяла, — Асока отклеила застывший взгляд от его плеча, — когда медленный мотив сжался до Мола и его свистящего шёпота, который уводил прочь из смеси плетущихся звуков, тел:       — Пора заканчивать и забирать сорванный куш.       Под одобрительный хохот, оценку её дешёвого представления, Асока, надеясь, что оно возымеет цену дороже, незаметно морщилась, пока Мол провёл мимо игрального стола, подцепив стопку кредитов с голодиском, одну из первых зацепок, что запустили ход их активных поисков: информацию о перевороте в Чёрном Солнце. -       Всё кажется иным в полумрачной, полуживой кантине сектора Оба-Диа, где Асока через призму сожалений процеживает воспоминания и воду из коктейльного бокала. Для равновесия, шаткого и неполного, сквозящего заплатками её вины, Асока относилась к тем ощущениям, что не поддавались логике и объяснениям, — влечению, — как к невинной, легко забываемой случайности. Однако случайность зацикливалась и с новым витком свивалась всё туже к горлу. Чтоб разбавить спокойствием неуместный озноб, закрепить невозмутимость к теплеющему в постановках-шалостях лицу требовались все силы. Прошло менее года, Асока перебирает глянец прошлого, понимает, что силы истончились до полупрозрачного щита, чтоб их восстановить не достаёт покоя одиночества.       Одиночество ранним утром украдено встречей с кротом синдиката и новой нитью, ведущей ближе к началу войны и Сидиусу; потому Мол обрабатывает в дальнем углу старую иторианку, которая полирует стол с потёками кафа беспокойным постукиванием, оббегает взглядом чёрные углы. Чем дороже информация, тем более убого место, мнительней её поставщик и больше ушей пытаются подслушать и перепродать; возможно, где-то произошла утечка, когда охотники за головами заманили Мола в ловушку ложными сведениями о ситхе.       Бокал полон безвкусной воды, — Асока никак не привыкнет к алкоголю, — музыкант терзает синтезатор. Звуки сочатся гнетущие, как в прелюдии к драматичной развязке, фальшивят расстроенными клавишами, и Асока, притворно покачиваясь мотиву на барном стуле, краем глаза наблюдает за Молом, занимаясь привычным, приглушающим размышления делом страхующего шпионских разведок; во внутренних карманах — мечи. Доверять Молу дела с криминалом и неприкрытым шпионажем за Сидиусом казалось легкомысленным, но к молодому мужчине, облучающему энергией, тянулись и раскрывались больше, чем Асоке, его загадочность харизмы и отсутствие громкого имени служило приманкой. Тот чувствовал себя в своей среде, глотая риск и градусы виски, "Развлекаюсь", — с сытой ухмылкой резюмировал Мол.       Мурашки закусались холодком под её кожей; Асока прислушивается к ним и улавливает перемену Мола, тот исходит тонкими колебаниями напряжения, словно вспоминая что-то вязко-горькое. Незаметно окинув взглядом кантину, Асока задерживается на нём, когда Мол небрежно перебрасывается фразами в разговоре; ненароком замечает перекат его мышц и напряжённую линию шеи, когда он оборачивается к собеседнице; сокращение и расслабление жил под отливающей влажным, притягательно-красным кожей. Вода встаёт поперёк сжавшегося горла, Асока отворачивается, осушая остатки жидкости залпом — и всё равно не убирает сухость.       — Знаю этот взгляд, — раздаётся над её монтралами приторно-сахарный, понимающий голос.       Бармен, лощённый мужчина-человек, подпирающий стойку, жестом ведёт от неё до Мола. Асока игнорирует вспыхнувшее смущение, цедит в ответ на сальную ухмылку бармена, которая мажет её алчностью вдоль спустившейся молнии выреза:       — Что, простите?       — У нас никогда не было забраков, но тви'лекки-летаны очень востребованные мальчики, — он переходит на доверительный шёпот. — Вам сделают скидку за красоту.       Осознание, что бармен-сутенёр имел в виду, поднимает с её глубин дымящийся, липкий миазм, заволакивающий зрение.       — Двенадцать кредитов для вашего расслабления. Зовите, как решитесь.       Последняя, едва услышанная фраза разбивается о белый шум ментальной борьбы Асоки. Нить разговора исчезает; Мол, отвлекаясь на дрогнувшее равновесие Силы, вслушивается в то, как осыпается звенящая пустота, ослабшая преграда между ним и Асокой, и невольно ловит фокус её мыслей, вместе с ней проходит в немой голофильм.       