«Ни твое, ни мое, Вот и путь налегке. Все, что было моим Уместилось в руке, Уместилось в руке. Ну, а если мое — Не делиться б ни с кем, Любоваться тайком В окружении стен, В окружении стен.»
— Почему сидишь в темноте? Фронтмен вздрогнул от неожиданности. — Ты почему встал? — Не отвечай вопросом на вопрос. Это, говорят, некультурно, — Марат, зевая и потирая глаза, прошел до дивана, плюхнулся на него и уставился на Шклярского. — Итак. Почему ты сидишь в темноте? Эдмунд растерянно выронил ручку. — Ну… Я… Я не хотел тебя будить, мало ли встанешь в туалет, там… — Угу. Не хотел будить себя или меня все-таки? Тут Шклярский опешил. Себя или его? На самом деле парень угадал: скорее Эдмунд сам не хотел просыпаться, чтобы ещё раз посидеть с мыслями о той загадке, которую ему так любезно предоставили. Он отставил чашку на столик, рядом бросив тетрадку. Ручка его интересовала сейчас меньше всего. Шклярский видел, что голубые глаза Марата едва-едва открывались, что он встал, потому что ему стало холодно, видел, что Корчемный не хочет слышать ответ на свой вопрос, он просто хочет обратно в постель, где тепло и сладко спать. — Ты прав, — блондин чуть вздрогнул. — Я, наверное, сам не хотел просыпаться. Но ты-то спишь на ходу, зачем встал? — Я, — парень протяжно зевнул. — Не знаю. Пойдем спать, Эдик, пожалуйста, пойдем. Там это… Холодно. А завтра рано вставать, а ты тут холобродишься, я ещё за тобой хожу. Пойдем спать, пойдем. Последнюю «пойдем» он растянул и насупился, как ребенок. Эдмунд вспомнил, как маленький Стас точно так же хмурился, когда его поднимали утром зимой в садик, а потом и в школу. — Хорошо, солнце, пойдем, — он встал из кресла и потянулся к Корчемному, чтобы взять его за руку. Марат сам протянул её, сонно ухватился, тяжело встал. Шклярский не мог сдержать улыбку. Музыкант потянул своего директора за собой, и тот, шаркая ногами, поплелся в спальню, подчиняясь. Все мысли о тайне, о них, о только что родившейся песне улетучились. Корчемный вытеснил все своим появлением. Парень забрался в постель, укутываясь поплотнее. Фронтмен Пикника последовал за ним. Только голова Эдмунда коснулась подушки, как длинная сильная рука обхватила его за плечи. Марат притянул его к себе, сквозь сон бормоча что-то про то, как ему холодно и одиноко, про то, чтобы Эдмунд больше не уходил. Мужчине понадобилось минут двадцать, чтобы привыкнуть к новому положению и ещё пятнадцать, чтобы успокоить бешено бьющееся сердце и настроиться на сон. «Завтра рано вставать…» Удивительно, но остаток ночи Шклярский проспал, как убитый: ничто не тревожило его, никто не являлся в сновидения. Да и сновидений-то, собственно, не было. Нос кольнул морозный воздух. Музыкант потянулся, чуть приоткрывая глаза. — Доброе утро! Комната все также была покрыта мраком, но свет падал ровной полосой на пол и изножье кровати из дверного проема. Эдмунд не мог разглядеть откуда с ним поздоровался парень. — Доброе… А почему так холодно? — он поежился, глубже закутываясь в одеяло. — Я подумал, что так ты быстрее проснешься, и не прогадал. Шаркнули занавески, хлопнуло окно, повернулась ручка. Глаза Эдмунда все ещё не могли привыкнуть и проснуться до конца. — Ну что, соня? Проснись и пой! — Марат запрыгнул на кровать совсем рядом с Маэстро. Мужчина дернулся от неожиданности, опасно качнувшись к краю. — Ты чего?! Покалечить решил? — хриплый ото сна голос не мог звучать сурово, и Корчемный рассмеялся. — Да ну тебя, Эд. Хоть тебя покалечить и раз плюнуть, но уж этого я точно делать не собирался. Шклярский прищурился и зло глянул на Марата. — Ну и шутки у тебя, конечно… Который час? — Хм, — парня чуть передернуло от взгляда маэстро. — Шесть утра