Когда-то на нашем небе горели звёзды.

На столе медленно тлела ещё горящая сигарета. Дым её, рассеиваясь рядом плыл медленно сквозь тёмное пространство тесной, полупустой комнаты, и огибая старую оконную раму стремился в окно. Окно это, казалось, было ничем иным, как порталом в другой мир. Лунный свет, струящийся сквозь отверстие подбирал мелкую аллебастровую пыль, пылающую легко то ли от сияния ночи, то ли от радиации, и мощным потоком гнал её в комнату, а там уже она исчезала, подхваченная темнотой холодных стен. Огонёк, блеснув отважно ещё пару раз опустился медленно в неглубокую пепельницу и ударился о холодное стекло, погас. Мгновение-другое, и на его месте вспыхнул новый. Мужчина, чей силуэт белым контуром светился на фоне штор успел сделать глубокую затяжку, прежде чем понял, что окно распахнуто настежь. Он подошёл медленно ближе, не имея в своих шагах и доли ужаса, который испытывал раньше, случайся такое в его комнате. Взялся было за старую раму, повернул белую ручку, намереваясь закрыть, но остановился почему-то. Кажется, ворох собственных мыслей, летающих около, душил бы сильнее потоков радиации, если бы не имел выхода в то самое окно, а потому, задержавшись немного, учёный оставил эту затею. Время давно перевалило за полночь, а ноги академика всё ещё украшали кожаные туфли, шею, — плотно стянутый галстук, да и в целом выглядел он так, словно рабочий день в самом разгаре. Что ж, может быть. Зло не дремлет, а значит и борцы с ним отважные отдыха иметь не должны. Если же все предыдущие (а может и не все?) ночи учёный был занят реактором, то сейчас причиной его сомкнутой слабости был отнюдь не поток нейтронов, чудовищной силой извергающий радиацию каждую секунду, а человек. Точнее, его отсутствие. И присутствие. И отсутствие, и присутствие одновременно. Человек Шрёдингера. Состояние его можно узнать, только если заглянуть в коробку, а точнее, — оказаться в коробке вместе с ним. В том, что произошло между товарищем Легасовым и Борисом Щербиной не было совсем ничего необычного. Отнюдь, наоборот даже, — Господь завещал ведь любить ближнего своего, а значит, всё должно быть правильно. Или нет? Валерий был далёк от религии почти так же, как Марс от Плутона, а потому о котлах, в которых сгорит нещадно его душа думать не торопился. Разве что о том котле, в котором она порой сгорает уже сейчас. Как упоминалось выше, необычного ничего не происходило отнюдь, поскольку не происходило совсем ничего. — Товарищ Щербина, — Произнёс несколько взволнованно господин Горбачёв, жестом руки приглашая товарища встать. Товарищ Щербина же, дав себе секунду на то, чтобы поднять голову затем поднялся сам, не дёрнув и бровью даже. Напротив, лицо его выражало непоколебимое спокойствие, взгляд тяжёлых серых глаз, такой, словно в радужку залили свинец лишь на секунду скользнул по лицам председательствующих в зале, а затем вернулся к лицу Горбачёва. — Работа продвигается довольно успешно, были приняты меры по устранению аэрозольной активности, сброшены определённые объёмы полимеризующих материалов, непосредственно в реакторы брошен бор и песок. Состояние Цезия 235 и продуктов распада стронция на данный момент стабильны. — Товарищ сделал небольшую паузу, наверное потому, что следующее решение было выбито им не без боя. — Припять была успешно эвакуирована. Щербина замер, ожидая комментариев главного секретаря, который с верхушки хоть и правил политикой, но в ядерной физике не смыслил от слова совсем. — Что ж, — Горбачёв опустил на секунду седеющую макушку, увенчанную багровым шрамом, почесал переносицу и вернул своему лицу прежний вид. — Это хорошо. Предстоящие планы? — Работы по устранению аэрозольной активности продолжатся, потребуется, дополнительная бригада вертолётчиков, полевые химлаборатории и команда специалистов, чтобы следить за составом воздуха в разных точках