Асока зажмуривается; она честна с собой и честность в мыслях о Моле... опасна. Под веками танцуют уже продуманные образы, стыдный ночной кошмар из тех, что никогда не досматривает до конца: голос, зовущий её искуситься, вкусить манящую, запретную сладость, её тьма, внутренний зверь, что рвётся из-под замков, багрянец кожи и пылающая желтизна глаз. Потеряться легко, и, вдруг, картинка размывается мягким присутствием света, натяжением их связи; ощутив покалывание в затылке, Асока отталкивает Мола из своего разума.       Поздно.       Колебания неразрешённости окатывают её волной, безудержным сечением кадров, направленных намеренно Молом, проникшим в её смятение; то, что происходит в столкнувшихся разумах, как обоюдоострый обмен признаниями, без разрешений и обозначенных прав, из хлынувшей нужды открыться.       Стекло взгляда запотевает, Мол смотрит на гнущийся под тяжестью о чём-то важном слов рот иторианки, кое-как читая по губам. За створкой его разума бьётся буря, — буря осколков, колких признаний, — подсмотренное во сне видение, его видение, растекается между ними. Мол оголяет фактом своё волнение, образы, вызванные уроком, со смазанной концовкой и подтекстом; это разрушение и белый флаг, то, что всегда оставалось за кадром. -       Мол может не закрывать глаза; терпкий, пропитанный металлом голос прикажет: "На колени" из воспалённой подкорки и он медленно опустится на пол, непокорный жест, допускающий, несдающийся, только потому, что голос искажён до знакомого, зов сирены, которому хочется подчиниться.       Мол не будет скрывать насмешку декорациям предосторожности; над кожей запылают плазматической кровью клинки, один — поперёк распираемого сардоническим смехом горла, второй — напротив стучащих сердец, быстро и громко, почти наружу, в сжатые вокруг клинков ладони.       Мол вскинет подбородок, не гордо, а принимая превосходство над собой, чтоб рассмотреть Асоку лучше. Холодное золото её взгляда ядовито, плещется через каёмку радужки, вены проступают чернильными дорожками. Над Молом воплощение бестии мщения или справедливости, — ситхской госпожи Тано, — что глодает сердца врагов ещё теплеющими и отбивающими ритм, теперь пришедшей забрать его. Вид, снизу-вверх, до неправильной дрожи завораживает, выплёвывает испорченную разумность за грань. Грань сыпучей бездны, где Мол перекатывается с носка на пятку, больше желая уронить тьму на себя, чем упасть. Недвижимая, Асока оплетает темнотой его мысли, — защищённые мысли, как учила, — ищет, ищет с поджатыми в нетерпении губами, почти нежно надавливает и отступает. Выцеживая отравленный кровоток, Асока отравляет едким смыслом для неё, бессмысленную для Мола, псевдо-вежливую фразу перед его неотступностью, перенятой у Асоки чертой:       — Похоже, что падавану стоит преподать последний урок.       Мол цедит, смотря в синтетические, безжизненные, всасывающие свет глаза лживой подделки, уже зная, чем разрушить иллюзорный фарс, игру в поддавки, подобие реальности в его сне, где одно преимущество — нет ограничений для действий и слов:       — Я не твой падаван.       Стоит Молу, ученику Асоки Тано, не чужой леди Дарт, сосредоточиться, Сила льётся сквозь него тихим звоном: мечи падают из её ладоней, высекая жжёные полосы на его теле. Асока-видение лишена реакций, не сопротивляясь, смеется слабо, беспомощно, безумно, едва раздвинув сухие губы, всё ещё не двигаясь, как статуя поверженного учителя, что ждёт кары от своего ученика. Мол терпит, понимая, его видение — ошибочно, не более, чем зацикленная на повторе фальшь, возбуждающая воображение. Её не существует дальше ментальных застенок Асоки; Мол ничем не скованный пленник бессильного палача, со световым мечом, оттягивающим пояс; Асока высмеивала врагов, но — не недооценивала. В особенности, признав равными. В особенности, Мола.       