Когда-то на нашем небе горели звёзды.

Столько всего предстояло узнать, исследовать, решить и принять, что страшно порой становилось. То ли дело, — делать, и не разговаривать никогда. Только взглядом. Слепо учить чужие повадки, методом тыка узнавать чужое тело. Словно карта без подписей, — всё предстоит очертить, измерить и описать. И думал бы академик, что всё это, — сбой, порок радиации, грёзы тысяч погибающих в его мозгу нейронов, если бы не привык просыпаться в сильных руках, крепко обнимающих его голый торс. Утренний свет, льющийся сквозь прозрачную тюль мягко чертил в сумраке лица, слепил своим бледным холодом. Щербина и вовсе казался прозрачным, вышитым из белого воска. Его седые, землистые волосы броным шёлком светились в лучах. Валерий обязательно обернётся, глянет ему в лицо, осмотрит тело, седую грудь, усыпанную поцелуями, сухие плечи, рдеющие укусами, усмехнётся едва заметно и только потом подметит, как смотрит на него из-под полуприкрытых век с лёгкой усмешкой пепельный взгляд, отливающий в лучах голубой синевой. Он непременно усмехнётся и ляжет обратно, отвернётся, с намерением оставить товарища в одиночестве, и тогда затылок накроет тугим поцелуем. Борис будет знать прекрасно, что Валерий привык просыпаться подольше. Остановится ненадолго, уткнувшись в копну рыжих волос, вдохнёт полной грудью их запах. И мир не кажется таким серым, когда под боком находится человек, чьё присутствие вызывает немного меньшее отвращение. Ещё несколько долгих минут они проведут совсем не шевелясь, — наслаждаются происходящим. Такие моменты, — их маленькое убежище из мира, где по пятам идут, приставив нож к горлу, агенты, где каких-то несколько месяцев назад произошла самая масштабная ядерная авария в мире, где жизнь их стремительно сыпется пеплом. И мысль о том, что вертят они вокруг пальца всю эту слежку согреет душу теплом. Первым встанет Щербина. Борис привык делать всё вовремя, привык излишне точно, дотошно пунктуально и блестяще выполнять любую работу. Глядя на его тёмный лик, застывший у стены перед небольшим зеркалом, Валерий позволит себе ещё полежать. Его взгляд медленно скользнёт по широким плечам, седому затылку, поймает губы, бесшумно повторяющим новую речь, и на лице учёного, непременно, появится слабая тень той улыбки, которая возникает у влюблённых людей. Борис поймает его взгляд, и, вполне возможно, ответит такой же полуулыбкой. Утро бывает разным. Одно, — тихое, совсем безмолвное даже такими короткими взглядами, скупое и быстрое, когда одевшись, они расходятся разными дорогами не прощаясь, но случаются и такие, как сегодня. Валерий устремил взгляд на Бориса и тут же позавидовал тому, с каким мастерством чиновник завязывает галстук у шеи. Ему это умение давалось с неким трудом. Щербина ни разу ещё не взглянул на него, — его взгляд был отдан зеркалу. Только прочувствовав наконец жгучее придыхание каждой клеткой, министр обернулся. Посмотрел на Легасова задумчиво, пока ещё не так холодно. Сделал пару шагов тихих навстречу и ладонь протянул. Валерий поймал крепкие пальцы своими, на долю секунды прижал их к щеке. На один безумный момент их взгляды пересеклись, прежде чем учёный закрыл глаза. Ладонь исчезла из его рук, и если не поднять веки, можно подумать, что ему просто почудилось. Тихо, словно ноябрьский ветер, Щербина исчез за дверью. *** Всего пару часов прошло между их последним свиданием и завтраком, и казалось невозможным то, насколько чуждо могут вести себя двое, которые глушат друг другом нудные вечера. Как прописано в плане, — люди в жёлтом, глаза — в тарелку, мысли, — о работе. Последний пункт Легасов очень любил нарушать. Мысли его вернулись к прошлой ночи, а если быть