загрязнения. — Отрапортовал неспешно товарищ Щербина, всё ещё немигая глядя на Горбачёва. — Отлично, продолжайте в том же духе. — На его лице читалось устойчивое выражение непонимания, но, похоже, некой заинтересованности. — У Вас будет всё, что потребуется. Что же на счёт работы комитета? — В его голосе звучала насмешка. Все присутствующие отлично помнили выражения министра, когда тому сказали, — мол, товарищ, придётся Вам, к кабинетам да бумагам привычному, — но служили ведь, браво служили! — придётся взять под крыло целую бригаду специалистов, да ещё учёного какого впридачу. Товарищ, собирающийся уже было сесть понял кажется поддёвку, и усмехнувшись тонкой линией губ снова выпрямился. — Товарищ...Мешков, — начал товарищ, — Чьей обязанностью была оценка обстановки справился с задачей прекрасно, — мы получили точные данные в самые короткие сроки, сумели надлежащим образом обработать их и, соответственно, подготовка к ликвидации прошла более оперативно и успешно. Генерал Иванов и подчиняющееся ему подразделение, безусловно, проделали блестящие работы по организации эвакуации города, однако допустили одну чудовищную ошибку, — на этом моменте сидящий доселе неподвижно Шарков, по совместительству заведующий организацей Госпезопасности несколько оживился, — разрешили людям выезжать на своих машинах, что способствует распространению радиоактивности. К товарищу Воробьёву претензий нет, медицинская помощь была оказана своевременно и в должной форме. — Вы ничего не сказали о работе товарища Легасова, — Прервал приготовившегося снова сесть Щеобину Горбачёв, отчего тот, позволив себе в этот раз маленькое негодование снова поднялся. — Товарищ Легасов... — он сделал паузу, выбирая будто слова. — Блестящий специалист, но исполнительная работа оставляет желать много лучшего — бесстрастно продолжил политик, и казалось, будто одно уже имя учёного вызвало у него вселенскую усталость. Легасов и глазом не моргнул, только сжался слегка в немом протесте. Просто он знал, что так нужно, хоть и едва-ли мог чем либо затравить то, что на душе скрывалось, — слишком уж сильно горела каждый раз обида и злоба, когда перед глазами являлся своим нутром развороченый реактор, когда малиновым заревом сгорал рассвет в утреннем небе, терпкая горечь на периферии и холодный ужас, морозно зудящий где-то в губах, при виде людей, машин, вереницей стоящих на выезд, горькое, словно полынь отчаяние и пустота, и ничего из этого нельзя было скрыть за очками. В этом, пожалуй, была вся беда. Щербина же, закончив доклад захлопнул папки, прагматично поставив тем самым точку и опустился на своё место. — Позвольте, товарищ Легасов...— Поднялся было со своего места генерал, и голос его был так воодушевительно наполнен негодованием, что любой сидящий рядом невольно замер бы. Замер, а затем взял лопату и ринулся в бой, защищать неведомого союзника от несуществующих врагов. Кажется, такому защитнику было бы всё равно на те сухие слова, что в его адрес брошены, на оскорбления всё равно. И на пули тоже. Замечаний в сторону полюбившегося всем академика просто не ожидал никто. — Товарищ Иванов, — Горбачёв легко поднял ладонь, призывая того опуститься на место, и дал генералу несколько секунд чтобы проглотить ком деструктивного гнева или смириться с ним. — Заседание окончено. Хлопнули папки, зашевелились люди. Остался только Легасов, чей взгляд всё ещё был задумчиво устремлён куда-то в центр стола и Шарков, имеющий привычку лукаво глянуть в лицо уходящим, одарить своей загадочной, бесстрастной полуулыбкой, и удалиться, оставив после холодную пустоту. Щербина же, не взглянув на коллегу даже застегнул пуговицу пиджака и ушёл. Валерий усмехнулся, прокрутив ещё раз в голове эту сцену. Точнее, — одну из многих, которые были совсем не редкостью. Никто никогда не смог бы подумать, что между академиком и министром может зреть