Самурай должен, прежде всего, постоянно помнить, что он может умереть в любой момент, и если такой момент настанет, то умереть самурай должен с честью. Вот его главное дело.
На голове – слой бинтов, они закрывают левый глаз. Дазай осматривает своё зеркальное отражение и не верит, что это он. Случайный незнакомец, проходящий мимо, но не тот самый Осаму, который одной кривой улыбкой может заставить людей поверить в то, что он полноценный. Полноценные люди знают куда идти, будто это вшито в них с рождения, не плутают, как в лесу. Отбиваясь от пути, они гибнут. А куда идти ему? Дазай состоит из клейма: суицидник. А ещё наркоман. Алкоголик. Дон Жуан. Сын сумасшедшей, прыгнувшей в реку. Талантливый парень, который живёт, как дегенерат. Осаму проводит исхудавшей рукой по книжному переплёту и не верит, что это его часть тела. Держит свод правил, который он не понимал никогда. Дух традиций делают его сердце ещё более неспокойным, но Дазай понимает, что он никому ничего не должен. Даже мертвецам. Но жить у него неплохо получается: он влюблен. Наверное. С окна в комнату проникает свет блестками, как осыпавшееся стекло. Переливается призмой радужного сияния, дисперсия играет на потолке. В его сердце опять вскипает пустота, разливаясь по сосудам снизу вверх, наполняя всё существо ощущением апатии. Джазовая музыка скрипит с винила, драм бьётся до звона в ушах, а настойчивая и энергичная партия, выстукивая, умирает о стены темного помещения, переходя в блестящий тембр трубы. Он раньше не признавал эти мелодии, только потом проникся почти зычным наполнением каждой строчки. Игра ради энтузиазма, да, такое редко где встретишь. Кроме старых нуарных фильмов. Его запястья заполнились кривыми полосами, опять. И опять Осаму это замечает, будто кроме них на всё его теле нет ничего выдающегося. Смех да и только. Голову закрутил раскаленный обруч, но Дазай сидит на стуле по-турецки, сжимая запястья в замке, чувствуя, что если он потеряет равновесие, то тут же пластом упадёт на пол. Соло альтового саксофона вводит в первобытный транс, будто Осаму затянул индику. По плечам от впечатлений бегают мурашки. Темп нарастает, и Осаму уже не ощущает ничего, кроме текущего в ушах урагана, наполняющего всё вокруг него, как алкоголь наполняет сияющую в лучах барных прожекторов посуду. Её тонкая прозрачность летала по дому, словно приведение – чуть коснешься, она растворится. Пару мгновений жизни без раздирающего безразличия. Свет с улицы рисует тенями хтонические фигуры. Почти похожи на монстров с его болезненных сновидений, которые стали появляться недавно, после того ужасающегося и длительного приступа, которым можно пугать подростков, чтобы они не решались садиться на иглу. Но это не сработает. Никогда не срабатывало. Дазай закручивает рукава рубашки в трубочку, сжимает ноющие руки и боится потерять сознание. В желудке возникает мерзостное чувство тошноты, но оно тут же успокаивается, когда в груди наступает штиль, когда фанфарная труба заканчивает своё мелодичное завывание. И хочется только одного: притянуть и обнять кого-то за шею, почувствовать тонкий шлейф, аромат чужой кожи, принюхиваться к нему, как кожевник со стажем. Провести рукой по волосам, почувствовать биение маленького и безостановочного (почти) органа. Звук заструился в воздухе грандиозно, как светодиодный фонтан на городском празднике, наполнил золотым свечением. А обруч на висках сжимается ещё сильнее. Страшно пошевелиться, ибо можно упасть в долгое незабытье. Осаму рисует узоры указательным пальцем в воздухе, а по костям течёт тяжелая и больная кровь, отчего всё конечности становятся ватными. Хочется прохрустеть, чтобы облегчить состояние, но руки вмиг стали чугунными, сложно даже фалангами поболтать. Как это случилось? Джаз закончился, комната сразу же опустела, будто из неё вынесли все фамильные драгоценности. В голове тишина, не пролетает ни одна мысль. Дазай блаженно прикрывает глаза. Хочется, чтобы этот момент продолжался вечно. Но Осаму выходит из комнаты, шаткой походкой добирается до кухни, чтобы залить в себя остывший кофе, выйти на балкон и понять, что он почему-то не может дышать.***
