После занятий

Как Ибо ни оберегал себя от тревог, вызываемых нависшей над ним стотонной гранитной глыбой ответственности — он себя не уберёг. Часов в сутках стало катастрофически не хватать. Дипломная работа не писалась так быстро, как ему представлялось, потому что большая часть времени и усилий уходила на поиск и штудирование материалов и книг; научный руководитель казался холоден к его переживаниям и дилеммам; библиотека стала слишком душной для продуктивных мыслей и эврик, к тому же слишком рано закрывалась, а темы эссе, которые им задавали на большей части других предметов, отдавали бесполезностью. Нелепая безнадёжная влюблённость, из-за которой он надолго уходил в себя, отдаваясь липким и тяжёлым грёзам, была совершенно некстати. Ибо взял привычку не высыпаться, пропускать приёмы пищи и встречи с друзьями — он и вообще старался их избегать, потому что боялся проговориться о своём постыдном секрете. Он приходил на пары с припухшими щеками и блестящей сиренью под глазами, едва ли не в пижаме, уже оставив попытки поразить свою зазнобу внешним видом. Ибо чах на глазах. Его чувства к профессору Чжаню одновременно вытягивали из него все жизненные соки и придавали сил двигаться вперёд. Он успел вдоволь обдумать свой дивный и упоительный плен, и на пятую часть уже смирился, что никакого развития не будет. Не будет ни ответных чувств, ждать которых было бы почти противозаконно, ни каких-либо отношений, кроме как между преподавателем и студентом — не будет никаких исключений для Ван Ибо. На вторую пятую часть он это принимал. Иначе и быть не могло. Но Ибо всё равно хотел оставаться влюблённым в Сяо Чжаня и находить в нём новые достоинства. На данном этапе главным удовольствием жить для него стала сама сердцевина Чжаня, его суть, сущность, под которой он раскрывал понятие человека с только ему свойственным поэтическим обаянием. Рядом с ним Ибо всерьёз радовался тому, что он человек, потому что был на одной волне с человеком-Чжанем, пусть и называл его богом про себя. С особым упоением ему нравилось открывать в нём маленькие несовершенства и изъяны, угадывать слабости, в уме делать его равным себе. Какой он был тогда хороший, каким становился для него настоящим... Особенно непредвиденным удовольствием стали его электронные письма. Почти после каждого занятия Чжань отправлял на общую почту группы заметки и разъяснения, дублировал домашние задания и презентации. И Ибо, который установил переадресацию этих писем на свой личный почтовый ящик, после каждого был как на иголках. «Добрый день, дорогие студенты!» — начиналось письмо. (Иногда он писал даже «Доброго времени суток, студенты четвёртого курса», что сводило Ибо с ума, так это было по-дурацки). (А иногда это был «добрый вечер», от которого что-то внутри Ибо таяло, потому что можно было представить Сяо Чжаня в вечернем костюме и полумраке. Было в этом обещание чего-то праздничного, приятное волнение, необыкновенные планы, покалывание в пальцах, подарок, признание, взрыв...) «Из книги, которая приложена к письму, вам необходимо прочитать Главу 3. Файл с книгой в формате .djvu, для чтения которого необходимо скачать и установить программу WinDjView (https://windjview.sourceforge.io/). Напоминаю, что в пятницу в начале семинара у нас будет небольшая проверочная работа по дисконтированию (см. текст к предыдущему семинару, а также материалы из нового текста).» Ибо мог перечитывать подобные абзацы по десять раз, и у него холодело внутри, когда он в фактурах и красках представлял себе Чжаня, набирающего этот текст. И здесь Ибо выуживал для себя что-то новое о нём: какой он предупредительный и аккуратный, как старается увлечь своих студентов, не оставляя никакой помехи и неясности, как он неравнодушен. К своей работе. К сожалению, только к ней. «Успехов! СЧ», — невозмутимо гласило окончание письма. Или: «С пожеланием продуктивного труда, любящий вас преподаватель». Временами даже иронично: «С большим уважением, Сяо Чжань». У этих прощаний был вкус ментоловых леденцов. Ибо было достаточно просто наблюдать за тем, как профессор Сяо работает: ведёт лекцию, втягивает аудиторию в размышления, как приподнимает брови, как может иногда споткнуться, прогуливаясь вдоль кафедры, как хмыкает, прежде чем издать смешок. Как он смотрит в окно перед началом лекции, заново обретая гармонию, подмечая скромные изменения в погоде в сторону неизбежной весны, как тихо комментирует в начале занятия мировые новости. И как — если повезёт — он реагирует на Ибо. Как он признаёт и уважает таким образом его существование. И даже если бы не реагировал, Ибо всё равно бы в каком-то перевёрнутом смысле был счастлив. Ведь Сяо Чжань — есть. И он, такой замечательный, живёт в одну с ним эпоху, в одной стране, в одной и той же аудитории начинает с ним утра среды и позволяет любоваться собой. Ибо невероятно повезло. Но он не мог отважиться, дать себе издевательскую надежду и признать — что он тоже в свою очередь стал любимым студентом профессора Чжаня. Что он живее всех откликался на материал и на старания донести его как можно доходчивее, на узнаваемые образы, которые он предлагал, на сравнения, которые приводил. Даже если на поверхности казалось, что он всего лишь пытается саботировать семинар. Ибо был умён. Он был трудолюбив и старателен, пусть у него и не всё получалось. Его оценки вскоре выровнялись, и, наблюдая за этим, Чжань испытывал захватывающую его, как никогда прежде, гордость. Но вот что ещё он об этом мальчике понял — что он не любил слыть зазнайкой. Поэтому прятал свою находчивость под шуточками и эпатажем, словно бы все его верные мысли — случайность, лишь побочный эффект его пантомим. Чжань видел, как