шестнадцать минут по московскому времени. Эдмунд вздохнул, откинулся обратно на подушку. Желание вставать не было. Лучше бы вот так лежать, а ещё лучше, если бы Марат также был рядом, как этой ночью. Он усилием поднял себя с кровати. — Ну что разлёгся, товарищ директор? — улыбнулся Эдмунд. — Встаю, шеф, — Корчемный потянулся и прыжком встал на ноги. Через двадцать минут мужчины спускались вниз на завтрак. Группа почти в полном составе была уже там. — Доброе утро. — В котором часу будет саундчек? — Эдмунд резким движением отодвинул себе стул. — Ровно в два. — А зачем мы так рано поднялись? — Леонид насупился. Его лицо было заспанным и недовольным. Марат довольно хмыкнул. — А что ты радуешься? — Кирнос глянул на Марата исподлобья. — Да так. — Саунд в два, а до этого времени у меня для нас культурная программка есть, — Эдмунд тронул Корчемного за руку, указывая глазами на столик с кружками и тем, что приготовили здесь на утро. Марат кивнул, отошёл заварить всем чаю и кофе. Святослав решил помочь ему, оставляя друзей втроём. — Так. Эдмунд, — Воронин обеспокоенно глянул на Шклярского. — Что там у вас ночью было? — Не понял. От вопроса Сергея Леонид моментально проснулся и напрягся, удивлённо смотря на друга. — Ты кричал часа в три ночи. У меня чуткий сон, забыл? — А!.. Прости, я совсем забыл, что ты в соседнем номере… Да так. Дурной сон приснился, вот и кричал. Краем глаза Шклярский заметил, что Кирнос расслабился и снова приобрел сонный вид. — Посторонись, вас обслуживают советские рокеры! Святослав, широко улыбаясь, осторожно поставил завтрак перед друзьями. Марат, не поспевая за товарищем, уже полностью накрывшем стол, нес кипяток.***
Весна. Пора дальневосточных, завершающих концертов. Как скоро Эдмунд сознался Марату в своих чувствах… В ответ на свои слова он тогда получил осторожный нежный поцелуй. Он и думать не мог, что все окажется так. Шклярскому было теперь не до чего: со сцены он уходил теперь куда быстрее; шаг его стал легче, взгляд бодрее и обжигал горящим огнём. Марат разжигал в нем что-то забытое, что-то утерянное давно-давно. — Шклярский! Эдмунд обернулся. Его окликнул Сергей. — Что-то не так? — Эд подошёл к другу. В глазах Воронина он прочитал беспокойство и малюсенький огонек злобы. — Эдмунд, будь осторожен, пожалуйста. Это все не шутки. Ты отдавал им фаната уже? — Да, все в порядке. Они перестали наседать на Марата, слава богу. Они обменялись ещё парой фраз, и Шклярский упорхнул в гримёрку. Не в общую, конечно. Сергей вздохнул. Его грызло подозрение, что что-то обязательно должно случится сегодня-завтра. «Пикник остаётся на два дня здесь… Очень надеюсь, что это лишь мое беспокойство и глупая ревность.» В другом конце коридора показался Святослав. Ему последнее время было плоховато. Воронин ещё раз вздохнул и, растирая лицо ладонями, направился к другу, окликнув его. Вечером, после ужина, когда все музыканты разбрелись по номерам, одному из них было место не местище. Эдмунд ходил по гостиной номера в ожидании Марата. Он купил вина. Он хотел его. Да и не только. Ожидание тянулось мучительно, изнуряло ноющее от чувств сердце и то, что осталось от проданной души. В дверь постучали. Шклярский метнулся открывать в надежде, что это Корчемный: все уже к нему наведались, а Сережа так и дважды. Как родитель, он все проверил, снова предостерёг, упрекнул в том, что они будут выпивать, но все-таки пожелал приятного вечера. Распахнув дверь, Эдмунд наконец увидел то, что хотел: на пороге номера страстножеланный Марат. — Я уж думал, ты не придешь. — Куда бы я делся, скажи на милость? — парень расплылся в улыбке. Как блестели его глаза. Безумная игра начинала набирать обороты прямо сейчас. Шклярский