После занятий

Ты — река. Молчаливый, могучий, широкоплечий, с тяжёлой поступью. Воды твои темны, глубины скрытны. Смеёшься — ручьи журчат, потоками стекаются к тебе. Бережёшь думу — в очах далёкие дороги, луна находит своего близнеца, солнце красит гладь от алого до идеально круглого. Ты — магнит. Сквозь тебя проходят тысячи нитей. В твоих руках, точёных, нежных, нить Ариадны — тебе известны все ответы, из любого лабиринта выход, к каждому сердцу ключ. Ни один зверь тебе не страшен, ни один порок над тобой не властен. И всё же ты — зло. Ты великий и самый губительный из людей. Это ново для меня: каким ласковым может быть зло, какой тёплой темнота. Когда появился Сяо Чжань, на мгновение погасли внутри все его лампочки; Ибо прикрыл глаза, проморгался, желая прогнать наваждение, этот незваный мираж. Перед ним предстала ослепительная простота, безыскусно просвечивающая в глазах добродушность и сила. Как хорошо, думал он, что это случилось с ним в последний семестр. Недолго терпеть — и можно будет зажмуриться подольше. Сяо Чжань зашёл в аудиторию с выученным спокойствием, подделанным под уверенность, ещё с блистательным, но пыльным налётом академических зигзагов. Это было его первым занятием, но он не собирался никому давать спуску. Первая пара для Ибо по ощущениям была паршивой. Ведь ещё недавно, на философии, они дискутировали о том, какой это моветон — делать из человека бога... Но вот он, идол из плоти и крови, с ямочкой на одной щеке, с румянцем волнения на другой. Под его голос было не страшно спать, с его красочным повествованием немыслимо было уснуть. Чжань избрал себе проклятый путь — остроумие; он раскидывался уместными шутками, игрой слов, параллелями, а затем возвращался к глубокой мысли, обнажая свой чувственный ум. Вот ведь какая подлость. Ибо уже встречал преподавателей, которые были слеплены, как спартанские атлеты, чьи лица светились вечной розовой молодостью, но как они были по сути своей пресны... Как невероятно наивны. Попадались и другие — юнцы, несправедливо запертые в стареющем теле, знатоки, шуты, эксцентрики, учиться у которых одно удовольствие. Но чтобы всё сразу... Это было ново. Последние годы были для Ибо беспечно счастливыми. Школу он прошёл зажатым, растерянным, непонятым мальчиком, слишком во многом полагающимся на своих товарищей и семью, но, поступив на экономический факультет, понял, что может начать с чистого листа. Он открыл себя заново: плыл по солёному гольфстриму захватывающих дисциплин, получил права категории А, чтобы эффектно подъезжать к университету на мотоцикле, покороче подстригся и поборол робость благодаря беседам с карьерной консультанткой. Стал слыть весельчаком и немного хулиганом, которому всё прощают, нашёл новых друзей, заставивших его полюбить себя иначе. Он не мог пройти через кампус, не встретив десятки ладоней, готовых отвесить ему приветствие. Он шутил на ходу, оборачивался на знакомых, чтобы скривить рожу для благодарной публики, и чувствовал себя неповторимо свободным. Переживать тоже приходилось: на первом курсе он запал на парня, прожигавшего его глазами при каждом удобном случае. В этот момент обнажившаяся в Ибо сексуальность легко разгорелась в ответ. Они встречались две недели, и ни дня в течение этих двух недель он не касался земли — витал в облаках, подтачиваемый бесконечным экстазом. Но восторг скоро кончился: они даже не успели толком переспать, как парень Ибо заявил, что считал его кем-то другим. Они расстались. Весь второй курс он возвращал себя в норму: сочинял музыку, напивался с друзьями до беспамятства, гонял ночами по магистралям, окунулся в фандом MCU, проколол ухо, отсылал откровенные фото незнакомцам в приложении для знакомств и совершил сексуальный дебют. Семь раз. Ибо отрастил волосы до плеч и очнулся, когда ему начало грозить отчисление. Он решил, что отстрадал своё, и взялся за ум. Третий курс стал даже лучше первого. Ощущать себя на своём месте ни с чем не сравнимо: теперь он знал каждый закуток кампуса, ориентировался в учебных зданиях и кабинетах, как рыба в воде. О каждом