ему всё ещё было важно, что решат о нём другие, что подумают и посудят. Сяо Чжань был прав только отчасти. Главным в Ибо сейчас было то, что он мечтал его впечатлить. Потом главным в нём стала ревность. Он понимал, что не имеет права на это проявившееся чувство, обливающее крепким бензином всё его детское восхищение, всю убеждённость в платоничности собственных чаяний и поджигающее его невинность ядовито-зелёным пламенем. Но Ибо осушило пурпуром этой бесконечной безответности, ему стало мало просто видеть и знать. А Сяо Чжань иногда смотрел на экран своего смартфона с улыбкой, прежде чем начать печатать комментарий или ответ, порой выглядел особенно празднично-горячо, с лоском приятного возбуждения, словно вечером собирался кого-то осчастливить (не Ибо), и часто заводил в перерывах разговоры с активными студентами: отвечал на хитрые вопросы, консультировал, уточнял, рекомендовал книги тем, кто не был замечен в опозданиях и не был обременён отработками. И даже при том, что самостоятельной работы у каждого было выше крыши, находилось немало ребят, готовых поработать дополнительно, если это значило, что профессор Сяо их похвалит. Ибо прекрасно мог это понять. Ещё один грех — Чжань подружился с Лю Яньань, молодой профессоркой математики, по ощущениям обитающей в университете испокон веков. С первых дней Чжаня на факультете она помогала ему освоиться, а теперь они вместе обедали, и Ибо постоянно заставал их за разговором. Они обсуждали новости, общих студентов, других преподавателей, новые постановления, делились успехами и сплетнями и, наверное, говорили непременно о чём-то высоком... О математических моделях, гауссовых пятнах, стройности экономических формул... или стройности её ног. Чжань и Яньань нередко выглядели так, словно болтают о чём-то нестерпимо пикантном, остром, флиртуют друг с другом, и у Ибо из-за этого горели болью все внутренности. Может, Чжань со всеми такой — со всеми своего возраста и ранга — дружелюбный и открытый, готовый поддержать безобидную игру? Но тогда вся та игривость, которой он осыпал Ибо на лекциях, не стоила ровным счётом ничего. Вскоре эти заумные уравнения и вовсе утратили тождество. Ибо, как и всякий потерявший голову влюблённый, неприлично часто проверял обновления Чжаня в вэйбо и, конечно, поставил себе пуш-уведомления. Но когда из незаконного интереса он открыл инстаграм-профиль профессорки Лю, которая не отказывала себе в том, чтобы делиться личной жизнью в соцсетях — его пронзило молнией. Один из недавних постов, фото в квадратной рамке из неделикатности: ветеринарный кабинет, собака в бинтах, фигура. Знакомая фигура, знакомая до помутнения в голове, до солёной тошноты в носу, эта макушка с аккуратной стрижкой, боже ты мой... Как интересно умеет поворачиваться жизнь, какими жестокими, неприглядными, гнилыми сторонами. Очень смешно. Яньань под фотографией писала, что с Кэри в ветклинике пришлось просидеть всю ночь, а это значит, что по крайней мере одну ночь они с Чжанем провели вместе. По крайней мере — одну ночь. В этот момент, когда Ибо уже седьмую подряд минуту без ясного выражения рассматривал экран своего телефона, его впервые так твёрдо проняло осознанием, что они с Чжанем — не друг для друга — и какой это был для него удар. Какая это была подлая подножка... Неужели нельзя было ему хотя бы надеяться, хотя бы себя не опровергать? Если бы Ибо только знал... как он был не прав. Если бы он мог быть кем-то другим, где-нибудь в другом месте, если бы мог ждать, что правила однажды поменяются — он не был бы в таком отчаянии. Но ему это было недоступно. И он падал всё ниже, чувствуя в висках, как колеблется давление, как вокруг него сужаются пещерные стены. Время двигалось. Время показывало на конец семестра, и указательная стрелка была объята сизым пламенем плавящихся сроков. Ибо не успевал ничего, но успевал — думать, что однажды их с Чжанем пути разойдутся, так никогда толком и не сойдясь. Это была обидная мысль, это было грубо. В воздухе пахло ландышами и тёплой землёй, а от стаканчика с кофе в руке Ибо, зелёного, тянуло розовыми лепестками. В другой руке крепко был сжат телефон, на экране — цвело прекрасное письмо. В нём Сяо Чжань в подробностях и мельчайших деталях объяснял, как студентам положено пережить сдачу выпускной работы: методы, сроки, требования, ссылки на материалы. А в последних абзацах давал себе волю и подшучивал над ними, из-за чего Ибо, читая их, шёл пряча пол-лица в огромном шарфе. «Остались вопросы? Перечитайте еще раз моё письмо, и если не помогло, то вот хороший алгоритм решения любой проблемы. Например, вы потеряли тексты к семинарам, кто-то злой удалил все письма с общего ящика. Что делать? Важные документы, в том числе и материалы по курсам, следует сразу сохранять к себе на компьютер, и если вы этого не сделали — пеняйте на себя, а потом спросите ваших коллег по группе или курсу, наверняка они проявили большее внимание к документам. Или предположим, что вам до сих пор не удалось определиться с темой и проблемой исследования. Что делать? Вспомнить о том, что вы уже сдавали Д/З — представляющее не что иное как план вашего будущего проекта. Вас обуревает чувство возмущения по поводу столь поздних сроков оглашения оценок и решения вопроса с автоматами. Что делать? Прежде всего, не волноваться и не писать анонимных писем возмущения с общего ящика группы. Вместо этого призовите себя и всех своих коллег работать быстрее и продуктивнее и сдать печатную работу на пару дней раньше. Верящий в вас, СЧ» Ибо часто приходилось останавливать себя от отправления анонимного письма. В нём бы он написал простое и короткое «я так счастлив, что вы есть, я так