втянул Марата в номер, ухватившись за его футболку. Потеряв равновесие, Корчемный чуть было не упал прямо на Эдмунда, но ему то и нужно было. Он рывком нагнул Марата ближе к себе, запуская пальцы в волосы, и моментально путаясь в них. Горячее дыхание обожгло губы парня. — Эд, — только и успел он выдохнуть. Маэстро наконец обретал, что так ждал. Поцелуй кружил голову, разжигал желание и разгонял густую кровь по телу. Эдмунд осторожно разорвал его, отпуская футболку и волосы Марата. Он стал всматриваться в его лицо, желая увидеть удивление, испуг или что-то, от чего его бы пришлось «сберечь» или «успокоить». Ничего желаемого он в лице парня не увидел. Корчемный улыбался, нахально смотря на Эда. В его небесно голубых глазах металась страсть. — Не хочешь выпить вина? — Отказы здесь в этот вечер, я полагаю, не принимаются, — Марат усмехнулся, поправляя чуть смятую футболку. — Не хочешь - не нужно, я приму твой отказ, — Эдмунд развернулся, делая жест рукой, будто играя. Парень улыбнулся и довольно фыркнул. — Эдмунд, — он осторожно перехватил его за запястье. Шклярский едва заметно дрогнул: пальцы Марата были прохладными. Лёгкий испуг и страшное предположение поразили разум мужчины, но он отогнал все мысли, концентрируя все сознание здесь, в этом номере, рядом с этим созданием, которое так неосторожно вошло в его жизнь. — Я не знаю, как тебе сказать… — Что такое? — сердце вдруг пропустило удар. — Я… — Марат опустил глаза, но в следующее мгновение на Эдмунда смотрели два светлых сапфира, сияющих влюбленностью. Эдмунд улыбнулся. Он щёлкнул Корчемного по носу. — Напугал ведь, дурак. Пойдем, покажу тебе кое-что. Они прошли в спальню. Шклярский всегда бронировал себе двухкомнатные номера: так он чувствовал себя более защищённым, создавалось ощущение дома. На столике стояла открытая бутылка вина и два бокала. Ничего лишнего. — Но… — Вопреки распространенному мнению, вино не выдыхается в столь короткое время, а даже наоборот. Оно насыщается кислородом и становится ещё вкуснее. Марат сел на край кровати; Эдмунд разлил вино по бокалам. — Что ты хотел мне показать? — парень принял бокал. — М! — Эд чуть отпил. — Да! Секунду… Он ушел в другую комнату и вернулся через пару секунд с тетрадкой. — Вот. Тетрадь была открыта. На странице ровным почерком, без единого исправления было написано стихотворение. — Песня или стих? — Почитай, — Эдмунд ещё немного отпил вина, довольно наблюдая за Маратом. Парень неосторожно наклонил бокал, едва не разлив напиток, осушил наполовину от налитого и побежал глазами по строчкам.«Ни твое, ни мое, Вот и путь налегке. Все, что было моим Уместилось в руке, Уместилось в руке. Ну, а если мое — Не делиться б ни с кем, Любоваться тайком В окружении стен, В окружении стен. Ничего не украсть, Ничего не отнять. Под ногами земля Ни твоя, ни моя, Как немая струна Для чужих не поет. Ни твое, ни мое Снова Солнце встает. Ну, а если — твое, Я останусь ни с чем, Словно с пеплом в руках От остывших печей, От остывших… Ничего не украсть, Ничего не отнять. Под ногами земля Ни твоя, ни моя, Как немая струна Для чужих не поет. Ни твое, ни мое Снова Солнце встает. Ни твое, ни мое… Ни твое, ни мое…»