преподавателе, работнике деканата и студенте у него было представление и мнение. Ибо имел право закатывать глаза на ежегодные мероприятия вроде выбора Мистера и Мисс Университета или ярмарки вакансий, ведь он знал, что это такое. Он успокаивал перваков, трясущихся из-за страшного экзамена, и делился с ними ответами. Ибо знал подход к любому профессору и объяснял младшим, как сдать зачёт, учитывая их чудинки и особые взгляды на отметку «отлично». В конце концов, ему было известно, как дешевле и вкуснее всего отобедать в столовой. Это был его городок. На четвёртом курсе, как и многие, Ибо был озабочен и слегка встревожен перспективой вскоре выйти в открытое море труда. Он, зная себя и боясь откладывать всё на последний момент, сразу приступил к работе над дипломом и ломал голову, где ему пройти практику. Ибо понимал, что этот год пролетит ещё быстрее, чем предыдущие, что это финишная прямая, последнее и самое напряжённое усилие, которое должно вылиться в первое настоящее, по мнению общества, достижение. Венец юности. И пусть обучение не всегда было верхом увлекательности и он не был уверен, что будет работать по профессии, ему хотелось завершить этот этап своей жизни красиво. Так, чтобы не было потом стыдно. И можно сказать, что ему удавалось. По первости: Ибо элегантно жонглировал заботами о своём будущем, насущными задачами и личными нуждами. Не хотелось бы позорно загибаться от перенагрузок так близко к успеху, и он позволял себе по-прежнему ходить с друзьями по барам, развлекаться с помощью настольных игр, разговоров по душам, устраивать посиделки и вместе выпекать сладкие пирожки. Выбивший его из колеи парень остался в прошлом, Ибо мог теперь даже улыбнуться, встретив его в коридоре. Больше никаких сильных потрясений не предвиделось. Он повзрослел. Он стал спокойнее, увереннее, знал себе цену, запрещал волноваться по пустякам — он стал полноправным хозяином своей жизни. Но вот появился Сяо Чжань, и все его чувства снова притупились. Оставалось так немного, какие-то жалкие четыре месяца, и он вышел бы из университета целым и невредимым. Но — в аудиторию вошёл молодой мужчина в кофейных брюках и небесно-голубой рубашке, с узким ремешком часов на запястье, в очках, с портфелем под мышкой, вошёл бойко, бодро, с предвкушением. Он хотел научить их всему, что знает. Научить почему-то тому, какое применение находят на практике экономические теории, а не искать вместе ответы на вопросы, почему так трогательно и лукаво могут сверкать его глаза, почему он так кашемирово смеётся, почему невозможно думать о чём-то, кроме безжалостной узости его бёдер. Ибо следил за тем, с какой живостью его пальцы вдвигали очки в переносицу, как расстёгивали лишнюю пуговицу на рубашке, с какими мягкими жестами сопровождали ладное объяснение. Он видел, как бьётся в профессоре Сяо знание и бережно лелеемая мудрость. Чжань хотел жить честно и правильно, и за этим было невыносимо наблюдать. Я слишком мал и слаб, думал несчастный Ибо, я слишком стар для этого. Ему в лёгкие забилась перламутровая сладкая вата, он дышал с затруднением и скорбью по вчерашнему дню, когда Ибо ещё не знал всего этого. Почему госпожа Гао, преподававшая этот предмет до каникул, так бесчестно с ним поступила? Ибо слышал, что она уехала в Германию лечиться и поэтому срочно заменять её пришлось ещё не получившему степень кандидата Сяо Чжаню. Ибо ещё не слышал, что Чжань дописывал диссертацию по олигополистическим моделям смешанных рынков и относился к своей работе очень серьёзно. Госпожа Гао была приятной женщиной, умела прислушаться к чужому мнению и разбиралась в предмете, но сдавала во внимательности. Или же выбирала притворяться, что ничего не замечает — потому что у неё не было сил вступать в трения и конфликты, читать лекции о морали этим почти-взрослым людям. Она решила, что будет давать то, чем располагает, а те, кому это нужно, будут её слушать. Поэтому на её парах делали всё, кроме конспектов: дремали с дримпопом в наушниках, копались ложкой в йогурте, крутили и передавали друг другу самокрутки, обменивались