несчастлив». Чжань никогда не был к нему по-настоящему близок — это было немыслимо, пусть Ибо и сидел к кафедре ближе всех. Преподаватель не пускал его за броню из профессиональной этики, мастерства, убеждённости в том, что внутрисердечную жизнь и работу смешивать неприлично и пагубно. И Ибо, наверное, восхищался бы им меньше, будь это не так. Но он был вынужден всё упрощать. И когда он разматывал клубок своих чувств, раскладывал на составляющие эфирный океан, в котором он тонул ежедневно, когда выявлял вещество, проникшее к нему в кровь и превратившее её в стремительный поток эпитетов-слов, оставалось только одно — он хотел быть ближе. Любыми доступными ему способами. Сегодня, в мае, у него слипались глаза, в горле першило, будто он объелся острого, к языку приелся ягодный налёт от энергетика, и этот вкус ничем было не смыть — он постоянно кашлял и знал, что выглядит далеко не ах. Но ему всё равно нужно было подойти к Чжаню, поговорить с ним, постоять рядом, и какой угодно предлог подошёл бы. Не зря же Ибо померещилось, что он смотрит на него с особой нежностью. Не знак ли это, что ему стоит дать себе зелёный свет? И хотя после объявления об окончании лекции несколько ударов пульса у Ибо в голове проносились все его долги, не обещавшие сна в ближайшие ночи, он подождал, пока опустеет аудитория, пока разойдутся задержавшиеся на пару слов однокурсники, выбрался из-за длинной первой парты и направился к кафедре. Профессор Сяо тем временем сел за стол, чтобы подготовить материалы для следующего потока, очень настойчиво глядя в экран ноутбука, и делал себе последнее предупреждение. Рискуют только дураки и алкоголики, жадные до шампанского. Так он себе говорил. Если бы в таком состоянии Ибо мог себе доверять, то признал бы — Чжань заметил его, он порозовел... он прикусил краешек нижней губы, словно от чего-то ему приходилось сдерживать себя. «Что мне тебе сказать?» — думал он с отчаянием, пока Ибо приближался к нему, чтобы узнать, может ли он тоже получить дополнительное задание. Несмотря на то, что до сих пор не донёс то штрафное эссе, которое он задолжал после опоздания на вторую лекцию. И когда Ибо озвучил свой вопрос, Сяо Чжань наконец поднял на него глаза — и стал говорить ими так много, что Ибо захлестнуло. Глаза, растерянные, просящие, извиняющиеся, ласковые — такие, какими он их никогда ещё не видел. Эта волна достигла и его голоса, когда он попробовал снова: — Так что, для меня ничего не найдётся?.. Чжань взял карандаш и крепко вжался в него обеими руками, как бы привязывая себя к месту. Но как это было ненадёжно... — Что мне вам сказать, чтобы вы ко мне прислушались? — спросил он, донельзя Ибо запутывая. Как бы перестать видеть то, чего нет? Он помолчал и прочистил горло, а потом ответил как бы в оправдание, пытаясь его убедить: — Я правда стараюсь. — Я знаю, — сказал Чжань, не оставляя сомнений, бархатно. — Но я не хотел бы, чтобы вы совсем о себе забывали. Ибо превратился в одну большую лампочку. Неужели профессор — о, профессор — не понимал, что он уже давно забыл себя? Не помнил про себя ничего кроме того, что внутри него билась и стонала, шепталась и журчала, ворчала и смеялась любовь. Он был в ней, а она в нём. Важнее этого пока ничего не придумали. Но как заботливо, как необъяснимо томно это прозвучало... Сияя и никак с этим не справляясь, Ибо опустил глаза, уткнулся улыбкой в стол, совсем близко к рукам Чжаня, нервно сжимавшим карандаш. О как радостно он улыбался, как хотел остановиться, как поздно осознавал, что не может себя контролировать. Сяо Чжань почувствовал, что стремительно уплывает куда-то, в далёкий край, где его принципы были забыты. Хватило этой улыбки. И всё. Для него это — всё. Из-за Ибо Чжань становился дурным, безответственным, самозабвенным. Он устал изображать равнодушие, отстранённость, безразличие, неумение понимать намёки, глупость!.. Устал жить в этом дурацком вымысле, где он видел в Ван Ибо только студента. И как далеко он был от мысли, что Ибо сегодня выглядел неважно. Чжань не встречал никого, кто был бы так поразительно слеплен, обладал лицом, которое можно было бы изучать вечно, потому что невообразимо было устать от него — сколько полярных эмоций умело оно изображать. Как по-разному красивым оно было: в четверги Ибо бывал похож на гордого принца, величественного, холёного, с невозмутимыми чертами; по пятницам он — необыкновенный танцор балета с зефирно-розовыми губами и слегка вздёрнутым носом, всё лицо его хотелось осыпать поцелуями, хотелось покупать ему сладости и дразнить, сдувая на него с заварной булочки пудру; во вторник он — сногсшибательный плохой парень, которому ни до чего нет дела, он не поведёт и бровью, если на его глазах ты растянешься на полу; в среду он забияка, драчун, не выбирает слов, и на лице его совсем не найти сожаления, прекрасный, желанный. Или сегодня — игривое дитя ромашкового лета, заспанное, мягкое, застенчивое, сколько в его улыбке было искр, сколько стихов о счастье. Но Чжань, погибая от противоречий, замечал не только это. Ибо выглядел вымотанным до предела, нервным, оголившимся, оставшимся без всякой защиты. И он просил добавить себе работы! Почему он просил об этом? Почему? Слишком много светлых кипящих лучей сошлись одновременно в Чжане, и он резко поднялся, бросая несчастный карандаш. Ибо, стоявший сбоку от его стола, в испуге распахнул глаза. Они уставились друг на друга, втайне надеясь, что всё разрешится без их участия. Само вдруг станет ясным, позволительным, освободится. — Господин Сяо, — прошептал Ибо, вкладывая в эти два слова свои последние вразумительные мысли. Чжаню пора было хоть что-то сказать, и он опасался того, какой неуместной