что-то кроме холодной неприязни, и поэтому именно, товарищ Щербина не мог позволить себе хвалить своего коллегу публично. Вместо заслуженной похвалы — гораздо более уместное осуждение. Товарищ Щербина был человеком слова, железных принципов, тактической выдержки и стального ума, да и сам его силуэт, кажется, вылили на хорошем заводе тысячи первоклассных рабочих. Не из серебра или золота, отнюдь, чем-то неблагородным, гадким и прочным, несгибаемым временем. Под его взглядом даже самые отважные солдаты блекли до тона провинившихся школьников, а подразделение ему подчинённое выполняло свои указания с блистательной точностью и быстротой. Любое дело, горящее своими требовательными сроками, попадая в его руки становилось не более чем простой, увлекательной игрой. Борис имел привычку делать всё быстро, без лишних церемоний, но чётко и со вкусом. Никто из работающих над ликвидацией взрыва четвёртого энергоблока не мог с уверенностью заявлять, что всё будет хорошо. Никто, кроме товарища Щербины. Однако же, Борис был совсем не жестоким. Напротив, его слова были полны эфемерной, могучей силы и убеждения, что всё действительно будет так. Работая с ним бок о бок уже третий месяц Валерий привык к чётким командам, рабочей дисциплинированной тишине и редким фразам, касающимся только и только дела, и, между тем, он всегда был рядом, оставаясь таким же далёким. Только ли в бредовых желаниях, но Валерию, всё же, казалось, что за стенами трейлера, за столом полевых лабораторий, в диспетчерской или в отеле за завтраком, — везде, где Щербина был рядом он, — нечто большее, чем просто эксперт из Курчатовского института. Признаться, такое поведение ставило в тупик агентов госпезопасности, чьим заданием было выискивать неправоверных, тех, чьи взгляды так или иначе могли поставить союз под ещё большую угрозу чем он есть сейчас. Каждый, похоже, ожидал, что эти двое в один прекрасный день сойдутся, организуют бунт, вывернут гниющее нутро человеческой правды, но нет. Они не разговаривали никогда ни о чём, кроме атомов да материалов, которые требуется достать, не делили стол за обедом, никогда не поднимались вместе лифтом, в комнаты шли разной дорогой и в разное время. Как ни хитрились люди в жёлтом, чтобы поймать их на пути к госизмене, попытки эти были напрасны. Порой Легасов и сам понять не мог, какие черти рвут его душу, когда в в коридоре мелькает знакомый пиджак, когда пустая палатка ещё несколько минут хранит запах резкого, знойного одеколона да и думать особо не хотел. Был точно уверен, что все его мысли, догадки да ребяческое желание стать "ближе"... Валерий сам усмехнулся своим мыслям. Будто они в том ещё возрасте, в котором понятие "ближе" имеет тот самый смысл, что и тридцать лет назад. Может, через неделю смирился бы даже со своим поражением, если бы одним весенним утром не почувствовал на себе мимолётный, опрометчивый в их ситуации взгляд. Произошло это буквально на долю секунды за завтраком, когда в столовой сидели только они, пару цыган да те самые люди в жёлтом. Какое же безумие, вот так взять и поднять взгляд на кого-то в присутсве агентов, чистое просто безумие, и Легасов, будучи не меньшим безумцем глянул в ответ. Лишь на мгновение их глаза встретились, и министр, как ни в чём ни бывало, вернул своему лицу прежнюю невозмутимость. Время шло, и Легасов стал ловить такой взгляд чаще. За работой, на перерывах, меж бегущих по коридорам людей, — он узнает его из тысячи. Такой же спокойный, властный, безмолвный. Он даст о себе знать, прежде чем снова исчезнуть, и затаится в нём что-то едва уловимое, отдающее лёгкой опасностью. Он исчезнет, чтобы опять появиться рядом в нужном месте в нужное время, — когда бастионы Легасова дают слабину. Слабость, — вот порок всех партийных служащих, который, так или иначе, вёл их под эшафот, вот, что было совсем неуместно в такой важной