Преодолевая замедляющее его движения пространство, Мол тянется ладонью под лекку, вдоль затянутой чёрной ткани, вбирает черноту, высветляя перепутья отравленных вен, и обхватывает шею сзади, чтоб украсть сводящий с ума смех, опрокинуть, приблизить Асоку к себе. За касанием рассеивается дымка лживого образа до электрически-синих глаз, тепло-карминовой кожи, её истинной оболочки. Оболочки, что заключена в слои иллюзий сдержанности и сопротивления, которые он сумеет уберечь, спасти их от стаивания призраками. Ни световые мечи, ни ментальные пытки не смогут остановить Мола, глубоко верующего в свою правду и чувства — и в тепло отданной, павшей к нему, на него, Асоки. -       — Вы в порядке?       Под сомкнутыми веками не различить, кто задаёт вопрос, Асока пытается всплыть из водоворота искрящих афтершоков, разделённого с Молом. Шок пробирает интенсивностью хуже бластерных залпов и не хуже того, что Асоке невозможно отличить у Мола или неё предательски частит пульс, сжаты кулаки — её защита пала, оставив всё на виду.       — Нет, нет, нет, — она не знает, отвечает или молит в попытке воспротивиться чужому присутствию, откровению из снов Мола, унять озноб от взрывчатого слияния разумов.       Чувствует его: Мол мягко отставил стакан, выругался, без спешки пошёл к стойке. Опасность, терпкая и острая, сквозит бьющейся мыслью — он видел, прочёл, как увидела и прочла она взмокшие, наглядные иллюстрации всего священно-грешного, утаиваемого так долго.       Между ними оставалось несколько шагов, когда Асока, выбирая для себя побег ещё в приглядном виде, бросает кредиты и движется к выходу.       Вечерело: её окатило холодом, ни капли не выстудившим пылающее лицо, выхлопами, лязганьем затормозившего перед ней спидера; Асока срезает дорогу к космопорту узкими улицами, не решая, отчего больше желает сбежать, от Мола или собственной слабости, что бежит за ней трещинами разрушенного искренностью, открытой настолько легко и рывком в то время, когда они были уничтожающе согласны на всё, без предисловий и подготовки.       Шаг переходит в быстрый и сбивающийся, по колотым, как раскалённое стекло, плиткам переулков; Асока не оглядывается, иначе оступится, рассеется вдребезги лживо блестящими брызгами, если взгляд Мола сольётся с её, как раньше — всегда — вскрывая все баррикады отступления на безопасное расстояние, где можно вздохнуть и забыть, забыться.       Сейчас расстояния нет, сокращается, Мол идёт за ней след в след, и обжигает вопросом-просьбой — "Асока, постой, ты можешь объяснить и выслушать меня?.." — только у корабля.       Не отвечая, Асока торопливо печатает код рампы мимо клавиш, с третьей попытки, и поднимается на дрожащих ногах, сворачивает к жилому отсеку. Даже идти тяжело, Асока не может держаться, когда на теле горят касания из видений клеймом, оставленным благословенным огнём взаимности. Мол не отпускает её, его поступь бьёт безжалостным отзвуком неизбежности по саднящему разуму, где перепутаны чувства двоих, неидентичных и переполняющих друг друга, как власть и контроль, утерянные обоими, переигранные до неузнаваемости.       Войдя в сумрак каюты, Асока не закрывает дверь.       Горло сминает не тишина, а отсутствие правильных слов. Слова будут после, если они не сгорят дотла.       — Леди Тано.       Асока не может выдохнуть, его голос, шёлковый и обжигающий, отдаётся дрожью внутри, вынуждает остановиться в ожидании, что произойдёт дальше. "Леди Тано" без насмешки и приторной почтительности, звучит вовсе не как редкие обращения до этого момента, так... подчинительно-чувственно, пробирает до крошечного вздоха, предвестника зарождающегося протеста. Протест перегружает её сердце, Асока хочет с хрустом вырвать его и громко бросить в лицо Молу: "Чувств через край, льётся, зачем переполнять чашу ещё больше, ты же видишь?..". Шаги замирают за её спиной, монтралы опаляет поверхностное, яростное дыхание, и Асока не выдерживает, оборачиваясь, оказывается лицом к лицу с Молом.       Она не успевает ничего возразить, Мол одним плавным движением толкает её в дюрасталь стены, обхватывая челюсть цепкими пальцами, вжимает сухой, жаркий рот в её.       Асока ошеломлена, застигнута в угол между распалённым Молом и холодом запертой им клетки каюты, ошеломление горит всполохами под его смазанными движениями; Мол — ни грамма опыта, ни грамма тягучего терпения, но Асока задыхается, сдаётся течению, что добивает импульсом действовать в ответ.       