грозой это может прогреметь. Его тело постепенно покидало желание подчиняться ему; он уже сделал шаг ближе. Что он сделает? Ему было страшно, что он мог сделать, его пугало, чего ему сделать хотелось. Да, Чжань был старше. Но это значило только то, что у него было больше опыта в накручивании себя и маскировке чувств, что он ближе к сердцу воспринимал все возможные последствия, загонял себя в этические рамки — но ему ни на секунду, ни на грамм не было легче. Он ничего не мог себе объяснить, никак себя оправдать, отговорить, успокоиться. Его так сильно влекло к нему, что он задыхался в этой клетке из костяных правил. До этого дня ему удавалось хорошо это скрывать, но Ибо не знал, не смел даже представить, что он мучился не меньше. Где это видано? И вот уже отпорхнула от тела рука, вот приоткрылся рот, сгущалось багряно-малиновое откровение. Как хотелось коснуться, провести мягко, округло ладонью, сказать с дерзостью, смело, без оглядки: «Ты ещё такой глупый», «С ещё одним заданием ты просто не справишься», «Ты заставляешь меня терять рассудок». Но один шаг за — Чжань одумался и сдал назад. — Вы очень плохо выглядите, — выдавил он первое, что пришло в голову, из того, что было хотя бы прилично заявить в адрес студента преподавателю. Саксофоны в голове Ибо разом перестали играть. Чжань с мгновенной, чугунной болью увидел обиду, мелькнувшую в его лице. Ибо отшатнулся. Ctrl+Z. Ctrl+Z. Ctrl+Z. — То есть... я не это имел... — Ну спасибо! — выплюнул Ибо, вынужденный сердито топтаться на месте, чтобы в конце концов развернуться и гордо уйти, хотя готовил себя совсем к другому, и его тело ещё не вполне смирилось с этим. — Сами-то на вид не лучше гремлина! Это была настолько неправда, что Ибо сначала скривило, а потом уже обдало жаром — от осознания, что он нагрубил профессору. Чжань опешил и не нашёлся что добавить. Ибо зажмурился, протараторил пять разных извинений, попрощался и штормом унёсся из кабинета. Произошедшая за считанные минуты сцена отдавала такой несуразицей, что её можно было спутать со сквозняком: неизвестно где бравшим начало, застающим врасплох, холодящим пальцы рук. Толкающим в спину — в пропасть, темноту, где бесполезен язык, и мысли остаются обнажёнными, абсолютно беспомощными. Они не достучались друг до друга. Но Чжань напугал себя... Настолько сильно, что Ибо с тех пор его не видел. Он исчез сразу после их стыдно-назвать-разговора. Без внятных объяснений, сославшись на проблемы в семье, он покинул свой пост за месяц до окончания года. Госпоже Лю пришлось подменять его последние занятия; так уж вышло, что в праздных дружеских разговорах он успел и раскрыть свой учебный план, и передать в целом обстановку: она была готова к тому, кто как поведёт себя на парах. Все были обескуражены, но если половина его учеников предсказуемо тосковала из-за его внезапного ухода, вторая половина была раздражена. Ибо был в числе тех, кто злился. Как Чжань мог оставить его справляться со всем одного? Если его чувству было суждено зреть только один семестр — может, он бы и смирился. Но зачем укорачивать и без того несправедливо скромный срок? За — что? Потому ли всего лишь, что Ибо назвал его гремлином? Но ведь это было не со зла... Он был готов извиняться ещё сотни раз сразу, как покинул аудиторию, уже тогда он признал, что вспылил, и желал всё прояснить. Полученное им наказание было несоразмерно преступлению. А потом не осталось места для эмоций. Ибо стал состоять только из сменяющих друг друга приступов паники, влажной волной накрывающих его при частом пересмотре оставшихся дел. Отчёт по практике, устный экзамен по методологии, пересдача матана, перевод по английскому, презентация к дипломной работе (жаль, ему не позволено вставлять туда суицидальные мемы) и подготовка к экзаменам. Сон недавно отменили, об этом в новостях, кажется, сообщали. Ни одна положительная мысль не пролезала в голову, а вырванные с зубами два часа на дремоту под тремя банками энергетика, от которых сердце стучало, как бешеное, Ибо тратил на прокручивание в памяти их последней встречи. Почему Чжань так нервничал? Может, с ним правда случилось что-то ужасное, непредвиденное, такое, с чем не мог справиться даже всегда хладнокровный Сяо Чжань? Нет... Неважно. Его это при любом раскладе не касалось. У Чжаня была своя жизнь со своими перипетиями, и у Ибо не было туда пропуска. А сказал он то, что сказал, лишь потому, что это было правдой — Ибо плохо выглядел. И уже не помнил, когда было иначе. Никаких скрытых смыслов здесь не было. Не было. Не было. Как не было больше поводов для радости, сил для мечтаний, причин для борьбы. Однажды это закончится, должно закончиться. Ибо очень устал. Его сердце устало быть разбитым. Встретятся ли они когда-нибудь снова? Есть ли жизнь после защиты диплома и сдачи госэкзаменов? Ибо, одетый во взятый напрокат костюм и мантию поверх, до сих пор не верил. Когда последний экзамен был сдан, он приехал в общежитие, плюнул абсолютно на всё и забылся сном на двадцать три часа. И с тех пор каждую ночь спал вдоволь, обязательно устраивал сиесту после обеда, ел с диким аппетитом, пытаясь отойти от возникшей привычки питаться исключительно за счёт какао-бобов и кубометров сахара, от которого у него высыпало лицо. В разговорах с друзьями и родителями по телефону он изливался чувствами через край, словно смысл произошедшего только сейчас становился ему ясным, по крайней мере понятным. На него напала жажда жить, его пьянила свобода, ему кружили голову эндорфины, которые на время обидевшийся на него мозг снова начал вырабатывать. Кровь, кокетливо смешиваясь с праздничным алкоголем, стала горячей и ярко-красной. Кожа благодарно впитывала