точнее, — к Щербине. Потупив взгляд о кусок мяса, лежащий уныло в тарелке, принялся вспоминать. Они были чертовски неосторожны. Шкаф у входа, в который грубо впечатали товарища Легасова издал неимоверный грохот, который едва-ли должен доноситься из комнаты спокойного учёного. Знаком Валерий остановил министра. Придержал на расстоянии, тяжело выдыхая, сжимая ладонью плечо. Минуты две мужчины ждали, пока страсть уляжется, и можно будет продолжить тише. И вновь медленным танцем подвёл Борис Валерия к подножью кровати, не пуская из крепких объятий, и снова они оказались здесь. Пока что сидя, пока что наполовину одетые. И когда, завершив поцелуй, Щербина с хитрой полуулыбкой, хитрой настолько, насколько может позволить себе такой человек, огладил большем пальцем губы учёного, прижал к себе крепче и попытался пробраться внутрь, Валерий больно сжал зубы, метнул острый взгляд. Не терпел похабных проявлений доминации. Помнится, в первый раз такой жест привёл политика в замешательство. Борис резко отдёрнул руку, сжал крепко челюсти так, что напряглись два сочных бугорка на твёрдых щеках, в глазах полыхнул предупреждающий огонёк. Легасов лишь губы поджал. И тогда Борис отступил. Подумал немного, —зашёл в обход, словно это игра с далёким западом. Готов был по-любому добиться своего. Накрыл губы мягко, ослабил чужой галстук. Цепляя пальцами угол челюсти легко огладил нежное место за ухом, прикусил пухлые губы. Валерий был требовательным любовником. До смерти не любил, когда с ним обращаются, как с дешёвой проституткой. Любил жёстко порой или нежно, по принуждению тоже, и с этими контрастами раз за разом приходилось сталкиваться товарищу Щербине. Совсем, однако, похоже не было, что ему это не нравится. В разное время Валерий требовал разного, и через какое-то время Борис научится читать это в одном взгляде. Легасов чувствовал порой, что им пользуются почти что игрушкой, и это выводило дотошно, потому прежде, чем Борис успел позволить себе ещё одну вольность, министр оказался прижат лопатками к мягкому, (не скрипящему, слава богу) матрацу. Взглянул на него Валерий, и понял, — смотрят в ответ насторожено. Стоп-слова они не имели, как и других слов в целом. Были только абстрактные взгляды и знаки, да и те работали не всегда, но сейчас учёный был уверен, что то, что он видит, — это определённо не призыв остановиться. Галстук на шее министра оказался затянут до лёгкой боли, губы сомкнуты поцелуем, а руки медленно оказались над головой. Ослабив в нужный момент галстук Валерий мягко обернул его вокруг чужих запястий. Борис не торопился, — ждал. Теперь в глазах его играл немой интерес. "Что за чёрт?", — Кажется, спрашивали его всем своим видом. "Не волнуйтесь. Вам понравится." Щербина исследовал его тело вдоль и поперёк, нашёл каждый эрогенный изгиб, прочувствовал и понял, как довести учёного до сумасшествия, и оставил его при этом неведении. Рычаги, плавно ведущие товарища к катастрофе так и остались скрыты железным фасадом. Легасов так мало знал о повадках министра, а потому, получив такой ошеломляющий доступ принялся изучать с интересом. Взглядом сначала, затем аккуратными поцелуями у мягких волос на животе, дальше к рёбрам, крепкой груди, — затем выше, к ключицам, и... Стоило губам Легасова коснуться ямки под челюстью, как тишину нарушил непривычно громкий вдох. Казалось, человек снизу напрягся всем телом, лишь бы не упасть. Валерий очертил губами дёрнувшийся в попытке сглотнуть кадык, и когда зажал осторожно тёплую кожу, товарищ под ним беспокойно дёрнул плечом, увернуться пытаясь. Пальцами Валерий чувствовал, как вздымается шумным дыханием широкая грудь, как мягко ложатся меж пальцев жёсткие