У спящего Фёдора мерно вздымается грудь и подрагивают ресницы. Тени под глазами стали глубже, а на руках появились странные гематомы. Через пару часов он встанет и уйдёт по делам, а потом вернётся поздно вечером и опять не сможет заснуть. Его комната будто стала ещё темнее и меньше, Дазаю просто негде расположиться, чтобы случайно не сбить лишние обрядные вещи. Он боится даже вздохнуть, чтобы не нарушить чужие сновидения. От холода бьёт озноб, а Достоевский тянется к его теплой руке. Обвивает её пальцами, неосознанно. Стало ещё больнее, стало очень больно. На лице играют фосфорические отражения с зеркал. Осаму просто сидит на краю постели и молчит, в его глазах не выражается ничего, что помогло бы в считывании состояния. Коричневый цвет стал монотонным и матовым, даже свет не ложится в них сквозь длинные ресницы. На выражении стоит печать мертвеца. Дазаю тяжело встать, ибо ноги подкашиваются, а в плечах горят мышцы. Но он медленно обводит комнату тяжёлым, словно невидящим, взором. Думает, что уже ослеп, раз не может различать цвета. Всё становится слишком ахроматическим и не понятным, не разберёшь. Осаму надеется, что это из-за закрытых штор в комнате. Ходит еле слышно, как приведение, мягко переставляя ноги, чтобы не упасть с жутким грохотом. На полу лежал серебристый алавастр, на нём бликовали белые искры и Дазай почти увидел в нём своё отражение. Худощавое, сбитое. Самое честное, которое не открывают даже зеркала. Зеркала врут. Часто врут. У Достоевского они занавешены или разбиты. Лицо Осаму искривляется в улыбке пакостной, с хитринкой, ибо ему сложно распознать подобное проявление импульсивности в вечно усталом Фёдоре. Это же лишние траты. В коридоре холоднее, ибо окна открыты настежь. Ветер приносит гнилые красные листья и они летят в кучу. Цвет осени и разложения рябит в глазах, помещение похоже на небольшое кладбище. Окна открыл Дазай в забытье. Ему всё равно на холод и ослабление иммунитета. Ему всё равно на простуду. Всё равно. Ещё чуть-чуть и он начнёт недовольно кряхтеть, ибо даже на носочки не хочется вставать, чтобы закрыть пластиковое окно. Даже прилагать какую-нибудь особую силу. Если Осаму думал, что на коридор смотреть невозможно, то лучше бы он не выглядывал во двор. А если подумать, то эти мёртвые листья, кормящие матерь-землю следами собственного разложения, их яркие мелькания на сероватой грязи даже приятны для глаз, уставших от черно-белой картинки. Проводит ладонью по пыльному шкафу медитативно, не чувствуя осязания. Руки промерзли до боли в ногтях и костях. Ветер свищет. Дазаю больно и неприятно. Он страдает, пытаясь проанализировать свои чувства, но ничего не выходит. Но это уже не вызывает ничего, кроме пустоты. Я сел на наркотики не из-за случая, а из-за постоянной пустотности, она не перебивалась ничем. Осаму это понял и от этой мысли даже ничего не колыхается внутри, хотя должно. Почему должно? Я дал другому человеку прочитать себя, хотя мечтал помереть в тишине и покое, не тревожа других. Эта мысль уже чуть-чуть подрезает корни нервного древа, хотя должна разрывать напополам. Почему должна? Потому что он теперь не знает что делать, чтобы не навредить. Дазай приоткрыл тухлое окно своей души. А если распахнуть его настежь, оно, как сибирская язва, скосит половину приближающихся к нему людей. Фёдор встал, непричесанный и заспанный, но когда он проходил кухню, то остановил глубокий и задумчивый взгляд на Осаму. Достоевский всё отлично понимает, но почему он молчит? На крыше дома голосит соловей. В перепонках стучит. Реальность похожа на продолжающийся сон.***