уже по-летнему жаркое солнце, и Ибо до глубокого вечера катал на скейте в одной футболке, а ветер прижимал её к животу. Он улыбался. Уму непостижимо, как может быть приятно быть живым. К выпускному всё успело прийти в норму, качели остановились. Пышущий восстановленным здоровьем, румяный, полный энергии и предвкушения взрослой жизни, готовый, теперь уж ничего страшно не будет, он сидел в одном ряду со своими одногруппниками. День перевалил за файф-о-клок-ти, в зале было темно, по сцене играли цветовые блики. Декан у микрофона толкал смазливую речь, все перешёптывались и смеялись, счастливые. Ибо тоже был близок к счастью, не хватало только одного. Одного человека. Мечтать тоже было хорошо. Дипломы выдавали, вызывая выпускников на сцену, начиная с отличников, в число которых Ибо так и не попал. Был бы господин Сяо разочарован? Его оценки были и без того достойными, и Ибо не был расстроен. Церемония, как он ни сопротивлялся, его даже растрогала. Ничего не попишешь — расставаться с такой огромной и значительной частью жизни было по-щемящему грустно. Ибо не мог дождаться фуршета. Водя глазами по толпе, постепенно заполнившей сцену, и вполуха слушая наставительные речи профессоров, он наткнулся взглядом на Лю Яньань. Невольно думая о том, сколько боли она, сама того не зная, ему причинила, он увидел, как она смотрит в зал и машет кому-то рукой. Ибо проследил, в какую сторону она повернулась, и сердце его ёкнуло. Сяо Чжань. Его дорогой, неповторимый, родной. Как это может быть... Сяо Чжань, наряженный, как на вручение оскара, в лоске, прилипшем к нему от макушки до пят, помахал Яньань в ответ, вспыхнул в сапфировом свете случайного софита и вышел из зала. Опять исчез. Словно солнечный зайчик, словно он издевался над ним. Как он вообще мог здесь оказаться... Ибо заложило уши, заломило тело от того, как сильно ему захотелось рвануть за ним. Как много, сколько важного ему нужно было сказать! Когда же этому конец. Его начало трясти, он вытягивался на носках, едва удерживаясь на месте, считал про себя до десяти, до десяти, до десяти и одного. Если они сейчас же не сдвинутся с места, то будь он проклят, если не начнёт расталкивать их локтями... Но вот началось движение, столпотворение неуклюжих фигур, которые путались в длинных мантиях и пытались поскорее их снять. Выпускников ждал заслуженный пир с белым шампанским и невиданным разнообразием крошечных пирожных... И никогда ещё такое изысканное и такое бесплатное угощение не волновало Ибо меньше. Ему нужно было найти его. Он не успел, не смог пробиться сквозь толпу, разбухшую в узком проходе. И когда он наконец оказался в холле, он был наполнен громогласными бакалаврами до отвала. Ибо, сжимая в кулаках мантию, которую тоже стянул, сдерживая тремор в руках, судорожно оглядывался и нигде не мог его отыскать. Там с впечатляющей скоростью пустел поднос с бокалами, тут бывшая студентка просила госпожу Лю с ней сфотографироваться, здесь собирались привычные компании, делались комплименты платьям, раздавался расслабленный, слезливый хохот. Что-то играло на фоне, кажется, перепевка какого-то из старых хитов Maroon 5, подходящая для мероприятия с чёрными галстуками. Его нигде не было видно. Чжаня тут нет. Неужели ушёл? Насовсем? Мелькнул, словно химера, и растворился в воздухе — только чтобы Ибо не забывал, с какой лёгкостью может пойти трещинами его безмятежный фасад. Какой же он дурень, почему он сразу не отправился за ним! К Ибо подошли его подруги, всучили брют — скорее пей! напивайся скорее! — и приказали улыбнуться их фронтальным камерам. Он послушался. — Ты чего такой кислый? — Вино кислое. — Это речь господина Цзяна тебя так проняла? Грустишь? Не грусти! Теперь народ собирался вокруг него, притягивался, подсознательно чувствуя в нём сильнейшую бурю. — Обещайте, что мы будем так же часто встречаться! — Даже через десять лет! — Даже если Ибо останется таким же неудачником. Обещай, что не будешь перед нами стыдиться. — Знаешь что, — начал Ибо задиристо, но оборвал себя на полуслове и врос в пол. Хорошо, никто не заметил, что он разучился говорить. А впрочем, всё равно. Датчики по всему его телу в один голос заревели. Он почувствовал прежде, чем увидел, и сразу так — Чжань был здесь, был, и он смотрел на Ибо. Господи милостивый, возможно ли это описать? Одним словом: красивый. В глазах громадный мир и тысячи сладостных обещаний. Весь светится. И это сияние — самостно, но от него неотделимо. Бывают ли звёзды в форме людей? Он совсем не боится, он не стесняется не отводить взгляда. Весь соткан из мягкости и света, из самых пряных тайн. А какой смокинг, боже... Он это специально? Какой же он красивый, какую это вселяет хмелящую уверенность. Сколько в нём опасности, пыла и нежности. Не оторваться и не остановиться. Отсюда не сдать назад, потому что теперь по обе стороны зеркала не осталось ни толики серьёзности. Потому что он пришёл. Потому что пришёл не просто так. Ну, что, какое бы он мог предоставить объяснение? Что он пришёл поддержать Яньань? Но ведь не она выпускалась сегодня из университета. Заехал, чтобы забрать оставленные впопыхах материалы? Чушь, пустая отговорка. Можно было заехать в учебный офис по-тихому, и не одеваясь при этом с иголочки, не делая укладки. Но тогда бы он не смог увидеть Ибо ещё раз, не смог бы, мягко моргая, смотреть только на него, давая ему возможность преодолеть тот факт, что всё это была не случайность. Ибо не смог, поддался — подмигнул. Как мальчишка, которому всякий океан по колено, а в груди бьётся мощь целого полушария. Кто не рискует, тому шампанское не приносит никакого удовольствия. И вот улыбка, отвечающая всему его естеству, непростительная, безжалостная, многоголосая — и вот что-то хрустнуло в ребре у мироздания. Вот подогнулись колени у Ибо. Чжань знал множество; он помнил каждое; он не собирался отказываться. Ибо набрал побольше воздуха в лёгкие и с отвагой поставил невыносимо белую точку—

