Бывшие — нынешние

Пока засыпал, понял для себя три вещи: Любимой кроватью, о которой так мечтал у Акааши, оказалась не своя — его. Невесомые поцелуи, которые он оставлял на плечах и шее, нежные поглаживания кончиками пальцев и объятия со спины — охуенное снотворное. Мурчание Мисы над головой — лучшая мантра для избавления от стресса. Спалось, по правде, прекрасно. Крепко, сладко, тепло, с привычной тяжестью его головы на своём животе где-то под утро — правильно, подушка нахер не нужна — и предвкушением часиков, так, пяти на экране почти разряженного телефона. В действительности же — всё оказалось иначе. Наитупейшее стечение обстоятельств, что привели Кенму в эту квартиру, и проведённая с невменяемым террористом-ёбырем ночь сказались на каждом миллиметре его тела, разлили по полу последние остатки тяги к существованию и взрастили в голове ёбаный грибок Щелкуна из той-самой-игры-про-Элли-и-Джоэла. Воспоминания не просто всплывших в безмозглой пьяной башке слов усложняли положение дел ещё больше. Произносил ночью вслух такую херню, что сейчас никак не мог определиться со спектром поразивших внутренности эмоций. В сознании своём, увы, не преисполнился, а того, кто за язык его тянул, — ненавидел. Ненавидел, блять, себя. Обратная пропорциональность: три вещи, которые Кенма каким-то удивительно-чудесным образом осознал ночью, превратились в невозможную глупость, огромнейшую ошибку, непозволительную слабость, что горели на теле бордово-фиолетовым, синим и красным. Не шутил этот мудак, когда говорил, что Кен неделю сидеть не сможет. Да что уж там, лежать, блять, тоже. Кое-как встал по зову природы и за водичкой, с поразительным упорством делая каждый шаг до туалета и после — до кухни. В квартире было тихо, на удивление, между прочим, ведь после примирительного секса Куроо всегда хлопотал на кухне, заваривая чай из листочков малины, смородины и крыжовника, которые тем летом с отдыха привезла его мама. Однако сейчас в графе присутствия — «энка» и вроде как за это спасибо. Избавил Кенму от неудобного, нежелательного, скорее, разговора, подарив возможность дать по съёбкам, но с одним дичайшим условием: позволить совести сожрать себя с потрохами. — Ты, блять, издеваешься? Отчаянно произнёс в тишину пустой квартиры, не сводя глаз с надписи на яблочном пироге карамельным топингом: «Люблю тебя». Что-то такое же, отравляющее, было выведено аккуратным почерком и на прилепленной к холодильнику записке: «Пожалуйста, дождись меня». С первой реакцией всё понятно — охуел, так сказать, знатно. Сожаление вклинилось в разум, затмив собой все болезненные ощущения, растёкшиеся по телу, как эта приторная надпись на пироге. Вторая — высунулся в открытое настежь окно, слегка морщась от солнечного света, прищуренным взглядом пробегаясь по машинам снизу. Нужную не нашёл, испытав некое недозволенное облегчение — Куроо уехал. Куда, зачем и на сколько — неизвестно, да и знать не хотелось. Ну, якобы. Однако въевшаяся в ладонь вибрация телефона отозвалась внутри какой-то обнадёживающей радостью, огонь которой погас ровно в ту секунду, когда увидел на экране не его имя. — Привет, — поздоровался первым, прикусывая от нервяка губу. — Привет… — Акааши тяжело вздохнул, набирая в лёгкие побольше воздуха, но полагать следовало, с мыслями собирался. — Прости за вчерашнее… Скажи, что мы всё ещё друзья, и ты меня не нена… — Забей, всё нормально, — перебил, направляясь в ванную, чтобы холодной водой умыться. — Как я могу тебя ненавидеть? Радостная ухмылка в ответ и палитра неведомого ранее пиздеца — в зеркале. «Ебучий случай!» — невзначай проносится в мыслях, когда кончиками пальцев касается синяков, засосов и укусов на своей шее. Живого места просто, блять, нет, а где найти в плюс тридцать грёбаный шарф, чтобы не выглядеть как прикольная минетчица, — нихуя идей нет. — Эм-м… как дела? — разрушил молчание, прикидывая, что делать дальше, если голос Акааши не подействует на него чудесным исцеляющим образом. — Мужик твой как? Всю ночь тебя наказывал или только половину? — Скажешь тоже… — протянул разочарованнее обычного, наверняка потирая переносицу. — Я наказывал. Я! Отсутствием секса, потому что мы опять поругались! Ох, Кен… — устало выдохнул, возвращая себе самообладание, — я заеду за тобой минут через двадцать, ладно? Хочу съездить кое-куда… с тобой. И… — Стой… Подожди… — …тебе обязательно надо поехать со мной. Снова молчание. Гнетущее, с проскользнувшим мимо недопониманием. Не то чтобы Кенма был против: просто звёзды сошлись не в его пользу. Конечно, сгорел сарай, пусть и хата горит, но перед Акааши всё же как-то стыдненько сделалось. — В чём дело? — спросил без наезда, с вежливым интересом. — Ты не дома? — Дома… — заюлил, чувствуя, как волнение смешалось с похмельем. — Чем-то занят? Кровь кувалдой задолбила по вискам. На негнущихся ногах дошёл до