Дазай не знает, сколько прошло времени, но знает, что его очень сильно клонит в сон после вчерашней ночной прогулки. Он проходил по злачным местам, пытаясь найти что-то знакомое в вымывающей мгле. Но глаз не цеплялся ни за что значимое. По коже шли мурашки от предстоящего осознания. Неужели… Нет, Осаму не хотел думать лишнее. Только сидел по-турецки на асфальте, подогнув ноги, надеясь, что не отморозил почки. Пальто стало пыльным и грязным, но оно ему не принадлежало. Дазай мог просто снять его и выкинуть в какой-нибудь мусорный контейнер по дороге. От вещей стало так легко избавляться. И от груза на сердце тоже. Осаму вспоминал чужую ласковую улыбку с охладевшими глазами, пахнущей благовониями кожей, черными отросшими волосами. Нет, он не зажёг в нём огонь. Только пригрел, чтобы у него не отказали ноги. Ведь быть пророком вдалеке от всех так тяжело, так непонятно.***
Снаружи стало холоднее. Дазай понял это по поднявшемуся ветру, дующему в его спящее лицо. Он не может определить время суток, в глазах темнеет. Осаму это и не нужно, он проводит пальцами по вставшим дыбом белесым волосам на руках, щипает, грызет запястье. В чувство привести себя невозможно. Хватит так шумно дышать, почему нельзя наладить дыхание… С каждым выдохом выходит половина жизни, а надо ещё вставать и идти домой. Как же он устал. Дазай не может подняться. Последний фонарь на улице мигает, больно смотреть, а оттуда со всех сил пытается вылететь мотылёк. Осаму осенило. Вот что я испытываю! Пытаюсь вылететь из своей черепной коробки, как глупая букашка, случайно попавшая не туда. А если он вылетит, то уже не выживет со всеми своими ожогами. Легче решить всё смертью. В грязной луже отражается скривившееся в отвращении лицо.***
Он давно не кололся. Осаму прятал дозы под одним из пальто, удобным образом завязав карман во внутренней части. Он пытался не распространяться в том, что до этого зашивал их под кожу. Но теперь все запасы закончились, а ломка – нет. Легче себя истязать, чтобы перенести боль. Легче постоянно пить транквилизаторы, вырубаться на полдня, а потом не понимать, что происходит вокруг. Достоевский говорит, что он вылечится. Что всё поможет и он станет свободным. Дазай только спит, режется и иногда трахается. Еда и социальное взаимодействие не входит в его планы, как и просмотр снов. Они черные, как самая глубокая чернота и становятся всё более поверхностными. По сути, он перешёл с одной дури на другую и сиреневый взгляд под его плечом знает об этом, но верит. Также, как верит в своего мёртвого Бога. Всё было не так плохо, пока Осаму не начал регулярно блювать желчью. Слюна на вкус стала мерзкой и он чувствовал вину к своему не менее больному сектанту. Ради интереса, Дазай стал пытаться записывать свои мысли. Кровью, ради пущего эффекта, хотя мог попросить ручку. Но он театрал, Гоголь бы оценил. Точнее, не мысли, а результаты побочек от лекарств. Если говорить честно, то Дазай легче бы пережил очередную ажитацию, чем постоянное ощущение ямы в грудине. Он думал и говорил как труп, оставалось только гроб закрыть. Поэтому через два дня Осаму начал прятать таблетки за щекой. Легкий трюк, которому он научился на стационарном лечении. О котором Фёдор прознал сразу же, ибо ему не пять лет. Пришлось совать пальцы в рот. Дазай и не думал, что будет скучать по бессоннице. В одиночестве можно было раскатать клубок мыслей. Посмотреть, что дальше будет. Осаму стоял на балконе, пуская сигаретный дым кольцами, напряжённо ощущая то, как медленно охлаждается его тело. Всё казалось ему уже виденным, пережитым. Как в фильме на кассетах, который он смотрел в детстве, но успел забыть сейчас. Теперь от осенних листьев за много верст несло грязью и петрикором. Новое место, старое место, и там, и там Дазай ощущает себя человеком конченным, после которого не вырастет и побег. Который и камень о камень не ударит, а всё вокруг погибнет. Сны про древних богов нравились ему больше, чем реальность.***