пространными записками и решали, когда идти на стрижку или где пообедать после занятий. Но Чжань был ещё молод, ещё имел при себе силы, а главное веру в их действенность. А главное — доходчивые презентации в Пауэр Поинте, с каждой из которой он намеренно пытался перестараться. Все глаза были устремлены на проекционный экран, где красовались не только схемы, но и отборные мемы. Но на картинках он не останавливался. Профессор Сяо был строг: за опоздание даже на одну минуту он вменял штраф в форме письменной работы и не пропускал в аудиторию. Это Ибо выяснил уже на второй паре, которая по средам шла первой. Он проспал и с удивлением наткнулся на закрытую на ключ дверь, за которой тут же послышалось насмешливое замечание голосом Чжаня. Теперь по вторникам он ложился пораньше, заводил по десять будильников и с вечера с тщанием выбирал одежду, в которой пойдёт на занятия. Просто... для экономии времени. За годы Ибо нашёл для себя комфортным занимать задние ряды сбоку, окружать себя горой привычных предметов: телефоном, парой тетрадей, блокнотом для скетчей, ореховым батончиком и соком из автомата — и соединяться с наукой с безопасного расстояния. Но отныне он занимал только первую парту и мог даже потолкаться, чтобы отбить себе выгодное место. И оттуда он мучил себя осознанием такой близости к профессору, что достаточно было лишь протянуть руку... Первые несколько недель он открывал рот, только чтобы хватануть воздух, когда Сяо Чжань проделывал какое-нибудь изящное и совершенно бесстыдное движение рукой или бровью, когда, акцентируя интригу, чудовищно понижал голос. Заговаривать с ним вот так, напрямую, отвечать на вопросы казалось чем-то жутким — у Ибо пересыхало в горле, сердце падало и лопалось, как наполненный водой шарик, в животе тянуло. Профессор мог вздыхать на разочаровывающий его ответ, мог вдруг начать грызть и хрустеть яблоком во время теста, подшучивал над тоном и выражением их лиц, иногда заспанных, иногда раздражённых. Не останавливая лекцию, он конфисковал у студентов сигареты и быстро прекратил трафик не относящихся к его предмету вещей. Вместе с тем он отчаянно и в лоб хвалил за хорошие вопросы, до слёз осчастливывая этим студентов, которые за годы учёбы, казалось, уже растеряли азарт. Он позволял и поощрял говорить — высказываться без страха, вступать в дискуссии и горячие споры. Высшей и редкой наградой была возможность его переубедить. Ибо сидел на первой парте и всё равно ничего не слышал, всё для него происходило как в тумане. Он стал записывать лекции на диктофон, чтобы была возможность уже после, уединившись, как-то подлатать свой скудный конспект — и чтобы до бесконечности переслушивать танец его голоса: сальса, потом джаз, потом фламенко, импровизированный и освобождающий, порой это была капоэйра — борьба Ибо с самим собой. Но потом Ибо вспомнил, кто он — шельма, балагур, проказник. И Ибо заговорил. Он не заметил, как стал соведущим на этом празднике острот. Он пользовался своим положением, чтобы, не поднимая голоса, комментировать каждый вывод Чжаня, мигом отвечать на каждый выкинутый аудитории вопрос: только в половине случаев всерьёз. — Почему, когда после падения метеорита за выбитые стекла объявили компенсацию, число таких стекол тут же выросло в разы? Ибо засмеялся в голос. — На халяву и зверь бежит. Кто-то ответил: «Из-за системы opt-out?». Профессор Сяо кивнул и посмотрел на Ибо с обжигающим укором. Как это, должно быть, восхитительно — быть предметом его личных мыслей. Ибо не считал себя глупым. В делах учебных, когда он старался, то мог показывать блестящие результаты. Но в случае с дисциплиной Сяо Чжаня никакие старания не работали. Иногда неосознанно: ведь он мог в деталях вспомнить костюм, в который был одет Чжань три занятия назад, и какой узор украшал его изумрудный свитер, но не что он вещал о предельных затратах. Остальные могли слышать, как преподаватель подводил итоги пройденного раздела: — Увеличение спроса на любое благо, будь то гамбургеры, медицинское обслуживание или арендуемые квартиры, повысит цену