— Что скажешь? — Эдмунд выжидающе смотрел на парня, который, кажется, забыл, что Шклярский все ещё рядом. — Красиво и грустно. Философия наставления такая, — он поднял глаза на Эда. — Будто ты говоришь, что мы принадлежим всем и не принадлежим никому; что жизнь скоротечна и что-то сменяемо, а что-то как солнце вечно. Очень трогает, на самом на деле… Читаешь и касаешься чего-то личного, скрытого метафорами, образами. Ходишь около, но не называешь. Эта загадочность манит. Безумно манит, чтобы ее разгадать, но… Парень запнулся. — Но это под силу лишь богу, — он мягко улыбнулся. Шклярский был повержен. И в шок, и в словесном поединке, который они начали вести с их первой совместной работы: подготовки площадки к концерту. — Может ещё вина? — Марат осушил бокал до конца и протянул его Эдмунду. — Эд? — Да. Да… — Шклярский задумался и чуть было не разлил всю бутылку, не попав горлышком в бокал парня. — Так. Эй! — Корчемный забрал у него все бьющееся. — Я просто задумался… Знаешь, — Эдмунд дождался, пока Марат поставит все на столик. — Да? Парень выгнулся, а по телу побежала лёгкая дрожь. Пальцы Эдмунда щекотно скользнули от шеи к пояснице. Он не хотел разворачиваться. Он упёрся руками в столик и почувствовал, что от такого мелкого жеста кровь растеклась по телу в нужные места. Маэстро провел ладонями по напряжённым бокам парня, осторожно перемещаясь на грудь. — Что ты так нервничаешь? Эдмунд прижался к Марату так, будто хотел слиться с ним воедино. — Налей-ка ещё вина, солнце. Подрагивающей рукой Корчемный разлил напиток по бокалам. Шклярский выскользнул из-за спины парня, и тому стало прохладнее. Он быстро стянул со стола свой бокал. — Давай за что-нибудь выпьем. — За что-нибудь? — Марату казалось, что все плывет. Он уже не хотел вина, не хотел стоять. Он хотел его. — Да!.. А давай за прошедший концерт? Эдмунд тоже уже совсем не хотел вина. Темные глаза блестели в полумраке комнаты, где свет создавали только два маленьких настенных светильника. Желание бушевало в нем. — Давай! Вся эта сцена была как игра, как дурацкая прелюдия. Они отпили совсем немного. Эдмунд поймал взгляд Марата и чуть ли не отбросил свой бокал, выхватывая из рук Марата его. — Эд! — Хозяюшка! Шклярский вцепился в футболку Марата и рывком усадил его на кровать. Расстояние от столика к кровати было небольшое, но все же. — А ты кажешься не таким сильным. — Да? — Эдмунд, словно дикая кошка на охоте, всматривался в Корчемного. Откуда-то в руке рубином блеснул бокал. Шклярский смочил губы вином и стукнул стеклом по дереву. Мгновение - и он уже совсем близко. — Марат, — Эдмунд толкнул его на спину. — Я… — Молчи уж лучше, а то опять понервничать заставишь. В джинсах мужчинам становилось тесно. Шклярский сел на бедра Марата. Тонкие пальцы коснулись живота, оголенного случайно. Марата передернуло, и он шумно выдохнул. Резко сел, что Эд испугался. — Ты чего? — Да так. Хотел спросить, не забыл ли ты, что я все-таки по «званию» в группе тебя немного выше? — Не понял, — Эдмунд потупил взгляд. Но секунду спустя, оказавшись в середине кровати под Маратом, он все понял. — Эдмунд Мечиславович, Эдмунд Мечиславович… Марат расплылся в улыбке. Он поцеловал Шклярского в нос. В щеку. — И все? — Маэстро нагло улыбнулся, гладя в лицо Корчемного. — Думаю, что не сегодня. — Н… — он осекся, понимая, что Марат снова хочет его беспомощности. — Опять? Алкоголь нам… Он не договорил: Корчемный прекратил бессмысленное сейчас вещание поцелуем. Его широкая ладонь скользнула под рубашку, распаляя жар. Эдмунд старался дышать глубже. Он зарылся пальцами в белых прядях, сжимая их. Марат разорвал поцелуй, часто дыша. Он рванул ширинку Эдмунда, а затем и джинсы с худых бедер. Быстро расправившись со своей одеждой, Корчемный постарался расстегнуть рубашку Шклярского. Они оба постарались, но терпения не хватило, и парень просто разодрал ее, вырвал оставшиеся пуговицы. Они мелко запрыгали по полу. — Марат! — Хочешь, новую тебе куплю или к этой все позже пришью. — Чёртов хулиган! — Эдмунд притянул его за плечи. — «Хулиган я, хулиган. От стихов дурак и пьян.» Шклярский фыркнул. Марат осыпал поцелуями оголившуюся шею и грудь. Дыхание сбивалось сильнее и