***
Дазай дремал на чужой постели, хмурясь от попадающего в глаза света закатного солнца. После ванных процедур он понял, как сильно ему не хватало сна. В мире бессознательного Осаму видел странных призраков прошлого, крутящихся, словно в старинных диафильмах. Пара вещей пугало своей фантасмагоричностью, но Дазай тут же забывал о них, открывая глаза. Пройдясь цепким взглядом по окружающей его обстановке, Осаму увидел Фёдора, пытающегося трясущимися руками возжечь семисвечник. Пламя горело тусклым светом и иногда затухало. Достоевский раскусывал кожу у ногтей, кровь окропляла небольшой престол с золотистым индитием. Дазай побаивался, но не мог отвести взгляд. Как бы странно это не звучало, но он ещё не заставал Фёдора в такой интимной обстановке. Блики ходили по стенам, окрашивая мертвенно-бледные пальцы желтоватым сиянием. Они порхали над кристально белоснежной материей, режущей глаза в мерклой комнате. – Добрый вечер. Осаму пришёл в себя, привстав на локтях. Голос у Достоевского был неожиданно сломанным. – Добрый. Давно ты понял, что я не сплю? – Только что. Он напряжённо хрустел пальцами и не поворачивался, задумчиво оглядывая горнее место по правую руку. Дазай не мог понять: ему тяжело дышать из-за витающей атмосферы тревоги или из-за зажжённых свечей? В любом случае, Фёдор медленно поднялся с колен, шатающейся походкой направляясь к двери. Когда его фигура скрылась за проходом, Осаму выдохнул и улёгся на подушку, вперив взгляд в потолок. Хотел проветрить помещение, но Дазай боялся, что одно лишнее дуновение испортит всё, над чем корячился Достоевский всё это время, поэтому он просто раскрыл занавешенные окна, пуская в комнату такой необходимый источник освещения. Помимо янтарного блистанья алтарных свечей, конечно. Вообще, Осаму даже и не знал, что делать дальше. Жить как обычно? Вряд ли ему удастся. Стоило выйти на улицу и проветрить мысли. Он был даже и не против сделать это нагим, но соседи могут не понять. Дазай криво ухмыльнулся, найдя в новом комплекте чистой одежды, так предусмотрительно оставленном около кровати, дубликат ключа. Звеня металлом и наматывая бинты на бледнеющие отметины, он отправился к выходу. Прохрустев шеей и медленно отворяя ручку входной двери, Осаму с лёгкой тревогой понимал, что выводить Фёдора на разговор сейчас – плохая идея. Точнее, не понимал, но чувствовал нутром. В общем-то, уединения под оранжевым, как горящая Геенна, небом ему было бы даже достаточно, но, слыша, как за калиткой раздавались отборные словообороты из возможных ругательств, Дазай понял, что самое время зайти к соседу на новоселье. Чуя, держась за открытое машинное окно, за что-то ярко и с чувством отчитывал провинившегося водителя, пока не получил закрывающимися створками по рукам. Скривившись и шикнув, Накахара зубами стянул кожаные перчатки, осматривая краснеющие костяшки. Бросив, он тут же сплюнул на землю и закурил. – Некультурно, а если кто-то вступит в твою харчу? Дёрнувшись, Чуя чуть не выронил зажигалку, осматривая облокотившегося на пороге и подозрительно ухмыляющегося Дазая. – За что ты так бедного парня? – Потому что я работаю с мудаками, которые не думают о последствиях и всё это приходится разгребать мне. – Я думаю, что многие к такому уже привыкли. Осаму раскрыл рукав, обнажая тугую закрутку из перевязочных бинтов, с отчаянием понимания, что зудящее место инъекции даже не почешешь. Под кровавым солнцем Чуя выглядел даже болезненно: круги под глазами наливались синевой, взгляд выглядел застывшим и потерянным. Медные