волосы. Министр, казалось, так же спокоен, если бы не сжимающиеся, то разжимающиеся пальцы над его головой. Борис не протестовал. Напротив, порой отдавал Легасову управление, когда в глазах академика играли слишком уж яркие огоньки, — любил наблюдать, с каким желанием жмётся к нему Валерий, как срывает прочь пуговицы воротника, как забвенно роняет на плечо поцелуи... О, как же отзывчив на прикосновения Легасов в такие моменты! Порой учёным двигали такие настроения, за которыми наблюдать было одно удовольствие. Замечал их Щербирна ещё за обедом в той же мере, в которой Легасов ловил порой его голодные взгляды. Тогда обычно академик сидел, не мигая, не в силах отвести туманный взгляд. И чувствовал уже Борис, как его жадно раздевают глазами. Усмехался себе, но в ответ не смотрел. Всему своё время. Валерий знал, — сколько тигра цепью не крути, а он всё равно останется тигром. Вдоволь наигравшись ослабил медленно узел над головой, позволил большим ладоням лечь на бока. И снова товарищ Щербина взял в свои руки штурвал, — поднялся на локтях, попытался подмять любовника в мягкие простыни, только Валерий вновь не поддался. И когда свет той луны, что сияет сегодня на орбитах Зенита осветил изогнутую в мутном экстазе шею, блеснул лежащими рядом очками, Легасов упустил самое главное, — обожание в серых глазах, когда приходилось касаться губами любимого тела. Чертовски сложно быть тихим, когда чужие пальцы крепко сжимают бёдра, когда тела так и норовят создать пошлые шлепки, когда стало дозволено спрятать взгляд и уткнуться в родные, сильные плечи. Валерий отвлёкся и глянул за соседний столик в попытке понять, думает ли его коллега о том же, заняты ли его мысли вчерашними страстями? Совсем бесполезно. Лицо Щербины непроницаемо словно камень, шея скрыта тугой полоской воротника. И только когда у самого выхода, на короткий момент его взгляд упёрся в оправу чужих очков, Валерий понял, — определённо. Легасов был очень требовательным любовником, и перепады его настроения товарищ Щербина расценивал как возможность лучше узнать повадки, присмотреться поближе. Сам такой возможности, конечно же, почти не давал. Когда в вашем распоряжении жесты да томные взгляды, знакомство получится вдвое, а то и втрое интереснее. Легасов знал себе цену, не любил всякой грязи, а может только играл этими образами, потому что не верил. Во всяком случае тонкую, романтическую, мазохистскую натуру Щербина уличил сразу. Скрыть бурные оргазмы от сжатых рук или горла, глухо заткнутого поцелуем рта и укусов, несомненно, сложнее, чем сказать "я не люблю, когда меня принуждают", и вместе с тем академик любил и романтику. Скрывал это, но любил. Вёл себя по большей части так правда, будто не хочет совсем ничего, но каждый раз Борис знал, с какой стороны подойти. — Как продвигаются работы? — Блеснул ярче солнечных лучей огонёк в приятной полутьме военного тента. Генерал промолчал. Вздохнул тяжело. — Солдаты...Облетели ещё раз активную зону, последние запасы ... пустили на устранение активности в зоне третьего реактора. Военные прочёсывают лес, исследуют территорию, другие подразделения заняты отстрелом. — Очень хорошо. Борис сидел тихо. Лицо его, скрытое тенью, не выражало более, чем ничего. Взгляд мрачно устремлён в центр карты. Легасов опустил голову. Мысли его были заняты тем, что должно быть дальше. Горькая, горькая участь ждёт грунтовые воды, рекой подмывающие фундамент четвёртого блока. — Благодарю, товарищ. Генерал кивнул, — принял благодарность, — взял со стола фуражку и направился к выходу. Работа здесь была окончена. — Что на повестке дня, товарищ Легасов? — Грунтовые воды. Мужчины направились к импровизированной базе, находящейся