Цветы на земле совсем отсохли, от них остались только корни и те были серыми и неживыми. Осаму, проводя рукой по камням, ощущал, что он невероятно близок к земле. Эта мистическая стихия молила зарыть своё тело туда. И больше не выходить на свет. Дазай думал, как хорошо наверное людям там. В детстве он считал, что тела предают земле, чтобы из них вырастали корни, а они, соединяясь в коллективное бессознательное, могли делиться балладами о своей былой жизни. Реальность оказалась менее прозаичной – следование древним ритуалам. Вдали, сливаясь с желтоватым, как разбитое яйцо, рассветом, проблескивают огни железных дорог.***
Осаму борется только ради одного человека, надеясь, что он испытывает хотя бы половину его страданий в ответ. Дазай не чувствует это в чужих поцелуях. Даже немного. Он верит, что Достоевский по другому и не умеет. Фёдор людей под себя подгибает, ломает и кроет, делает бездумных болванчиков, но он не ломает Дазая. Это наполняет дух верой в что-то запредельно хорошее. Или он просто его уже сломал? – Что ты тут делаешь? Достоевский сидит в углу, прижав ноги, не говоря ни слова. С плеч по телу пробегает тревожность, а ноги наполняет, словно клейстером. Не шевельнешься. Молчит и смотрит остекленевшим взглядом, словно в себя. Дазай нервно вздрагивает, но хватает его за руку. На лице умещается причудливая гримаса из сожаления и жалости, а Фёдор не понимает её назначения. – Что-то случилось? – спрашивает шёпотом, обвивая шею ладонью, как всегда, будто ничего не произошло. Осаму целует его в суховатые губы и чувствует солоноватый привкус крови. На вкус она какая-то странная, более приятная и Дазаю кажется, что у него просто начались галлюцинации. Если бы он уловил хотя бы сантименты, знаки искренности, то беспокойство бы не скребло его так сильно. Одновременно на улице зажглись два газовых фонаря, опаляя темное помещение наслоением грязно-желтоватого цвета. Две темные фигуры растворились в тенях.***
Помещение с зеленоватыми обоями, малахитовыми лучами проходящими по стенам сверху вниз. Люди меня ненавидят и я не смогу это исправить. Пара грязевых пятен, будто от подошв тяжелых сапог. Как мне всё исправить? Стоит ли всё исправлять? Я делаю всё только хуже, только хуже, только хуже… С канделябра падают лучи, приевшаяся желтизна стоит, как ком в горле. Во рту стоит горький вкус. Пара надоевших звуков вертится в голове раздражающими мелодиями. Дазай выходит на улицу, а его силуэт не просматривается среди теней. Он прячется, словно вор и нашкодивший ребёнок, молясь, что Достоевский не пошёл за ним. Так раздражающе… Заходит за поворот, там – парк. С тем самым ручьём и стоящим, как молоко, туманом. Там же растёт многолетняя осина, распускающая свои раскидистые ветви среди серых пейзажей. Дерево из легенд, прекрасное в своей мифологии. Цепляет взгляд широтой. Слова не идут в горло, поэтому Осаму молчит. Закуривает, рвёт бумагу, которую взял с собой. Ходит вокруг дерева кругами, в глубокой задумчивости. Рассуждает, но не находит ответов. А что если?.. А почему?.. Что делать дальше?.. Тишина. В подсознании даже слова не всплывает. Как же так происходит, Осаму? Перебирает костяшки на пальцах, считает до пяти и падает на землю, смотря на небо. Оно тоже серое и в тучах, не видно даже солнца, хотя вроде даже и не ночь. Кидает сигарету в сухую траву и она сгорает. Как его душа, наконец, сгорела.***
Фёдор идёт медленно, трогая расцветающие, словно бутоны, отметины на ключицах. Чувствует что-то неладное в поворотах, в своих мыслях. Боится. Такое ощущение… раздирающее. Давно он ничего не боялся, но теперь в груди пустота, а в мыслях – смог. Достоевский не знает, куда он идёт и почему он идёт именно так и туда. Но тень вдали и Фёдор готов упасть на колени, встав перед висящим телом. Шею Осаму перетягивает петля. А по лицу течёт что-то мокрое. В грудь проникает, будто жало, ужасная боль.