вихры от корней переливались рубиновым блеском, из-за чего казалось, что у Накахары кровоточит череп. Жуткое зрелище. – А ты такой язвительно-насмешливый потому что въебался или поебался? – Оба варианта. – А… стоп. Ты что, поебался с Достоевским?! – То есть то, что я вмазался, тебя не особо смущает? Чуя нервно закурил сигарету – настолько, что в глазах потемнело. И принялся также нервно топтать асфальт, задумываясь. Осаму только почесал бинты у локтей, хлопая глазами. – Ну ладно. Не думаю, что это так плохо. – А почему это должно быть чем-то плохим? – Ну, с ним вообще тяжело, но, возможно… Ладно. Дазай похолодел и заёрзал, но тут же встал на место, прикидывая пару вещей. Сегодняшний вечер был особо душным, видимо, как раз перед дождем. Гармонировал с цветом заката. Чуя, подозвав Дазая рукой, указал на огромный камень у дороги, предлагая место. Машины в этом районе практически не ездили, из-за чего тут стояла практически непрекращающаяся тишина. Было приятно, вдыхая воздух, не ощущать тухлый запах бензина. – Я не осуждаю тебя за твои действия, просто многие как-то умудряются забывать, что Достоевский тоже человек, – Накахара выдохнул дым кольцами, которые растворились в оранжевых лучах. Солнце зашло за горизонт. – Как давно ты принимал дозу? – Ну, часов шесть назад. – И тебя сейчас ломает? – Нет. Горящий пепел падал в травинки, оставляя за собой дорожку из чада. Осаму почему-то вспомнил, как он, сидя у костра из гнилых веток, грел руки и пищу. Он бы и сейчас у костра посидел, слишком нравился пряный запах горящей древесины. – А чувствуешь изменения в состоянии? Дазай поднял голову, смотря на небо. Всё стало очень запутанно, а распутывать не было сил. – Небольшие. До этого я и смысла не мог найти, чтобы с кровати встать, а тут даже хоть какие-то чувства начал испытывать. Чуя наклонил голову, но ничего не ответил, вглядываясь в отблески фар, проносящихся по дороге. Это навевало небольшое медитативное спокойствие. – Ну, уже лучше. Возможно, станешь даже более дееспособным. Но без рецидивов никуда. – Знаешь, мы с тобой говорим, как пациенты дурдома. Чуя усмехнулся, пуская дым носом, втягивая остаточный запах скошенной травы. – Так мы и есть. Дазай почувствовал в этой интонации нотки менторства и ему захотелось пнуть сидящего подле него парня на проезжую часть, но тот, скорее всего, не поймёт его шутки. Когда выпадаешь из жизни и не можешь кому-то хорошенько нагадить, существование сразу теряет большинство своих красок. – Просто запомни одну вещь: если что-то случится, то ты окончательно убьёшь Фёдора. Осаму удивлённо вскинул брови, разглядывая сгорбившегося Накахару. Он чиркнул бычком по камню, осматривая подгорающий чёрный пепел. – Хватит меня прожигать взглядом. Знаешь же, что это неприятно? – С твоей стороны это звучит заботливо. – Отъебись. Просто смотри на виды. Дазай хмыкнул и насупился, но отвернулся, осматривая простирающиеся фиолетовые лучи. Наверное, в конце концов, он этот цвет будет просто ненавидеть.***