неподалёку. Яркий, всё такой же тусклый, что и на рассвете свет бил в глаза, слепил не привыкший ещё после палатки взгляд. Щербина шёл рядом, руки упрятав в карманы, щерился, взглядом учил тёмную даль близлежащего леса. Валерий был слишком занят для подобных вещей. Взгляд его бегал по землистым кочкам у ног, — одна за другой они мелькали, рытые сотней тяжёлых сапог. Помогало думать. Изменилось ли что-то в их совместной работе? Совсем нет. Словно защитный рефлекс не позволял даже думать о том, чтобы рушить такие надёжные рабочие границы. Покуда день не окончен, а чаще и покуда последняя звезда не погаснет они, — товарищ Щербина, Легасов, Валерий Алексеевич и Борис Евдокимович,— кто угодно, кроме самих себя. Тоска порой подкрадывалась незаметно. Порой Валерий, подняв голову пытался сыскать в глазах напротив сочувствия или печали, — хоть чего-то, — безрезультатно. Безрезультатно и совсем не нужно. Они взрослые люди, и если хотят быть живы, играть такими, глупостями нельзя. Только в романах влюблённые лихо стреляют взглядами, только в книгах двое могут свободно позволить себе помолчать наедине. Отношения эти, — не более чем инструмент для снятия стресса. Так, по крайней мере, негласно их обозначили оба, а от того не стремились к цветам, шампанскому и долгим уютным вечерам. Но во всех правилах есть исключения. Одним тихим вечером, покончив с записками Валерий приготовился покинуть зал, по совместительству место для заседаний, советов, личный кабинет его и ещё нескольких сотрудников. Перебрав тщательно все документы Валерий наконец заметил пропажу. Копия планов подвала четвёртого энергоблока, как казалось ему, ещё в начале была на месте, теперь её и след простыл. На столе было чисто, словно в санитарном блоке, и пришлось искать дальше. Сдвинутые к стенам рабочие парты оказались пусты, как и полки немногим выше. Осталось единственное, — под столом... — Не это ищешь? — Легасов сразмаху ударился затылком о деревянную балку, когда со стороны выхода раздался громкий голос. Потирая ушибленную голову Валерий поморщился, выглянул из-за стола. В дверях стоял товарищ Борис. В его поднятой руке красовался листок с планами. Политик смотрел на товарища с некоторым осуждением, — словно в мыслях головой качал, — как можно быть таким рассеянным? — Спасибо. — Валерий поправил пиджак, заложил в папку недостающий лист и направился к выходу. Блуждая тёмными коридорами отеля, — двадцать пять этажей, подумать только! — Валерий чувствовал себя совсем безопасно, находясь рядом с чиновником, который шёл бок о бок тихо, словно охраняя его покой. — Как работа? — одними губами спросил Щербина, складывая ладони за спину. Сейчас тон его был спокоен, взгляд серых глаз то и дело в меру ласково бродил по лицу учёного. — Ничего нового. — туманно ответил Легасов. — Военные...Выполняют свою работу, дезактивация идёт полным ходом. — А твоя? И если закрыть глаза, на миг можно представить себе уютный семейный вечер, где двое прогуливаются после тяжёлого рабочего дня, делятся новостями. Вокруг, — никого, и ничто не может потревожить такой покой. Щербина усмехнулся. Легасов прекрасно знал, что каждый день Борис сражается с демонами, руками закрывает обратно пучины ада, но всё равно спрашивал. Порой министр выглядел так, словно пучины эти закрывать уже бесполезно. — В порядке. — Уклончиво бросил Борис. Валерий достал из кармана пачку, но поймав на себе строгий взгляд тут же упрятал обратно. Под ногами вился полосами старый ковёр, пролёты-повороты дверей и панелей мелькали в проходах. — Никак не пойму, почему ты не бросишь. — Вздохнул Щербина, сбавляя шаг. Они оказались в самой тёмной глуши отеля. — Привычка..