Её лекку дёргаются, ладони ложатся на его распахнутую тунику, не зная оттолкнуть или притянуть ближе. Он целует неумело, стукаясь зубами, скользит языком в её приоткрытые губы, влажно, грубо, словно дорвался и спешит взять как можно больше; раздвигает бёдра, вдавливая колено между её до болезненных вспышек, вскидывает выше, отпускает плечи, жадно обводит контуры её тела. Уже не цепляясь за остатки разума, Асока сдавленно шипит, крепко обвивает ногами его пояс, чтоб удержаться на излёте; веки прикрываются, чтоб не видеть голод в мягком золоте глаз Мола, её ученика. Мол издаёт утробный звук, вибрацией отдавшийся в её грудь, и она выгибается до жжения в лопатках, так близко к его натирающей тканью коже, ощущая, как он возбуждён, как дрожат его плечи и заходятся два сердца под её руками, когда его губы соскальзывают с её, щекоткой вдоль лекку.       — Мол, мы... — едва слышно всхлипывает ему в щёку Асока, погрязнув в жаркой поволоке, пока его рот шумно припал к её шее, находя пульсирующую венку. — Мы должны... остано-овиться, ах, нет, — она сжимает его рога на затылке, вызвав невнятное рычание, сама давит рвущийся стон от горячих пальцев на рёбрах, расстегнувших молнию комбинезона, — Мол?       Язык тела, как обозначение его желания: бёдра Мола с оттяжкой, нетерпением толкаются между её, и Асока ловит его взгляд.       Жажда, ядовитый блеск, в его глазах заставляет Асоку захлебнуться всеми "должны". Бессловесный диалог, как подтверждение: догмы, их выстроенные стены, её джедайские предрассудки крошатся под натиском острых ощущений, понимания, что Мол, незаметно выросший юноша, хочет её, трепетно касается её тела, женщины, которая заняла всю его жизнь. У Асоки нет доводов сопротивляться, — откуда, откуда оно стучится в висках, собираясь хлынуть вниз, — полускрытому бешенству. Ещё звук, ещё неосторожное движение, оно сорвётся с изнанки наружу. Осознание ошпаривает её кислотой.       Мол отодвигается на жалкие миллиметры, Асока следует за ним, нетвёрдо встаёт на пол. Она вздрагивает, сдерживает себя, только бы не двинуться на встречу, не слизать с его губ сладкую, довольную ухмылку.       — Нет, леди Тано, мы не должны, — высекает Мол её сомнения; и комбинезон стекает с бёдер, прохлада фильтрованного воздуха ненадолго охватывает кожу.       Согласие — это её "слишком", то немногое, что доводит до предела. Так много желанного, но из всего, сейчас, Асока хочет, хочет именно Мола и нет времени ждать, оттягивать неизбежное падение к отталкиваемой тьме.       Инстинкты рвут её сдержанность, Асока атакует, подчиняясь хищнику внутри себя, — его пояс поддаётся спешным движениям, — оттесняя Мола вглубь каюты. Несколько шагов, она падает, падает с ним к искушению Тёмной стороны, — на корабельную полку, — оказываясь сверху, опускается на него слитным покачиванием, сжимаясь от резко прошившей боли. Асока опьянена убивающей передозировкой, Асока просит немо, Асоке нужно ещё; у неё давно не было контакта, власти и контроля настолько интимно, что кожа к коже, что их пот смешивался в симфонию полнозвучных тактильных ощущений.       Мол не сопротивляется, жмурится и сжимает зубы, подаётся навстречу невпопад, размазывая синхронность ритма, сминает простынь, после, неуверенно, её талию, поддерживая и толкаясь навстречу.       Вид почти покорного восхищения мальчишки под и в ней, — Мол вспарывает запрокинутой головой ткань и ниточки её терпения ходящим под натянутой кожей кадыком, — разъедает скопленной тьмой, что нашла выход из Асоки во плоти эротичного ночного кошмара; Мол обволакивает её кожу неуклюжими касаниями. Коготки тёмного наслаждения точатся об кромку взора, Асока выпускает свои, обводя ногтем его тугие мышцы в каплях пота, юное, сильное тело кровавого оттенка с вязью чернил; Асока растворяется во влажных звуках, тягучем воздухе и задушенном Асока, Асока. Тонкая струйка крови забирается ей под ноготь, Асока ведёт ногтем линию, цепляет его подбородок двумя пальцами, — указательный размазывает кровавый отпечаток у вспухших губ с беззащитной ранкой от её зубов, — чтоб ощутить его взгляд, который необходимо и не готова встретить под бесконтрольное, замедленное скольжение полудвижением-полумукой; она боялась увидеть безропотность, принятие.       — Знаешь ли, что просишь?       Мол приоткрывает плавкое, потемневшее золото радужек, окатывает кипением позволения, временной позицией сдавшегося, призрачной угрозой из-под опущенных ресниц. И противоположность, как вздёрнутый спусковой крючок, мольба, бьющая её надсадным приказом:       — Пожалуйста.       Асока отдаётся не Молу, упоительному чувству, когда она перехватывает его запястья, двигается в неторопливом ритме, склоняется, чтоб не потерять из фокуса взгляд. Его взгляд пылает, золото вспыхивает ярче и ярче, поглощая её, тьма перетекает из неё, зеркалится в его чистоте. Чувство через край, тесное для её груди, раскрывает её до чуть более яростной, чуть раскованной, что ногти впиваются чуть жёстче. Это тьма в чистом, концентрированном виде — испробовать Мола на вкус, исподволь и досыта, до дна расширенных зрачков, рваных толчков и рычания сквозь зубы.       Мол не дышит вовсе, цедит их смешавшийся воздух, смотрит глубоко, подаётся с каждым движением, нарастающим, рвущимся; он жаждет, жажда жидким огнём сочится из него, разливается внутри неё. Чем глубже окунается Асока, тем больше растекается картинка, наливаясь злобой, тем Молом с жаждой власти, холодным сиянием зловещего от бездны зрачков до протянутой ладони. И другой, её Мол, не ослеплённый безумием мести, искажается ситховой агрессией, отзвуком прошлого, следующим за ней повсюду.       Это так неправильно, наглухо запретно и контрастно.       Контрастность горит; рождается и умирает сверхновая, сбивает темп. Из Асоки освобождается хрупкий стон, который Мол надрывает, целуя с послевкусием оттягиваемого до конца отчаяния, выпивает досуха; Асока отпускает его, Мол склеивает и останавливает её. Асока бьётся стеклом, бьётся в агонии звенящими осколками, Мол ловит её, прижимает к себе, близко, отводя боль в его вскрытые сорванным дыханием рёбра.       Асока видит, как на потолке гаснут брызги звёзд, подтекают в жадную глотку черноты, которая меняется, смягчается, становится на ощупь бархатным теплом, как кожа под пальцами Асоки, и, наконец, отпускает её, как и Асока даёт умереть призраку ошибок, оставленного позади, — Дарт Мол из её прошлого шепчет, почти нежно: "Отпусти меня" и Асока разжимает пальцы, — пока её Мол молчит, касаясь губами цепочки её головного убора у лекку.       Асока ошибалась, думая, что Дарт Мол, предложив свою ладонь, предлагал раскрыть потенциал тёмной стороны; ему нужна была Асока Тано, какая есть, серые полутона и примеси, не сплошь свет и кромешная темнота. Предложение на Мандалоре было актом отчаяния в уже предрешённой игре, попытка сопротивляться, когда остаёшься глух к вынесенному приговору. Мол — та неиспробованная, непознанная тьма, что довлела и искушала упущенной возможностью, тем ошибочным, казалось, выбором. Асока приняла эту тьму, дала ей слиться с её нутром — она так же естественна, как основа, свет, воспитанный джедаями. Её тьма ничем не особенна и не ложна, часть её, подавляемая и, отчасти, безопасная — то, что Асоке не хватало для целостности. Её вкус оказался солоноватым, терпко-мускусным, вьётся по сосудам, наливается внизу и расплёскивается вверх в конце.       Кожу холодит их липкая смесь. Паника, скользкая, сковывает Асоку. Мол уже мерно дышит за её спиной, тепло его объятий почти баюкает, но мысли закручиваются змейкой. Мягко, тревожа нехотя, ускользнув из-под тяжёлых рук поперёк груди, где противно грохочет сердце, Асока уходит, зная, что Мол заметил. Они на взводе, ждут решающего слова, которое станет началом разговора.       Прежде всего Асока пытается разобрать себя из надтреснутого целого. В рефрешере она переключает воду и позволяет обрушиться пониманию что произошло с потоком ледяной воды.       