– Ты теперь будешь тут жить? Дазай медленно открыл тяжёлые веки, слыша такой до раздражающего узнаваемый голос. Ласковый, но холодный. Фёдор. – У европейцев очень приятные кровати, мне тут нравится. Осаму было очень плохо, в соматическом смысле. И он совершенно не понимал почему. Первым делом Дазай обнял подушку, так приятно пахнущую лавандой и лимонной литсеей, а потом видел дрёмы про растущий вокруг древнего города сад. Достоевского трясло от холода, хотя в комнате было даже тепло. С кадильницы поднималась струя дыма. – Ты хотя бы замечаешь, что тут уже дышать нечем? – А я и не дышу. Улыбка прорезала лицо. Так вовремя, так узнаваемо. Дазай вообще понял, что он живёт в мире постоянного дежавю. Но улыбнулся в ответ, переворачиваясь на спину. – Мне сложно спать с кем-то в одной кровати, – Фёдор повернул голову, осматривая светящиеся в темноте свечи. – Боишься, что я ночью перережу тебе горло? – Если нужны снотворные, то они будут в столе. – Да заебал ты со своими снотворными. Огонёк от свечи порхнул, чуть не потухнув. Достоевский с силой ударил по руке, которая внезапно схватила его за ногу, а потом резко переменился в лице. Осаму проигнорировал краснеющую ладонь, а на его выражении отразился сильный испуг. – Ох, чёрт… Извини. – Не извиняйся, не стоит. – Я должен был понять, что ты не любитель подобного. – Если ты будешь загоняться из-за этого… – Загоняться? Что с твоим языком, Фёдор? Достоевский нахмурился. Свечу наконец задуло, поэтому комната опустилась в полумрак. – Ты просто разговариваешь так литературно. Видимо, понабрался от меня. Скоро и материться начнёшь. – Я просто нашёл наиболее ёмкое и лаконичное слово, а ты так к нему прицепился. – В любом случае, будешь спать в моей комнате? – Нет. Фёдор, закусывая губу, медленно опустился на свободную часть, отчего Дазай, мирно почивающий в позе морской звезды, убрал некоторую половину себя, чтобы дать ещё больше места. Смотрел он не дыша, будто боялся отпугнуть Достоевского, как экзотическую бабочку в ботаническом саду. Его дыхание колыхалось в такт порхающим черноватым ресницам. Осаму запустил руку под чужое ребро и уместил подбородок на вертлявой макушке. – Ты тёплый. – А ты говоришь, как извращенец. Фёдор обнимал нерешительно, но с какой-то особой нежностью оглаживал чужую шею, греясь об идущую по артериям кровь. Дазай провёл большим пальцем по охладевшим костяшкам. Оба заснули быстро. Только Осаму, проснувшийся посреди ночи, почувствовал под собой трясущееся тело. Ему даже и в туалет идти как-то перехотелось: Достоевский может и инеем покрыться. За окном, как из ведра, лил дождь. Сигарета гасла с каждой каплей, но Дазай уже и не курил. Только чувствовал мокрые следы, падающие с волос. Ему хотелось в этой воде и утонуть, но она зачем-то решила капать с неба. Звёзды закрыло грозовой тучей, рядом ударила молния. Осаму хотел, чтобы следующий удар разрядился в него. Ты убьёшь Фёдора. Глупые, непонятные отношения, уничтожающие обоих. Всё, или ничего. Безнадёжно он любил этого блаженного и даже не мог понять, что тот ощущает к нему в ответ. Любил его игнорирование собственных нужд и, вместе с тем, оглушающую гордость. Сильнее он только ненавидел себя. Повторял с каждым стуком капель о балконную раму: я человек конченный, за мной ничего больше нет, даже цветочки не вырастут. Дефектный. Человек-чума. И опять эти мысли заполонили голову. Почему они не могут просто утекать, как ливень? В голове пульсировало, а темя заволокло болезненными ощущениями. Вместе с каплями лоб орошал холодный пот. Глаза закрылись. Он в гостиной, укрытый пледом. Достоевский, промокший, проводит по лбу. С его челки смешно падают капли, прямо на ворсовый ковёр. Трясётся, опять, скрипит зубами, а кожа посинела. Почему ему всё время холодно? Почему он как мертвец? Если он жив. Шепчет что-то, что Дазай едва может расслышать сквозь стену дождя из открытого окна. Что-то про исцеление. Опять. – Ты потерял сознание и я перенёс тебя сюда. – Спасибо. Звуки из собственного горла звучат, как скрип сухого дерева по открытому окну. Из