сильнее. Влажная дорожка поцелуев тянулась от губ к паху. — Марат… Всё, что оставалось на теле, всё, что не давало раскрыться слетело прочь. Они были нагими не только физически. Марат вернулся к плечам и шее Шклярского. — Ты готов? — выдохнул парень. — Как Гагарин и Титов. Корчемный усмехнулся, но притянул Эда ещё ближе к себе. Он выгнулся, чуть отстранился. Его рука спустилась по горячему боку Шклярского и ласково погладила его по бедру. Маэстро послушно развел ноги. — Обещай, — выдохнул Эдмунд, перехватывая лицо Марата за подбородок. — Обещаю. — Но… Ааххх… Марат вошёл в него. Неосторожно, но он старался. Эдмунд вцепился ногтями в спину и плечо Корчемного. Медленные, размеренные движения, чтобы он привык. Поцелуи продолжали оставаться на теле красными и фиолетовыми пятнами. Стоны разрывали ночную тишину. Вино давало о себе знать, но не оно кружило голову. Близость, которую так ожидали они оба. Темп постепенно ускорялся, Марат входил все глубже и глубже; Эдмунд выгибался, прижимался к горячему телу Марата. Он расцарапал ему всю спину: красная сеточка и разные витиеватые узоры украшали бледную кожу. Резкое дыхание, казавшееся забытым, вырывалось вместе со стоном, который зарождался где-то в груди, на которой Марат оставил свои узоры поцелуями. Всё шло в такт. Гармония не нарушалась ни на миг. — Я так тебя люблю… — Я чувствую, Марат, я… чувствую… Ещё немного, ещё чуть-чуть… Корчемный обхватил ладонью Эдмунда. Шклярский раскинул руки на постели, как на распятии. Он сильнее сжал Марата ногами и закусил губу так, что прокусил. Медленнее было уже нельзя. Марат уже был близок к концу, помогая Эду… Он свалился Шклярскому на грудь, жадно хватая воздух ртом. Маэстро облизывал окровавленные губы, глубоко и шумно дыша носом. — Что… что ты сделал? — Случайно прокусил, — Маэстро гладил спутанные, взмокшие на затылке волосы. Они глубоко, шумно дышали, наслаждаясь теплом тел друг друга. Эдмунд и не помнил, когда было так хорошо последний раз. Он правда любил Марата, иначе быть не могло. — У нас ведь осталось вино? — Эд приподнялся на локте, бросая взгляд на столик. — А оно тебе надо? Шклярский посмотрел на Марата, лежавшего рядом, обнимая его. Действительно, а зачем ему вино?.. — Думаю, нет, — он улыбнулся и потянулся к губам парня, но тут что-то больно кольнуло в грудной клетке. — Ай… — Что такое? Корчемный моментально вышел из сонного состояния и был готов к чему угодно. Эдмунд поморщился, упал на подушку. Боль не проходила. Будто тонкий тупой клинок вынимали из самого сердца. Дыхание его участилось. К этой ноющей боли добавилась боль головная. Шклярскому казалось, что тысячи и тысячи иголок втыкали в нее, проходя через черепную коробку, достигая мозга. Но тут ужасная мысль пронеслась в слабо работающем мозгу. «Нет… Как они могут?.. Чёртов секрет для маленькой компании! Теперь я понял…» — Марат, тебе надо уходить, — связки не сомкнулись, голос не слушался его, дрожа. — Я никуда не уйду. Одного тебя оставлять в таком состоянии — не лучшее решение, — Марат настроен был решительно. — М… Марат… — разум Эдмунда туманился, слова путались. — Уходи… пожалуйста… Последние слова дались ему с большим трудом. Он потерял контроль над собой окончательно и потерял сознание. Эдмунд очнулся. Голова трещала не так, как перед «обмороком». Тут его словно огрели чем-то тяжёлым по голове, и она стала чугунной, как после ночного загула, какие были в студенческие годы. Он потер рукой глаза. Что-то было не так. Он открыл их, и ужас сковал каждую клетку его тела от увиденного. Его рука сжимала нож, ладони липкие от крови. Безумная мысль пронзила мозг Шклярского. «Нет…» Маэстро огляделся. Он стоял перед открытой дверью в темную