Асока опустошена; она так ждала, оказывается, гулкой и пластичной пустоты внутри, что не могла ей насытится, нужно было всего лишь... забыться Молом, окунуть его в собственную тьму, — пасть вдвоём, — заставить потерять контроль и забыть границы в игре контрастов её памяти и воображения. Настолько разрушительно, чтоб надорвать натянутую струну, постыдную грань для её мыслей, через которую никогда не давала перейти; контраст возбуждал; Асока прячет в себе загорающийся всхлип, давит с силой на выключатель. Её окружает мёрзлый пар, по которому она поводит ладонью, дрожащей от сдерживаемых, выжигающих противоречий из которых не может выбраться, только щупает глухие стены в поисках выхода, слепо бьётся, сдирает внутренний стержень в металлическую стружку, ржавую и уже не сдерживающую ничего. Швы запаяны; Сила молчит, забыв её, преподавая последний урок падавану: истину выбрать и знать можешь только ты одна.       Капли стираются натянутой на влажную кожу одеждой; Асока знает, куда ей необходимо отправиться теперь, из тупиковой развилки, чтоб разобраться с не прописанными нигде последствиями; знание, как постфактум.       Нужно сменить курс.       Координаты крайности, последнего из всех вариантов, вбиваются механической памятью, безрассудной смелостью слабости.       Когда гиперпространство падает вглубь, выводя корабль в космос, Асока видит в стекле свечение планеты, покорность распухших губ и беспомощно обнимающие себя руки, что не удержат догорающую истому в грудной клетке. Асока так же смотрела, бессильная, как рухнул Венатор, весь её мир; бессильная перед шлемами с её отметинами.       Каюта открыта в немом приглашении, но Асока проходит дальше, к рампе, едва заметив застывшего на тех, смятых, простынях Мола — свет его несомкнутых глаз ожог вопросом. Мол закрыл сигнатуру, Асока не может к ней прикоснуться; услышав треск ткани, она оборачивается и, стиснув зубы, не возвращается, думая, что легче было бы с кибернетикой вместо сердца и механизмом деинсталлятора в голове, чтоб стереть ядовитые, густеющие недомолвки. Недомолвки, которые остались после того, как всё прояснилось, снялось без слов с одеждой, и теперь кристаллизуются в лёгких, царапаясь вяло текущим временем — ложной отсрочкой для разгерметизации их рационализма.       Корпус пружинит под Асокой, комлинк оповещает о посадке в конечной точке.       Асока вернулась в начало конца — Лотал. -       Асока опускается на траву, — роса ласкает будто воспалённую кожу, — скрещивает ноги и делает глубокий вдох. Её разум уплывает в объятия Силы, погружаясь в привычную темноту с галактической россыпью светлых точек, тысяч и тысяч живых джедаев. Асоке нужна тишина, не та, что расползлась внутри туманным будущим на месте увядшей темноты и нехватки слов, нужно время и нужны ответы на риторику вопросов. Сила молчит, не отвечая ни на один из них, но принимая её, позволяет ослабить нервозность и погрузиться в медитацию, недолгую и неполную, хождение по кромке.       От Мола пахнет пряностью и мускусом; в Силе его присутствие отдаётся густым теплом. Из-за него Асока покидает орбиту безопасного космоса Силы, подобрав оттуда капли терпения. Кожа сапог скрипит, когда Мол садится напротив, заслоняя свет восходящей звезды. Асока не двигается, он настолько близко, что их колени соприкасаются, отяжелевшее дыхание щекоткой разливается на её лбе, монтралах. Ей нужен был покой, но без Мола на душе пусто, только глухое сердцебиение, и от возникшей недосказанности перед собой, перед Молом...       Не открывая глаз, чтоб не видеть темнеющие полукружия ногтей на его груди, её следы, Асока протягивает дрожащие — от рассветного холода или холода ночи из свежих воспоминаний — пальцы, находит его и мягко переплетает, неуверенная в том, что поступает правильно.       У Асоки нет сил его прогнать или покинуть самой.       Вокруг них поёт тонкую, напоенную светлой тоской песнь Лотал; но у Асоки выжжено обещание Энакину с Малакора, что в этот раз она никого не покинет, не в этом времени; Асока не думает, что сможет во второй раз уйти, повернувшись ко всему дорогому для неё спиной, первый до сих пор живёт разрушительно-верной ошибкой.       История циклична, ложится повторами и рифмами; теснее сплетаясь пальцами с Асокой, беззвучно забрав с неё обещание раскрыться целиком, Мол ведёт, как невидимым стилусом, голосом громоздкого и стылого отчаяния, переписывает их историю с начала, задаёт вопрос мальчика из тьмы прошлого, тюрьмы Мустафара:       — Кто ты? Кто мы, Асока Тано?       