— Ответил Легасов, и только понял, что с самого начала держал сигарету в руках. — В жизни есть гораздо более важные вещи, Валера. — Борис вздохнул, протянул бледную ладонь рыжим прядям, нежно пустил их сквозь пальцы, и Валерий ответил таким значимым взглядом, что корка льда вокруг холодного сердца со скрипом двинулась в стороны. Борис целовался довольно нежно, когда это нужно, мягко поддерживал тающего в руках Легасова у спины. Знал прекрасно, насколько порой может не хватать тепла. Чертовски опасно, но здесь похоже, не ступала ещё нога КГБшников. Отстранился немного, позволил Валерию уткнуться в широкую грудь, смять ладонью рубашку. Легасов в такие моменты вздыхал тяжело, закрывал глаза и жадно ловил каждый момент. Совершенно беззвучно, но этот немой крик должна была, просто обязана слышать вся Украина. Некоторое количество времени ушло на то, чтобы взять себя в руки и продолжить путь. Щербина был, в некоторой мере, пожалуй, чуть менее холоден вне рабочего времени, но вместе с тем помнил, в чём его долг. — Что ты творишь?! — Почти бесшумно прошептал Валерий, когда с порога в его лицо ткнулся букет ароматных роз, а крепкие руки быстро толкнули академика обратно в номер. — Идиот, идиот... — шипел Валерий, выискивая по всей комнате вазу. Борис сидел, провожая его внимательным взглядом и только головой качал. На губах его играла тёплая улыбка. Однажды политику удалось вытащить учёного погулять так, чтобы не было слежки. Однажды удалось протащить в гостиницу бутылку вина. Борис сам по себе был тем ещё чудом, и чудеснее было только то, что он порой вытворял. Одним солнечным днём, когда всё кипело так, что колёса визжали жжённой резиной, он появился буквально из ниоткуда, — как раз тогда, когда конференц зал опустел, и общая масса людей двинулась на обед. Легасов чуть-чуть задержался, собирая бумаги, остановился, чтобы поджечь сигарету, как вдруг по оба бёдра легли чьи-то руки, и так отчаянно зарылся в рыжий затылок чей-то нос. Валерий сбито выдохнул, подавившись собственным дымом, когда ощутил на своей шее горящее дыхание, а сзади крепко прижалось сильное тело. Борис дышал глубоко, так, словно пытался перед смертью вдохнуть побольше, — унести с собой на тот свет. Замер ненадолго, пригубил нежную кожу под ухом, потёрся лбом о мягкие пряди. Валерий понимал прекрасно, — ломает. Выворачивает, рвёт изнутри, словно наркомана без дозы, когда его слишком долго нет рядом. Состояние, когда хочется прижаться крепче и кричать, кричать, пока не станет легче. Пальцы Бориса судорожно сжали мягкое запястье, словно политик пытался убедиться, что реальность не лжёт. Вздохнул несколько раз глубоко, и отпустил. Разжал медленно руки, не желая при этом пускать, и ушёл. Валерий понимал хорошо, только его такие нападки преследовали гораздо чаще. Товарищ Щербина всегда был словно осенний ветер, — вольный, непредсказуемый и свободный, — его накрывало гораздо реже. Они могли не видеться днями, неделями, и всё это время политик оставался совершенно нетронут отсутствием рядом кого-то, Валерия же начинало потряхивать. Удавалось отвлечься, зарыться по горло в отчёты, дела, заполнить брешь сигаретой, но чем дальше, тем больше трещали его мосты, и только, пожалуй, однажды академику удалось увидеть то же самое. Прошло почти две недели, и, как на зло, министра срочно вызвали в Киев, — ещё чётровых четыре дня одиночества, за которые Легасов умудрился скурить почти месячный запас сигарет, и когда знакомый силуэт наконец скользнул в приоткрытые двери, Валерий, плюнув на всякое, бросился навстречу. Его поймали сухими губами, крепко обвили рукой и целовали так жадно, что казалось, будто каннибал рвёт зубами очередную жертву. Борис поймал себя на мысли, что едва-ли