Ее звали

Алекс обнимает себя за плечи и закрывает глаза. Невысказанные слова жгут, но она привычно закусывает губу и говорит сама себе: «не смей». Нельзя вот так вот, резко, посреди ночи позвонить кому-нибудь и сказать, что да, снова она не спит, снова ей видится Ева, снова холодно и страшно быть одной. Снова хочется то ли напиться, то ли застрелиться. Френк бы ей врезал, дернул за осветленную прядь, чтоб перестала гробить себя, чтоб взяла себя в руки и взялась за ум. Ника бы фыркнула, поддерживая брата, и потащила в кафе, магазины, парки и другие города — приходить в себя. Становиться снова тем, кем был. Но ни Френка, ни Ники рядом нет и не будет. Не выдержав конкуренции с Евой — а с ней, если быть откровенным, никто не может соревноваться в чем-либо; и Макрейны это понимали; возможно, даже слишком хорошо, — они ушли, отдалились от нее, стали приятным воспоминанием. Проходя мимо их дома, Алекс хочет — только по привычке, честное слово, — постучать и зайти: выпить чая с миссис Макрейн, обсудить погоду с мистером Макрейном и ждать Френка с Никой, чтоб потом пойти и сделать что-нибудь глупое до абсурда или просто посмотреть фильм, сидя в комнате Ники. Но ей больше нельзя. Нельзя уходить от людей к другим, а потом приходить, словно так и должно быть. Нельзя силой вернуть дружбу, нельзя заставить человека полюбить тебя. Снова. И поэтому Алекс сидит дома, кутается в теплый плед с пятном на уголке — это Генри пролил шоколадное молоко, — и крутит в руках телефон, отчетливо осознавая, что ей некому позвонить. Возможно, что Эдгар не спит, но он занят: постоянно занят, бродя по библиотекам и ища что-то несуществующее. Алекс бы пойти с ним, пошутить несколько раз про его растрепанные волосы и помятую одежду, привязать его шнурки к ножке стола, а потом долго смеяться — вместе с ним, с ними, со всеми ними; как когда-то давным-давно. Когда они еще были друзьями и любили эту жизнь. Или, правильнее сказать, пока рядом с ними была Ева. Но ее нет и никогда больше не будет. И это то, что не нужно пытаться изменить. То, что нужно оставить, убрать на полке и забыть, чтобы научиться вновь радоваться и жить. Алекс откидывает в сторону телефон и накрывается пледом с головой, надеясь прогнать все мысли из головы; чтобы монстры не смогли ее достать и утащить в свой ад; чтобы на минуточку, на всего одно мгновение поверить, как в детстве, что все хорошо и чудовища ее не смогут найти. И тут, конечно же, открывается дверь и слышатся ругательства. Ей даже не нужно видеть, чтобы знать, кто это. Марк. Он входит в комнату, понимает Алекс по его шагам, но не вылазит из своего импровизированного убежища. И когда Марк откидывает плед, они не выдерживают и секунды и смеются. — А я принес нам выпить, — сквозь хохот, говорит он и трясет пакетом; в пакете что-то звякает, и она надеется, что это не бутылки разбились Его темные глаза в свете ламп кажутся золотыми, а смех — застывшими звездами. В комнате становится тепло, и плед оказывается сброшенным с кровати на пол. Марк плюхается совсем рядом, прикасается к ней плечом и лукаво улыбается; от него пахнет апельсинами и немного вином. Алекс закрывает глаза. Жизнь продолжается. И некоторые люди все же решают остаться в ней.