носа течёт кровь. Не рекой, но маленьким ручейком, а Достоевский старается её оттереть салфеткой. С таким лицом, будто он сейчас сам упадёт без сил. Осаму его жаль, очень жаль, но он лишь проводит по чужой щеке, ощущая ледяную влагу, но не чувствуя биения сердца. Своего тоже. Он лишь опять закрывает глаза. Во снах Дазай видит темноту. Как плёнка на глазах, стянуть невозможно. Оглушающая тишина, но если прислушаться, то можно услышать монотонный стук капель где-то в отдалении. Не тут. Пьедестал, наверху, на небе, обжигающее солнце. Жара, лучи раскаляют землю, проносятся по воздуху. Он буквально струится от зноя. Серебристый трон обжигает от прикосновений к коже, на позолоченный престол смотреть невозможно – блики в глазах выжигают радужку. Это сон. – Ему не нужно столько рук. Пустоцвет, который не создаст ничего стоящего. Рождён для сотворения хаоса. Отрубите одну. Замах топора, оружие палача лихорадочно сияет. Солнце встало в зенит. – Ему не нужно столько ног, если ему некуда идти. Отрубите одну. Замах. – Ему не нужно столько зубов, а то прокурит. Со рта падают пломбы, за ними и зубы на черных, как темная желчь, нитях. Под собой смотреть уже невозможно: каша. Это сон, но чувствуется, что так быть и должно. А по другому и невозможно. – Ему не нужно столько глаз. Он никогда не увидит то, как делает другим людям больно. Предатель. Осаму впервые чувствует во сне боль, она отражается вспышкой в мозгу, а тело лихорадочно гоняет кровь, пытаясь найти его источник. Но не может. Это сон. Это же сон? Карее глазное яблоко смотрит с хитринкой, или так кажется его выжженному ужасным пеклом мозгу. А потом боль проходит. И наступает счастье. Так всегда, такой тонкий, защитный механизм, он постоянно приводит в движение всё вокруг. И этот фиолетовый свет уже не такой и холодный. Дазай распахивает глаза и не может опознать своё расположение. Будто его засунули в большой пластиковый пакет, всё в тумане. Голова кругом из-за стремительной потери крови. – Видимо, пришла моя расплата за годы зависимости, – связывать слова сложно, говорить их – ещё сложнее, но Осаму ощущает, что он, возможно, скоро умрёт. – Я не могу оставить тебя. Это стало моей личной борьбой. – Да, сверхценной идеей. Маятник качается не в ритм, это раздражает. Его голову крутит от обезболивающих, это раздражает. Дазай убивает всех вокруг, помимо себя. Это именно то, чего он боялся больше всего на свете. Это раздражает. В нос ударяет запах собственной крови, по горлу течёт жидкое железо. На обоях следы от вмятин, на руках наспех вставленные катетеры с текущими по ними следами от гематом. Но в разуме что-то белое, сияющее, возникает. Ясная мысль. И нашатырь уже не воняет так ужасно, как его внутренности. И хочется к чужим рукам приложить голову, чтобы успокоить расстроенные нервы. Чтобы гладили, от лба до носа, царапая ногтями переносицу, чтобы единственный в мире ублюдок, который увидел его нутро, нашел ему личный смысл, чтобы не заканчивать всё так трагически. Душа – пустота среди кишок. Вроде, так говорил один писатель, да. А души у него и нет. Возвращается чёткость и Осаму понимает, что он вообще-то жив. Всё тело болит от движений, поэтому Дазай просто лежит пластом, мечтая о спокойствии. Свой трупной сон ему оценить сложно. Хуже, чем обычно, но уже слишком обыденно. Достоевский смотрит немигающим взором, но молчит. В помещении сухо и тепло, что даже немного удивительно, судя по погоде снаружи. Но детали, странные детали, так непохожие на этот дом, бьют по разуму, вызывают тревогу.