Когда-то давно Асока, падаван Тано с отчётливым взором вперёд, смогла бы ответить на вопрос, который весь субъективность и тяжесть верного подбора слов. Взвешивая каждый звук, она выбирает то, что отражает расплывчатую, истинную суть:       — Никто конкретный. Не то, не другое: не ситхи, не джедаи. Кромка между определёнными пользователями Силы, — становится чуть более ясно, но Асока понимает, что обходит болезненную сердцевину вокруг и около, и углубляется. — Я ищу баланс, потому что не могу отречься от своего прошлого джедая, тем более, от Силы, от противостояния чему-либо, ведь это всё, что я знаю, умею, хоть и не отношусь к любому из Орденов. Ордены — это рамки с невыполнимыми запретами.       — Основано на личном опыте?       В Моле нет злорадства или желания сдавить кровоточащую рану. Ради общего блага он бросает Асоку ближе к черте, где заканчиваются пространственные монологи и начинаются откровения, ускоряет процесс. Прохладный озноб в её легких Мол стирает лёгким поглаживанием тыльной стороны ладони Асоки — он вовсе не осуждает, ждёт момента, чтоб задать другие, долго умалчиваемые вопросы.       Мол верил ей от начала до конца, настало время Асоки доверить всю правду; она объясняет, облекая её в скупые схемы слов:       — Был... мой мастер. Я любила его, — Асока даёт надрыву пронизывать её слова, — как старшего брата, который обучил всему и показал, что даже джедаю можно, оставаясь на Светлой стороне, жить, следуя за чувствами, любить, быть близким другом, рисковать, действовать нестандартно. Быть его падаваном для меня не честь, а то, что позволило мне выжить.       Сквозь касания, Асока передаёт те давние размышления о том, что разве можно соответствовать кодексу Ордена, когда не признаёшь его верным, отрицать привязанности, опираться на призрачное "нет эмоций — есть покой", когда в тебе ревёт спектр чувств, а покой является временным пристанищем. Или возводить всё в абсолют, отдаваться неконтролируемо порокам. Она вспоминает затаённую скорбь в глазах мастера Кеноби, помнит мягкую улыбку Баррисс, помнит Энакина, как помнит ломкую Вентресс за маской и то, что произошло на Мандалоре; Асока пытается отрешиться от мелькающих образов, чтоб Мол не увидел через сливающиеся разумы. Она должна преподнести их... по-иному, но Мол замечает трепет едко-золотых и багровых воспоминаний.       — Кого ты видишь во мне? — шелест ветра заглушает ровный вопрос, но Асока слышит.       В её словах нет лжи, если не искать настоящую, её личную, правду, на самом деле тот Мол отпустил её не сразу, а когда Асока пропустила его через себя и прорванные её Молом чувства. В её словах крошечный шаг назад перед прыжком в бездну неизвестности.       — Тебя, — отвечает шёпотом, — только тебя.       Напряжение током сквозит в воздухе; мягко, почти понимающе он качает головой.       — Разве? — без упрёка, с приоткрывшейся болью выдыхает Мол. — Твой взгляд, почему в нём что-то иное? Почему иногда я вижу смутные образы, где я вовсе не тот, кем являюсь, но ты смотришь как и сейчас?       Асока хочет коснуться Мола изнутри, понять, что скрыто за смятением, но больше не может кормить вину, оправдание поступков, совершённого выбора, и даёт высказать застоявшееся, роняет натянутый, очевидный факт:       — Будущее постоянно меняется.       — Не будущее. Они... разные, тёмные. Голос о мести, лава и запах серы, боль, столько боли, — Мол срывается на шёпот, — и всегда ты выводишь из темноты или сама ей являешься, такая же неопределённая, как когда ты пришла из ниоткуда и назвалась "никем", — он не отводит прямого, прозрачно-тяжёлого взгляда, полностью открытый. — Непонимание возникло с самого начала, и ты... не притворялась кем-то другим, полноценным, я ощутил, как мы схожи в этом, доверился, но...       Асока не готова рассказывать; слова слетают раньше, чем обдумываются.       — Отправная точка моего пути была здесь, на Лотале, пути, где я изменила твоё будущее. Или прошлое, — с её губ падает нервный смешок, осколком рассекая тишину совести внутри неё, — где ты бы стал учеником Сидиуса, человека, — "человек" искажается со свистом ненависти, как недостойный называться так, бесчеловечное существо, — который уничтожил моё прошлое. Помнишь нашу первую встречу?       — Помню, — то, как спокоен Мол, его безоговорочная вера подкупает останки сомнений Асоки, — теперь расскажи мне про свой путь, расскажи всё, что нужно, чтоб понять тебя.       И Асока рассказывает.       Слова льются и льются сумбурным потоком, замывая до белизны тёмные уголки души Асоки. Обо всём сразу, что раньше Мол знал в общих чертах облепляется подробностями плана — Мол не произносит "Блестяще". После короткого детства идёт беспросветная война, где все живы и все умирают. Асока снова на Кристофсисе, идущая путь от безрассудного полуюнлинга и ещё не признанного падавана; в истребителе со сбитым отрядом клонов; в катакомбах, задыхается под обвалом с Баррисс; на Рилоте, с нагретыми боем рукоятками мечей и жестяными трупами повсюду; до военного эксперта на Мандалоре с Бо-Котан, заново обучившей её войне, познакомившей с Дарт Молом, и, в последний раз, операция с пятьсот первым. Рассказ тянется от протянутой ладони джедая, Пло Куна, до блестящей черноты Мандалора, ладони ситха, Дарта Мола, — о нём известно немногое, что Асока вплетает куда-то внутрь своего, — начинаются её долгие поиски, начало Восстания, заканчивается Междумирьем.       История Асоки Тано перепутывается с Молом, становится и его историей тоже. Асока проживает во второй раз, рассказ длится, кажется, столько же, микро-вечность, куда Асока впускает Мола.       Мол слушает её, как покорный ученик, как беспристрастный судья, держит холодеющие пальцы в горячих оковах, пока Асока не ставит призрачное многоточие.       Всё смолкло, — их форма покоя, единства душ, когда иссякают слова, остаются оголённые эмоции.       Однажды Асока представала перед несправедливым судом, теперь она бесстрашно поднимает взгляд в честном суде.       И Мол произносит её приговор.       Прежде чем Асока осознаёт произнесённое Молом, она впадает в медленно восстанавливающий в целое коллапс чувств.       Мол произносит то, в чём Асока слышит правду, которую долго ждала. Без ошмёток надежды Мола из прошлого, без сомнений в намерениях, правду, как необходимость, что раскрывает действительность: за ними никого, ни единого осуждающего ордена, ничего останавливающего, и это окрыляет, взлётная полоса волочится по иссушенной, выжженной земле. За ними не рассвет и не закат, беспощадное падение под действием гравитации — гравитации, нагнетённой до предельной, запущенной Асокой; эффект бабочки загрёб в смерч всю криффову галактику, но Сидиус остался — ненадолго, как учтённая метафизика, шитая белоснежно-грубыми нитями заранее проигрышно-невозможного сценария.       Асока доверяет Молу без остатка, когда его взгляд впаивается, втекает в её, пальцы сжимают крепче — утвердительно — и тянут к себе. Его голос, загораясь, твёрдо рассекает:       — Теперь, вместе, ты и я, мы сможем.       В констатации, не предложении из прошлого, кроется "я рядом", "я понял и принял твою боль, выбор, путь", "я помогу тебе", что знаменует официальный конец её пути без цели и шансов и начало их, общего.       Мол испивает досуха её тревогу и страх будущего, правильности решения, когда на Лотале есть шанс обнулить всё вспять и вернуться.       Асока остаётся, чтоб зажечь весь порох её души и тлен потерь против ситхов; остаётся, чтоб одиночество разбилось о надежду, что воскресил Мол.       Их буря превращается в чистую энергию действия, ни как благодарность или любовь, что-то без вечного, конкретного, корректного названия и ярлыков, что-то их сугубо личное: невозможное, разрушительное и исцеляющее. Асока не уверена, что чего-то не перебор, что можно растратить за отведённое время, чтоб не захлебнуться и не пересытиться, её вены дрожат от переполняемого чувства.       Мол даёт то, что ей нужно: незыблемое равновесие, расставленные акценты и плещущееся, ковкое золото в ободке взгляда, взгляда мальчишки, знающего всё-всё про неё и их будущее, принявшего целиком и полностью, не обжёгшегося об острую правду.       Асока ощущает привкус пепла победы и смерти ситхского, имперского торжества на губах.