на это благо лишь по той причине, что оно не вызовет роста величины предложения. Но если взглянуть на это с другой стороны, возросший спрос не повысит цену блага только в той мере, в какой реакция поставщиков сделает доступными большие количества этого блага... Ибо вместо этого слышал: — Ван Ибо, пожалуйста, зайдите ко мне после занятий, я хотел бы запустить руку вам в штаны. Так что иногда он сдавал позиции осознанно, и Чжань действительно просил его задержаться, но не с теми мотивами, как в его фантазиях — а чтобы обсудить его резко упавшие оценки и очередной провал теста. Уши у Ибо тогда горели. — Я вижу, что вы активный молодой человек, амбициозный, с чувством, если можно так выразиться, юмора... «О боже, просто позволь мне запрыгнуть к тебе на стол! Скажи мне развести для тебя ноги, мой скромный повелитель, возьми меня за руку, мой бог...» — Какой бы путь вы ни избрали, будет обидно закончить университет с низким коэффициентом по одному из предметов, к которому, я уверен, у вас есть все способности. Я видел остальные ваши оценки и знаю, что вы не раз оказывались в первой десятке по потоку. «Зачем тебе мои табели — загляни поглубже в мои глаза, и увидишь, как много я готов тебе позволить.» — Я постараюсь быть внимательнее. — Не сочтите, что я вас отчитываю. Я буду рад, если вы покажете всё, на что способны. «О, отчитай меня! Отчитай! Какой ты жестокий!» — Спасибо, профессор Сяо. — Ну всё, можете быть свободны. Он стал внимательнее — ловить Чжаня взглядом на перерывах, в деканате, в столовой, в дни, когда у их курса не было ни его лекций, ни семинаров. Он стал подмечать, как меняется его походка, выражение лица, язык тела, даже колер его гардероба в зависимости от настроения: доволен ли он, устал, возбуждён, огорчён. Ибо не знал, как с этим бороться, но его бросало в краску, стоило только боковым зрением приметить знакомую фигуру. Его разрывало: тут же метнуться в сторону, спрятаться, избежать болезненной встречи, или же выйти за грань в попытке привлечь его внимание. Может, выпрыгнуть перед ним, как клоун на сцену, как танцовщица из торта, может, тогда он всё поймёт? Может, позволить себе расплыться в выдающей с головой улыбке? — Добрый день, — сдержанно говорил ему Сяо Чжань каждый раз. Иногда кивал, иногда смягчал черты своего безупречного лица приветливостью. Ибо чаще всего отвечал невнятное: — Здра— у— а— А однажды, когда они с группой ждали преподавателя у кабинета, Чжань проходил мимо, и в то время как его одногруппники, адекватные люди, с ним здоровались, Ибо выпалил, не подумав, скороговоркой: — Здравствуйте, господин Сяо, как дела? Как семья, как дети? Профессор обернулся с выражением дикого веселья на лице, ничего не отвечая, смерил Ибо взглядом, когда наконец вокруг раздался смех — ну что он опять учудил, ни стыда, ни совести у этого бонвивана. Ибо стал красным как кумач. Через секунду, отвратительно долгую для Ибо, Сяо Чжаня тоже разразило хохотом. Слегка согнувшись от смеха, словно бы отвешивая Ибо поклон за эту выходку, он двинулся дальше по коридору. Шутки шутками, но Ибо страшно бы хотел спросить у него — как дела, гэгэ? У тебя всё хорошо? Расскажи мне. Тебе понравилась новая запеканка в кафетерии? Мне показалось, там слишком много лука. А что тебе приснилось сегодня? Ты слышал о том, что Чжоу написала любовное письмо Цзеши прямо под носом у Синьчунь? Давай обсудим все сплетни! Тебе так идёт эта рубашка. У меня ладонь левая последнее время часто чешется, не хочешь её поцеловать? Вдруг пройдёт. Я по тебе так соскучился. Ты меня никогда не обманывал? Но он знал, как бы горько ни было, что не имеет права задать ему ни один из этих вопросов. От него этого просто не ждут. Ибо мог только мечтать о том, как Чжань впустит его в свой интимный мир размышлений, как скажет ему хоть одно ласковое слово, разрешит прикоснуться к себе так, как никому другому нельзя, мечтать, что он выделит его из толпы других поклонников, признает, что Ибо для него — особенный. Но даже тонуть в грёзах оказалось роскошью, потому что вскоре профессор Сяо Чжань исчез.