Когда-то давно, когда просыпались от небытия галактики, когда рябое существование только осмысливало себя, когда горячились и шуршали, словно лёгкие складки муслина, газовые облака, когда утверждались циклы увядания и жизни, когда играла, подобно ребёнку, ещё не изобретённая, пронзительно-голубая симфония и облакотные фортепианные пьесы, когда боги придумывали себе имена, когда ангелы были ещё не младенцами, а стариками и смягчали новую бесконечность псалмами и колокольными хорами, звучащими сразу везде и нигде, когда вселенная принимала форму идеального чёрносмородинового бутона, когда была пора созидать и было нечего разрушать, когда небеса разделились надвое сверху и снизу, когда не было ещё ни верха, ни низа, когда брала начало нить великого замысла, когда первым словом стал друг, amica, amico, ami, 朋友,       gege — тогда было решено, задумано, увековечено и обещано, что Сяо Чжань будет создан, когда придёт время, и когда пройдёт время, когда время сделает круг, когда станут способны к этой ноше, когда растворятся, потонут страхи, когда будет выполнен долг, будет снова и снова создан для Ван Ибо.

Он понял это, Ибо с этим сросся. И небо стало над ним непостижимо жёлтым. Долгожданный дальний свет, яркий настолько, что всё о прошлом и будущем становилось очевидным, залил его путь до последнего камушка. Теперь он был готов ждать сколько нужно. Ибо стало ясно, что было ему предназначено — одёрнуть на себе пиджак, откинуть назад волосы, дать волю улыбке — и направиться прямиком к нему, через толпу. Захватить по пути два новых бокала, подойти вплотную, немо заявить, что он забирает Чжаня себе. Больше ни на кого, кроме себя, смотреть он ему сегодня не позволит. Как будто Чжань мог. — Поздравляю с получением диплома, — сказал профессор торопливо, но в спокойном самообладании, скрывая пока то, что на самом деле хотел сказать. — Спасибо. Не ожидал встретить вас здесь, Чжань-гэ, — произнёс Ибо беспечно, намеренно на грани вежливо-фамильярного. Он протянул ему второй бокал, и Чжань, принимая его с задержкой, потому что увяз в его игривых глазах, улыбнулся. И решил тоже срезать в их общении лишнее, застоявшееся, надоевшее. — Не могу сказать тебе того же, Ибо-ди. Смелости Ибо хватило ровно досюда. Этот ответ повергнул его в горячее смущение, ловко спрятанное за тонким стеклом и глотком шампанского. — Тогда почему вы пришли? Был ли по-прежнему кто-то вокруг них, Ибо не смог бы сказать. Всё его естество сосредоточилось в словах, которые Чжань собирался произнести, которые ему жизненно необходимо было услышать. — Госпожа Лю пригласила меня поприсутствовать, и я не смог отказаться. Хотелось ещё раз увидеть своих студентов. — Лёгкий наклон головы: выстрел. — А в особенности самых способных из них. Его глаза были оттенка лесного каштана, сказочные. У любого дурака могут быть карие глаза, но такие — только у Сяо Чжаня, и это научный факт, заклинание, закон. Ибо не знал, как разговаривать с ним под этим взглядом; казалось, что вот-вот он его поглотит. — Чжань-гэ... Я давно хотел извиниться... — Не нужно, — помотал головой профессор Сяо. И в его голосе было не только прощение — там было прозрение, всё, что оставалось невысказанным, ещё не домученным. Что было делать Ибо теперь, когда он знал, что может им обладать? Как показать, что он готов быть его? — Бо! Подойди! Теперь его звали, теперь его готовились утянуть друзья, но глаза Чжаня так дивно блестели неразрешённостью, что Ибо не находил себе места. Чжань почувствовал, что может его упустить, и шагнул, полу-па, ещё ближе, склоняясь к уху Ибо. Тончайшие иголки пронзили всё его тело. — Хочешь узнать, почему на самом деле я так резко ушёл, а потом так глупо вернулся? Этот шёпот стал апперкотом, от которого ладонь Ибо взмыла в воздух, без разрешения хватаясь за предплечье Чжаня. Их глаза вонзились друг в друга, едва-касания были пропитаны электричеством. Ибо опустил взгляд на губы, ещё приоткрытые, не стеревшие отпечаток слова глупо... Какой сюр! Нет, не было ещё ничего реальнее. Ибо обернулся, махнув друзьям, показывая, что услышал. Он ещё успеет с ними увидеться. Они поймут. Потом он им всё объяснит, и они с лёгкостью простят его. — Чтомнесделать? — спросил Ибо в одно слово, забыв, что такое терпение в принципе, забыв, что готов был ждать. Ни за что. Не теперь, когда Чжань вот-вот отдаст себя в его распоряжение. О том, что он может заблуждаться, что это ошибка, недоразумение, шутка, он подумает позже. — Пойдём со мной, — с шёлковой загадочностью произнёс Чжань и глянул в сторону выхода. — Я бы хотел с тобой прогуляться. Ему нужно было кое-что проверить. Ибо возбуждённо кивнул, отыскал в зале рюкзак, засунул в него мантию, подбежал к одной из своих близких подруг, чмокнул её в щёку, прошептал: «Я тебе завтра про всё напишу», — и поспешил на улицу. Чжань уже ждал его. Чжань давно ждал этого момента. Ибо вспомнил, кто он. Они ускорили шаг, почти отбегая от здания, отрезая пути назад, переглядываясь с мандариновой весёлостью. Ибо ожил, оттаял, пришёл в себя и начал осыпать вопросами совсем не сопротивляющегося гэгэ. — Чем ты это время занимался? Ты уже дописал свою кандидатскую? Тебе сильно влетело за то, что ты уволился посередине семестра? Может, должность преподавателя по макроэкономике проклята так же, как и должность профессора защиты от тёмных искусств? Мелкая дрожь в коленях уступила клокочущему смеху, нежной сонливости