работе, и всех своих грустных церберов Валерий пытался держать на привязи, однако сдержать того, что лежит на душе ну уж совсем не мог. И когда сигареты начинали уходить из его рук с устрашающей скоростью, превышающей допустимую, кажется всей базе становилось ясно, — Легасов точно не в порядке. Вонять начинало хуже, чем в горящему цеху табачного завода, и даже в эти чёртовы минуты Щербина оказывался рядом. Безучастно молчал, глядя в окно, листал отчёты, то поднимал, то опускал тяжёлый взгляд на часы, вздыхал безшумно, работал дальше, но был рядом. Иногда Валерий думал даже, что может поймать беспокойствие в его взгляде, но терялось оно в омуте так же быстро, как он успевал себе его вообразить. — И таким образом...— Молвил министр одним похожим вечером где-то в районе 3:04, глядя на замшелую, покрытую пыльными островками карту, сделал паузу, выдохнул, а затем переместил палец к восточному краю. — Работы, ведущиеся под западным каркасом энергоблока будут... Товарищ Легасов, Вы меня слушаете? Валерий сам не заметил как его внимательный взгляд рассеился, и устремлённый планировкам каркасов саркофага провалился в пустоту. Академик моргнул, возвращая себя реальности и устало потёр переносицу пальцами. — Да...Да, конечно, продолжайте. — Хрипло выдохнул, и выудив новую сигарету безуспешно попытался её закурить. Непослушные, дрожащие пальцы предательски скользили мимо колёсика зажигалки, мягко грел пальцы то вспыхивающий, то гаснущий огонёк, а затем стало вовсе тепло, когда чужая мозолистая ладонь легла поверх них. Товарищ Щербина, наблюдающий за этой сценой с неприкрытым неодобрением сжал пальцами сигарету, и сквозь лёгкое сопротивление выудил её из чужих рук. — Товарищ Легасов.— пальцы его особым изяществом очертили чужую ладонь. — Никому не станет лучше, если Вы убьёте себя раньше времени. Он бросил тлеющий бычок в пепельницу, и тот мгновенно погас. Помолчав долю секунды Валерий кивнул понимающе и зажигалку опустил. Попытался поймать взгляд коллеги, но Щербина, кажется, забыв уже о произошедшем снова был занял работой. Никто из них не знал, как это началось. Не знал, но каждый, пожалуй, чувствовал, что так было правильно. Товарищ Легасов не удивился совсем, когда вновь поймал на себе этот взгляд серых глаз. Сначала в столовой, затем за работой. Иногда казалось, что он чувствует его даже во время ночных похождений по парку или по своей комнате. Да и Борис, казалось, смягчился немного со временем, — в пределах допустимого, кончено же, — и остался вместе с тем так же холоден. Спустя некоторое время Легасов даже набрался смелости смотреть в ответ. Выдержать взгляд, показать, что не боится. Каким бы к чертям гнетущим и властным Борис ему не казался, позиций своих академик не уступит. Всё в Борисе кричало: присвоить, завладеть. Громче всего, наверное, глаза да челюсть, — те мышцы на щеках, которые отчаянно сжимаются, когда не пускаешь что-то наружу. Порой Легасову казалось, что он видит что-то ещё, но ему просто казалось. Секундная надежда таяла миражом, и академик осознавал снова и снова, что видит одну и ту же холодную глубину, просто в разных оттенках. Почему-то Легасов знал, что это случится сегодня. К тому не вело совсем ничего: политик сегодня был занят совсем другими делами на совсем другом конце Чернобыльской географии, Валерий же отбывает будничную службу на своём обычном месте. Но было в этом дне что-то вроде ощущения боязного ожидания, и вечером, уставши, ты наконец перестаёшь опасаться совсем. А потому, наверное, в том, что было дальше, не было ничего удивительного. Только когда непроглядная тьма хлынула поверх очков, Валерий понял, насколько засиделся на работе. Зацепив их пальцами аккуратно учёный протёр толстые стёкла очков, желая, наверное стереть эту самую чёрную тьму и увидеть чистый дневной свет, но трюк не удался. До корпуса отеля 'Полесье' дорога