спальню, уже в каких-то своих шароварах. Вообще во всем номере не было света, но эта комната будто хранила тайну той бездны, от которой он уже мучительно долго хотел отказаться. — Марат? — никто не откликался. — Марат?! — ответом ему была тишина. «Что… Я не мог…» На ватных ногах Шклярский прошел в спальню. Он не включал света. Он прекрасно видел, что разбросаны подушки, одеяла, валялись какие-то осколки разного размера, красные и розовые пятна на полу. Наверное, разбили бутылку с оставшимся вином. Наконец, он, преодолевая себя, взглянул на кровать. Окровавленная простынь, разорванная местами, бамбуковое волокно из подушек. В самом большом багровом пятне лежал Марат, скорчившись. — Марат?.. Связки не сомкнулись, и Эдмунд просипел, в бессилии опускаясь на край кровати. — Почему?.. — Теперь он там, где ему положено быть, Эдик. Шклярский обернулся. В дверях стоял Джон, завязывая растрёпанные волосы в хвост. Он улыбался кончиками рта. — Так… так это вы… — зашипел Эдмунд. — Ты! Ты же все понимал! — Эд, не кричи так: ты уже достаточно накричался на сегодня, — Леннон поправил очки. Шклярский бросил нож на пол и кинулся к Марату. Он повернул его лицо на себя. Оно было совсем белым. — Ни кровинки… Горло сдавило. Накатывалась истерика, подстрекаемая речью Джона. Что он говорил, Эдмунд не слышал, но его голос. Он ненавидел его теперь. Пальцы коснулись спутанных волос. Такие мягкие… -… и это все-таки был договор, Эдмунд Шклярский! Договор скреплённый твоей кровью и слезами! — Я расторгаю этот договор. — Что? — Что услышал. Голос Эдмунда звучал тихо, но крепко. Он держал на руках окровавленное тело Корчемного, и слезы катились по его щекам. Он больше не хотел жить. «Жить в мире, где нет той настоящей любви, страсти и заботы — безумие. Я просто сойду с ума. Хотя может уже сошел.» — Ты не понимаешь, что делаешь, — Леннон стоял все так же в дверях в спальню. — Понимаю. Шклярский перегнулся назад, к полу, и что-то поднял. — Что ты… Музыкант осекся. В руках мужчины блеснул большой осколок. — Эдмунд… Послушай… — Я не хочу слушать ни тебя, ни Пола, ни Серёжу. Это было то, чего мне так не хватало в жизни! Это была наполненность и окрыленность! Марат был моей болезнью, а вы — ты конкретно — вылечили меня самым ужасным способом… Ты убил его МОИМИ руками. — Эдик… — Мое имя — Эдмунд Мечиславович Шклярский. Никакой я не Эдик! Он припал в холодным губам Марата. Страх смерти парализовывал, в горле стоял ком эмоций, а слезы, кажется, не могли закончится. — Я буду там, — шепнул Маэстро так, будто парень мог его услышать. — Подумай ещё! Ответом Джону был злой взгляд. Резко Шклярский вытянул руку вперёд и резанул со всей силы вдоль вен. Кровь хлынула сильнейшим напором, забрызгивая все вокруг. — Эдмунд! Джон было бросился к нему, но мужчина бросил в него окровавленный осколок и воткнул его в руку музыканта. Нечеловеческий вопль сорвался с губ Леннона. — Это тебе за всё!.. Шклярский бледнел и холодел все больше. Он ещё раз посмотрел на Марата. — Я буду с тобой, солнце… Жди… Он упал на грудь парня. Кровь не прекращала. — Прощаюсь, молодость моя. Моя любовь к тебе отходит… Эдмунд закрыл глаза. Сил не было. Всё было отвратительным и липким. Кровь… Смерть… Последнее услышанное мужчиной был сдавленный крик Сережи. Он лежал на чем-то твердом. Он открыл глаза. Белая пелена. Где это он? Эдмунд потрогал свое тело. Рука без пореза. Он прикрыл глаза и сел. Снова открыл. Это?.. — Эдмунд! Он обернулся. К нему шел парень в белой длинной рубашке и белыми волосами. — Не может быть… Марат?! Мужчина моментально поднялся на ноги, но вдруг снова упал. — Я не понимаю… — И не надо, солнце, — Корчемный подошёл и сел рядом. — Тебе все простили.