век, удовольствию драться с помощью слов. — Мне тебя так не хватало, ты себе не представляешь. Как горячий сахар. Город зарос лемонграссом, они вытаптывали его. Грядущая ночь никогда не повторится. Они разговаривали на равных, они вспоминали, они создавали воспоминания, Ибо забывал о своей робости навек. Господи, а что, если они останутся только друзьями? Как будет здорово, если они станут друзьями... Чжань позволял шутить над собой, впитывал в себя его дурацкий смех, он игриво толкал в плечо, а потом без улыбки уверял, как хорошо он выглядит — как идёт ему этот покрой, эти цвета, как он рад, что он снова заботится о себе. Чжань проверил — убедился, не переставая верить, что они могут ладить, они подходят друг другу. Это был щелчок, с которым соединяются детали из лего: пусть и ждёшь безупречного совпадения, клик приносит несравненное удовлетворение. Но Ибо ждал, и не вопроса, нужно ли проводить его до общежития. Он рассчитывал провести ночь иначе. — Сегодня городом правят выпускники, так что мне ничего не будет, я неуязвим, — с гордостью ответил Ибо и поймал его взгляд. — Это мне стоит тебя проводить. Чжань позволил оранжевому свету от фонаря грациозно лечь на его гладкое лицо, трафаретом обнажая секундное сомнение, а затем взял Ибо за руку. Что-то передавило Ибо в горле. — Ладно. Проводи меня. — Сочту за честь, господин Сяо, — кривляясь, отозвался Ибо. Его уши запульсировали жаром. — Тут недалеко. — Хорошо, — кивнул. Держи себя в руках, Ибо. Но эта ситуация была из разряда либо-либо: и он предпочёл держать в руке ладонь Чжаня. Пусть и сжимая чересчур крепко, желая верить, что уже имеет на это право. — Ты обещал, — первое, что сказал Ибо, когда они оказались в нужном дворе. Причин тянуть не осталось. — Помнишь? Чжань сжимал свободную руку в кулак, перебирал пальцами. Они всё ещё держали руки в замке. Будет ли это такой неожиданностью? — Скажи мне ты. Ему было почему-то не страшно показать, что Ибо мог вить из него верёвки, так крепко он был привязан к нему чем-то в миллионы раз сильнее их обоих. Ибо скажет не впервые, но он понимал, что, наверное, Чжаню хотелось прочувствовать, уяснить для себя, удостовериться, что он для него больше не господин Сяо, ни в каком из смыслов ему больше не господин, что они всего лишь два обычных парня, нашедшие друг друга в неудачное время, не совсем в подходящем месте... — Почему ты ушёл, гэгэ? — произнёс Ибо преступно мягко и любопытно. — Это выбило меня из колеи... Страшно как. Это было то, что нужно. Этого было достаточно. — Я ушёл, — Чжань подтянул его руку к губам и, на мгновение прикрывая глаза, прижался к сладкой ямке между пальцев, — потому что не мог больше ни дня подвергать свою выдержку испытанию. Это было... тяжело. — Я боялся оступиться, Ибо, боялся, что позову тебя на свидание, гляну на тебя с ужасной похабностью, что не успею остановить себя и коснусь твоих волос, или щеки, или плеча. Что ни говори, я был в положении силы и власти, и всё перечисленное было бы недопустимо. Ты ведь понимаешь? Это бы выглядело отвратительно, и я не хотел так, я чувствовал совсем иначе... Но теперь мы не преподаватель и студент, между нами не осталось иерархических преград, и я могу тебе сказать, верно? У Ибо кружилась голова уже от того, что было сказано, и он, покачиваясь, неосознанно сделал шаг вперёд. — И ты обладаешь полной свободой принять или не принять мои слова. И я подчеркну это ещё раз — ты можешь сказать мне то, что думаешь, и я с твоим ответом соглашусь. Я только хотел признаться, ни в чём тебя не утруждая, никак не обременяя и не смущая, без неизбежного давления признаться... что я влюблён в тебя, — он говорил это уже нос к носу, — невообразимо и отчаянно. Ибо не успел подумать, да и не было у него к этому сейчас способности — как взял и поцеловал. Быстро подался вперёд и прижался губами на добрых четыре секунды, какой сильный испуг! И тут же остановился. Чжань прищурился от залившего его лицо счастья и облегчения. — Врёшь? — выдохнул Ибо резко, требовательно. — Нет, — мягко ответил Чжань и коснулся носом его щеки, нежно по ней поводя. — Хочешь меня поцеловать? Ещё раз? Ещё сотни раз, хочешь? — Ты ещё спрашиваешь... Вихрь захлестнул Ибо, эйфория, разноцветная радость — он приоткрыл рот и подался навстречу, дал себе волю, обеими руками обхватил за шею, забрал себе. Теперь он обрёл свою предельную смелость, ему стало легко быть во всём уверенным. Как это дико, восхитительно, невероятно — целоваться с тем, в кого влюблён. Мурашки до онемения резво пробежали от груди к животу. Ничто не возбуждало сильнее. Они делали это, вправду делали, они целовали друг друга... И потом отслоились лишние слова, лишняя суета и громкость, в шёпоте Чжань спросил, хочет ли он подняться к нему. Ибо коротко ответил, что хочет. В прихожей они поцеловались ещё раз, более неловко, чем внизу, торопливо и жадно, и Ибо испортил всё тихим смешком. Отчего — не объяснил бы. Просто от мысли, что это происходит. Тогда Чжань зажёг свет, и Ибо принялся обсматривать его скромную квартиру, обнимая взглядом каждую деталь, погибая от дозволенной ему интимности. Чжань налил ему воды, как кстати, и заварил лапши. Надо же было как-то отметить их безумное соединение. — Ты ведь всё знаешь, верно? — сказал Ибо, когда понял, что так и не дал ему однозначный ответ. — Я догадывался, — с улыбкой набок ответил Чжань, увлечённо и как-то кокетливо разглядывая свою порцию лапши, — но не откажусь услышать всё из первых уст. — Страданий моих хочешь, — с улыбкой проговорил Ибо и помолчал. Он намеревался произнести что-то ужасное. — Знаешь, я стараюсь развивать обе руки, иногда пишу и держу палочки левой, но когда ты пришёл к нам преподавать... у