видел до этого такой прижимистый взгляд, и едва-ли до этого ощущал, что трахает не он, а его. Соскучился до смерти, и, пожалуй, допустил, — когда вновь снизу вверх посмотрел на расслабленный силуэт, бегающий туда-сюда в тяжёлом дыхании кадык и вихрь рыжих волос, на капли пота на чужом теле, ярко блестящие в свете луны, — что безнадёжно влюбился. Поднялся, склонил учёного к себе мягко и увлёк в поцелуй. Любил нежность, на которую способен Валерий, и которой так не хватало ему саму. Очарован был моментами, когда Легасов брался за попытки завязать его галстук, поправить рубашку, до боли неловко и молчаливо просил о присутствии рядом. Не всегда мог, не всегда получалось, но Борис действительно старался быть рядом. Видел порой нотки обиды, укромно спрятанные за толстыми очками, но ничего поделать не мог. — Спрячьте сигарету, товарищ Легасов, — буркнул Щербина не глядя. Чиновник был занят отчётом для главы комитета. — Нет. — Валерий прошёл мимо, зажав губами фильтр, оглянулся в поисках карандаша. — Я повторять дважды не буду. — Щелчок зажигалки. Ручка, влияющая в руках министра, остановилась. Борис вздохнул, тихо и обречённо. — Товарищ, мы говорили с Вами. Не имеете уважения к себе, так хоть к другим имейте. Секса у Легасова не было больше недели. Борис, как на зло, написал не самый хороший доклад о работе персонала, затем отозвался о нём в разговоре нелестно, и не появился после ни разу. Может, в чём-то был прав, — Легасов витал в облаках время от времени, но облака эти трещали от радиации. — При всём уважении, кто мы друг другу, чтобы Вы запрещали мне курить? —Дёрнул бровью Легасов. В глазах академика ясно читалась обида с нитью истерики. Министр не ответил, продолжил писать. Валерий занялся своей работой. Первая, вторая, третья... Курить уже не хотелось, — сыт был по горло, да и палатка начала напоминать больше улицу холодным утром, — сплошь витал сизый туман. Ручка, нужные бумаги, рабочий блокнот, — всё как назло пряталось где-то в полках, никак не хотело идти наружу. Валерий перебирал уже третью, когда шею тронуло едва уловимое, тёплое дыхание. — Валера, не стоит так. — Борис понизил голос до шёпота, коснулся самым кончиком носа тёплой шеи, потянулся к зажатой меж пальцев сигарете. Ещё мгновение, и Валерий окажется лицом к лицу политиком. В глазах его читается немой вопрос, бодрый огонёк вновь маячит у самых губ. И тогда Борис убирает его ладонь, вздыхает, мягко целует. Опасно, чертовски опасно и глупо. — Здесь стоит установить третий теплообменник, — вёл дальше свою речь академик, — Для этого... Потребуется много рабочих. Новая сигарета оказалась в его руках, и паузой он передал слово генералу. Товарищ молчал. Вздохнул тяжёло, почти безысходно. Борис сидел тихо. Переводил мрачный взгляд то на карту, то на военнослужащего, то на часы. Молчал. Конечно, рабочих они достанут, куда денутся, просто нелегко это было. Послать столько человек на верную смерть. Где-то вдалеке прозвучал выстрел, сорвалась в небо стая ворон, пронзительно взвыл раненый зверь, и всё снова затихло. Легасов невольно зажмурился. Всё можно стерпеть, — катастрофы, смерти людей, даже свою...Но не животных. Ни в чём не повинных, гибнущих целыми стаями, вот что было тяжелее всего. Генерал поджал губы, поднялся тихо и направился к выходу. — Будут рабочие, — обернулся украдкой, — столько, сколько нужно. Доброй ночи. — И скрылся за дверью. Остался Легасов стоять в тишине, так же глаза прикрывши, считая про себя секунды, остался сидеть и Щербина, глядя безучастно куда-то в центр сухих координат на разметке. Дым, летящий к центру палатки, рассеивался, не успев добраться до горящего последними фитилями подсвечника, и менялся новым.