легла через парк, и сейчас, в такое время, короткий лесной массив казался необычайно тихим. Эсмеральда изумрудных деревьев, тронутая лёгким шлейфом рыжей радиоактивности хранила гробовое молчание, и ветер, мирно гуляющий где-то в кронах далёкого леса не мог его потревожить. Они, словно немые зрители большого театра, стояли сейчас покинутые, никому не нужные, и когда Валерий поднял украдкой взгляд, но ему не ответили сверху. Ни разу ещё. Деревья остались такими же тёмными и безжизненными. Вдоль узкой мощённой аллеи ровным рядом тянулись скамейки, все как одна пустые. Тянулись они, казалось, до самого горизонта, и, — Валерий поклясться мог, — холодным туманным утром покажется что им нет конца. Тихо проделав путь ступенек и коридоров Легасов поднялся на свой этаж, — решил не пользоваться лифтом, не хотел тревожить спящую Припять. Мерно ступая по гладкому, истоптанному десятками ног до него ковру, Валерий прислушался. Было что-то ещё. Чьи-то балморалы так же неслышно и тихо мяли сзади изумрудный ворсом. Нет, за ним никто не крался, просто в какой-то момент у многих выработалась привычка ходить слишком тихо. Иногда государству лучше не знать, куда и во сколько ты направляешься. Совсем не удивился Валерий, когда из темноты его запястье, готовое вставить ключ во тьму узкой скважины, открыть и скрыть его затем в глубине комнаты, аккуратно обвили чьи-то пальцы. Совсем спокойно, немного даже лениво, но решительно. Пару секунд академик не шевелился, — привыкал. Человек сзади и не настаивал. Позволил ему каждой клеткой запомнить ощущения своих пальцев, мягко перекатывая в них косточку на запястье. Больше ничего и не требовалось, — Легасов успел обернуться да подать голову вперёд, прежде чем оказался в плену тонких, обветренных губ, спокойно сжимающих его собственные. Его целовали с властно, с нажимом, но без огня. Скорей изучали, и Легасов, подхватив эту стылую страсть, занялся тем же. Определённо, его целовал мужчина. Губы товарища были сухими, шершавыми, очень знакомыми. Лукавить дальше учёный не стал, — знал прекрасно, чьи пальцы только что отпустили его запястье. Не готов был пока поднять взгляд, но видел точно, кто перед ним, — один только галстук чего стоил. Товарищ стоял совсем неподвижно, и только когда Валерий откликнулся с чувством, сам потянул пальцы к чужим плечам, сухая ладонь коснулась его щеки, очерчивая линию скулы. Человек ждал. Валерий прикрыл глаза, грезясь запомнить каждое его касание, прежде чем повернуть ключ. Щербина целовал жадно, смотрел только в глаза, а видел самую душу, и Валерию стоило привыкнуть. Безмолвно, — таков был уговор, — они оказались в комнате. Борис вновь дал ему время. Видел, похоже, неловкость, которую учёный старательно прятал, а поэтому не торопился. Вскоре его руки оказались на талии, мягко растянули галстук, уронили с плеча шов костюма, зацепили верхнюю пуговицу под горлом. Всё было так быстро и так медленно сразу, происходило с космической скоростью и отпечатывалось в мозгу чередой медленных кадров, — таких, какие записывала старая фотоплёнка, и показалось Легасову, что он и вовсе застрял в одной точке. В точке, где настоящее ещё не наступило, прошлое давно закончилось а будущее и вовсе представлялось чём-то туманным, эфемерным, несуществующим и невозможным. Шершавые губы уже ползли неуклонно по линии кадыка, и старый советский стол, скрипнув, принял на себя два тела, — учёный сел за работу. Так, по крайней мере, будет думать микрофон, спрятанный в ящике. Сильные руки легли по оба бёдра, и когда чиновник поднял голову, последовала длительная, немая, — дороже тысячи слов стрельба взглядами. Взглядами да и только, — словами нельзя. Ни здесь, ни в коридоре, ни на перерыве между рабочими сменами. "Я должен был прийти раньше. Как Вы? Извините, что заставил ждать." "Как всегда, товарищ. Я знаю. Вы должны были прийти раньше".