меня правая рука стала намного сильнее. Чжань звучно выдохнул и громко прочистил горло. Они стали беззвучно играть в гляделки, подавляя одну бесстыдную, другую осуждающую — улыбки. Но Ибо всё же решил прояснить. — Но я никогда... не делал этого, то есть мне не хотелось из-за кого-то другого... Это не из праздности я— — Дурачина ты, — проворчал Чжань, мотая головой и поднимаясь, чтобы убрать посуду. — Я с первого взгляда... Ибо снова замолчал, уже без смешливости ожидая, пока гэгэ снова на него посмотрит и сам прочитает эту тишину. Но как можно ждать, что он позволит себе такую огромную дерзость? В конце концов Ибо было легко сказать, озвучить как простой, самый безобидный, легковесный факт: — Я весь твой. Чжань посмотрел под ноги, но справился с собой. Теперь ему приходилось в намного меньшей степени сдерживать порывы и мысли. Он хотел смотреть на Ибо, уязвимого и сильного, и он смотрел. А затем подошёл ближе, вставая над ним, ещё под полупрозрачной защитой уголка стола и стоявшей на нём миски. Он неторопливо стянул с плеч пиджак. Ибо смотрел на него снизу. — Сегодня был большой день, — начал он. — Да, — тут же отозвался Ибо и поднялся. — Я могу остаться у тебя? — Пожалуйста... — Чжань прочертил в воздухе полукруг рукой и провёл пальцами по его щеке. — Останься. Как они оказались в комнате, у обрыва над кроватью, Ибо не помнил. Зато как в память впечатывались изменившиеся движения Чжаня, напряжённая поступь, его надрыв, резкость. Ибо весь сжимался от мысли о том инстинкте, который заставлял гэгэ проникать языком ему в рот и не случайно, а вот так, с возрастающей глубиной и амплитудой. Его затапливало густым желанием, когда он начал допускать, что Чжань тоже... что его тоже со взрывной силой тянуло к нему. Ибо тысячи раз представлял себя с ним во всех компрометирующих положениях, но теперь он наконец увидел в нём мужчину, не вынужденного служить примером, мужчину, в котором текла кровь. Он был человеком, у которого были весьма плотские желания, так славно совпадающие с нуждой, бившейся в Ибо. И это откровение, как крик в абсолютной тишине, ударило ему в голову. Он испугался, когда обнаружил себя на спине под Чжанем, твёрдым, горячим, вытянувшимся ему навстречу каждой из своих струн. От него пахло зрелостью и пыльцой, сквозь которую они добрались сюда, и от его естественного мужского запаха у Ибо тянуло в низу живота и плыло перед глазами. — Я не хочу, чтобы это произошло сегодня, — проговорил Ибо с громадным усилием и хрипотцой от долгого поцелуя. Он замер, ожидая, что тут же пожалеет о сказанном. — Всё в порядке, малыш, — не растерявшись, ответил Чжань, хотя его губы оставались так же близко — без злости или разочарования, которых опасался Ибо. — Нам необязательно идти дальше сегодня или когда-либо, если ты не готов. Он обнял его и передвинулся, чтобы лечь рядом, целомудренно целуя в висок. В его руках Ибо действительно грозило чувствовать себя драгоценным принцем. Он, тонущий под тьмой чувств, повернулся к нему, торопясь встретиться с ним губами, чтобы Чжань не смел даже подумать, что ему не хочется идти дальше. Просто он был почти уверен, что их секс не станет потрясающим, пока они не изучат вдоволь тела и привычки друг друга — чем ему в будущем не терпелось заняться — что их первый раз будет скорее неуклюжим, чем эротически красивым. А ему не хотелось нарушать волшебность этого дня, всего случившегося и открывшегося. Всему своё время. В конце концов, у них в кармане была целая вечность. Вместо этого Ибо нашёл его ухо, приблизился и спросил слегка шаловливо: — В чём ты спишь, Чжань-гэ? — В пижаме, — ответил тот весело, заинтригованный. — В какой? Чжань просунул ладонь под подушку и выудил оттуда, показывая, комплект с Человеком-пауком. Ибо в удовольствии цокнул языком — ну как так можно, как не стыдно такому серьёзному человеку... — А я в шортиках, — вообразив себя мастером флирта, сообщил Ибо. Теперь была очередь Чжаня смеяться. Небо разделилось пополам, поменялось местами с землёй, и настроение в комнате вновь поменялось. Ибо сел на край кровати и попросил Чжаня встать перед ним. Пропустил ближе, оградил от всего мира широко расставленными бёдрами и принялся мучительно медленно освобождать его от одежды. Пиджак остался позади ещё на кухне, и Ибо предстояло расстегнуть пуговицы сверху вниз, глядя снизу вверх — раздвинуть полы рубашки и с разрешения коснуться пальцами между рёбер. Оголить плечи. Дёрнуть ремень, звякнуть пряжкой, опустить молнию на брюках. Утонуть в оттенке его кожи. Поднимаясь на ноги, Ибо оставил на его теле всего пять поцелуев, мудро выбирая места, стараясь оставить отпечатком влажных губ маленькие обещания, кусочек прекрасного будущего. В этих касаниях таилось предчувствие. Оно ждало их, потом, после того — как Ибо так же бережно одел Чжаня в его любимую пижаму, как позволил проделать с собой то же, как они легли рядом. После того, как Чжань подарил ему ещё десяток тягучих поцелуев на ночь. — Я так сильно хочу знать о тебе всё... — с полустоном протянул изнеженный от этой близости Ибо и зарылся носом в его волосы. — Мне тоже не терпится познакомиться поближе, — отозвался Чжань, не пропуская скользящую между реплик иронию. — Спроси у меня что-нибудь личное. К этой возможности Ибо был готов сверх меры и осыпал его ласковыми, трогающими за нутро вопросами, а потом щедро рассказывал каждый, даже самый свой стыдный секрет. Клик. Это было похоже на возвращение домой. — Я никогда не встречал никого, похожего на тебя. — В этой жизни — возможно. Ван Ибо — создан для Сяо Чжаня, был создан, и будет создан снова, и с каждым разом всё несомненнее, сильнее, очевиднее будут они необходимы друг другу.