кухни, садясь за стол, собираясь с мыслями, готовясь к правде. В конце концов, запах Куроо, пропитавший собой каждый кубический миллиметр пространства, всё ещё крыл сознание как какое-нибудь опиоидное, а потому, пытаться убежать от тебя сочлось бессмысленным. — Ты знаешь… — начал признание слегка повышенным тоном. — Я занят, да… Ну, собираюсь есть яблочный пирог с карамельным признанием в любви поверх подрумяненной корочки… — Тот самый, который Куроо готовит тебе после примирительного секса? Отмечаешь своё возвращение? — холодно произнёс, будто бы ничего другого не ожидал. — Или к тебе мама приехала? — Пожалуйста, не заставляй меня на это отвечать… Ты ведь и сам всё прекрасно понимаешь… — Какой там раз вы снова сходитесь… сотый? Риторический, однако, вопросец прозвучал с его уст более чем утешительно: характерное Акааши выражение радости за лучшего друга и бро своего непутёвого мужика. Семейка дураков, ей-богу, в замужестве то и будут, что разводиться… …если, конечно, сойдутся, потому что Кенма подробным планом действий на случай непредвиденной — по собственному желанию — ебли обзавёлся. Никаких больше этому сукиному сыну компромиссов. — Нет, Кей, мы не… точнее, я не хочу с ним сходиться, — раскрыл все карты, слизывая с пальца карамельный топинг. — Это только секс, не более. — А как Куроо к этому отнёсся? — недоверчиво спросил, выискивая подвох. Подумал почему-то, что это наёбка для уёбка, ведь Куроо, скорее, драматично повесится на «Небесном дереве», чем согласится с отказом Кенмы в примирении. — Ну… он ещё не знает, — чуть ли не давясь слюной от прелести печёного яблочного аромата, ответил, доставая из ящичка нож. — Его и дома-то нет. Потрахал меня и уехал. Даже обидно как-то, но… зачем-то попросил его дождаться. Хах, спасибо, — усмехнулся, отрезая себе небольшой кусочек пирога, — в чаевых, блять, не нуждаюсь. «Ну точно, вешаться поехал», — почему-то подумал Акааши, предвкушая какую-то хуйню со стороны Куроо. Знал он его хорошо, даже очень. Если уехал, то точно неспроста, и хоть бы на то была самая пустяковая причина, потому что в последнее время степень беспокойства за бывшего Кенмы стала расти в геометрической прогрессии. Даже сказал ему как-то: «Алкоголь проблемы не решает. Ты так спиваешься только». Неаккуратно бросил, возомнив себя охуенным советчиком, за что потом неделю отмывал душу от едких красок негатива — фестиваль Холи, ёб твою. — «Тебе-то, блять, что?» — «Ничего, ровным счётом. Бокуто только перестань спаивать». — «Я думаю, он без тебя разберётся». — «Свои отношения ты уже разрушил. Мои, пожалуйста, не рушь». — «Тебе, может, припомнить кое-что?» Железный аргумент, против которого контратаку не сделаешь. Единственная в мире фраза, заставляющая Акааши содрогаться от уколов сожаления, совести и открытой к Куроо неприязни. Лучше бы он с ним никогда не связывался. Лучше бы о том случае кто-то знал. Лучше бы выбросить всю хуйню из головы и отпустить страхи. Лучше бы перестать за него беспокоиться. — Так значит, мне забрать тебя от Куроо? — ненавязчиво спросил, улыбаясь появившемуся в трубке чавканью. — Да… — прожевав, ответил. — Да, давай так. А куда мы, собственно, поедем? — Узнаешь, — проронил интригу, поворачивая ключ зажигания. — Ты учти… — решив перестраховаться, — у меня болит всё тело, сушняк и душевные страдания. Ах да… найди мне по дороге какой-нибудь шарф. Пожа-а-алуйста… Голос Акааши, увы, не подействовал на Кенму чудесным исцеляющим образом. Рассчитывал, конечно, на многое, но от идеального вкуса пирога на глаза навернулись слёзы. К муке, сахару и половине чайной ложечки соды Куроо добавил свой особый ингредиент — любовь. Грёбаную любовь, с которой осуществлял буквально каждое действие. Даже дышал с ней в сторону Кенмы. Снова черви самокопания поползли по задворкам души. Разворошили всё что только можно было. Выели все убеждения, оставив на их месте пустоту. Всё бессмысленно. Абсолютно всё. И только когда с ума от его запаха на своих волосах сходит — понимает это. Следующей остановки нет — сходить не на что, некуда. Приехали. Разбились, скорее, о выстроенные своими же руками преграды. Корабль затонул, на дно отправился, ударился о песок, загрязнил воду размякшими чувствами. Мутно стало, невыносимо, захотелось выплыть, задышать — не задыхаться. Но и на суше воздуха нет, весь им отравлен. На горле — собственная рука. Хочет вернуться, хочет каждую секунду рядом с ним проводить, хочет по утрам просыпаться от его касаний… Обидно, безумно, за всю хуйню, за все слова, за все предъявы. Хочет простить его. Хочет простить себя. Но вместо этого трясущейся рукой срывает с холодильника бледно-розовый стикер с просьбой дождаться, с мольбой, он уверен, и пишет: «Спасибо, пирог был очень вкусным, но ждать я тебя не стал. И да, я к тебе не вернусь. Завези мне к восьми Мису. Кисе давно пора домой».