Бывшие — нынешние

Поцелуи жаркие, властные, влажные. Никакого наслаждения друг другом — элементарная жадность, которую смело можно называть грехом. Попытка доказать, что главный здесь только он — подмял Кенму под себя настолько, что и касаться себя не разрешал. Не заслужил. Только не сегодня. До боли кусал его губы, до стонов, до дрожи в теле. Исследование рта языком не являлось лаской. Было очередным доказательством лидерства. Очередной попыткой вернуть гордость. Очередной перспективой заполнить собой всё пространство Кенмы, чтобы деться некуда было. Игра теперь по его правилам. Сделал «шах и мат» на поле, оставив Кенму беззащитным. Как и всегда. Как и при любых других обстоятельствах. На поле боя под названием «постель» у Куроо абсолютная власть. Он король, которому Кенма беспрекословно подчиняется. Место, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. А как у любого короля — у Куроо есть жезл. Для наказаний, с пупырышками, розовый. Применяемый только в крайних случаях непослушания. Либо же — в качестве награды. Но здесь и сейчас — случай исключительный. Прежде, чем начать правосудие, надо как следует помучить. С рыком ненасытного зверя, опустился ниже, к шее. Оставил на нежной коже багровые следы от зубов, которые наутро обязательно превратятся в фиолетово-синие. Место укуса зализывать не стал — ни к чему извиняться за содеянное. Не жаль. Наоборот охуенно, когда Кенма сжимает его футболку, то прижимаясь, то отталкивая. А то, что на любимом были только шорты — на руку. Не пришлось играть в «раздевалки». От шеи повёл обжигающе-влажными следами ниже, к груди. Ладонями впился в его рёбра, вжимая в матрас, чтобы не дёргался. Больно, да, он знает, как и то, что синяки останутся и в этом месте, но начинает обсасывать соски, намеренно проходясь по ним зубами. — К-куро… А-ах… — застонал, сжимая ладонями простынь, прогибаясь в спине. Кенме было охуенно настолько, что даже эта боль с ума сводила. И с телом тоже происходило что-то странное: реакция на укусы и, между делом, поцелуи совсем иная. Сводило не только мышцы живота — кончики пальцев немели. Крыло настолько, что перед глазами — какие-то космическо-фантастические картинки, разукрашенные в неоновые цвета, отравляющие сознание, словно самый сильный наркотик. Кенма привык подчиняться. Привык чувствовать себя во власти Куроо. Секс с ним — не поддаётся описанию. С самого первого их раза, только каждый последующий — невероятнее предыдущего. Неважно, вместе они или нет. На этом поле боя нет ни одного победителя. Оба друг другом убиты. И когда на худом, слегка загорелом теле начинают красоваться засосы, Куроо чувствует себя художником. Его лучшая картина пишется сейчас. Царапины от зубов — подпись, непрошеный автограф. Метка принадлежности. Но этого недостаточно. Картине не хватает красного — красных следов от ладоней на ягодицах. Медлить больше нельзя. Его малыш уже давно на взводе — дело в собственном упущении. По привычке задался целью сделать приятное — не навредить. Даже если злой, даже если впереди наказание, даже если собирается превратить боль в нечто охуенное, незабываемое. — Лежи смирно, — приказал, шепча на ухо. Для большей убедительности провёл пальцами по искусанной шее, болезненно надавливая на налившиеся кровью гематомы, и отстранился, намеренно задев ключицы зубами. Кенма, повернув голову в сторону Куроо, наблюдал за ним словно сквозь призму тумана. Дымчатая пелена, будто выдыхал сигаретный дым, стояла перед глазами. Тело пылало. Огнём, предвкушением, чувствами. Любовью, в первую очередь. И во все последующие — тоже. Описанию неподвластно, ведь на этом поле боя ничего не имеет значения. Ни ненависть, ни боль, ни отчаяние, ни желание уйти, которое по своей сути является неосуществимым — Куроо ни на шаг от себя не отпускает. Связывает цепями, лишая движения. Затягивает потуже атласную ленту на глазах. Играет, испытывая, как кот с мышкой, забывая, что у него с ним права равные. Из ловушки Кенме не выбраться, хоть и понимает, что не один в неё попал — Куроо тоже здесь, с ним. И если его руки окажутся развязаны — свобода убьёт, пусть только этой свободы и жаждет. Как и того, чтобы Куроо быстрее вернулся в постель. А ждать долго не приходится. Он уже взял с особенной полочки в шкафу всё необходимое. Злость переросла в азарт — ситуация под его контролем. Только под его. Как и всегда, но этот случай ведь — исключительный, а значит, совершит правосудие, припомнит Кенме каждое его непослушание. Начнёт с того, что неторопливо стянет с него шорты, искусает выпирающие косточки в низу живота и оставит на них засосы. Со всей грубостью скажет: «Повернись», и сперва насладится его идеальным телом. Без изъянов чистым, будто белое полотно. Прикинет в голове набросок будущей картины и приступит к делу. Первый шлепок — просто так, разогрев перед тем, что ожидает дальше. Не сдержался, возжелал услышать тихий стон, возжелал увидеть, как на секунду содрогнётся от его ладоней хрупкое тело. Второй — за то, что улетел в Бразилию. Вложил в шлепок чуть больше силы, наслаждаясь появившейся розовинкой. Третий — за непозволительно грубую форму разговора во время первого после их расставания звонка. Четвёртый — за времяпрепровождение с русским. Всё ещё подготовка, разогрев, хоть и уверен, что Кенме горячо, что он уже это чувствует. А там не то что горячо, там обжигающе. Непрекращающаяся боль, затихающая, растворяющаяся на покрытой мурашками коже, утихала лишь на секунду. Больше времени Куроо не давал — оставлял следы от ладоней снова и снова, позволяя этой боли разгораться. — А это за то… — сжал правую ягодицу, кончиком большого пальца скользнув по складочке колечка, — …что полюбил меня, такого уёбка. Вместе со шлепком оставил на пылающей красным коже обиду. Он ведь таких слов не заслуживал. Убил на их поле боя птицу прошлого, позволив алой крови пролиться, но только больнее сделал себе. От этого теперь не отмыться, хоть и понимал, что ответственность за свои слова Кенма взял не по своей вине — последствие подаренных ему страданий. Возможно, палку с таким громким заявлением перегнул, но сожаления не чувствовал. За правду не благодарят, и нередко на неё обижаются, однако всё в этом мире равноценно. За всё приходится платить, и цена, по правде, с ума от возбуждения сводила. Особенно когда Куроо перешёл ко второй части наказания. Капли виноградной смазки прикоснулись к коже холодом. Горячие пальцы создавали контраст, скользя от копчика к ложбинке между ягодиц. Тело среагировало моментально — Кенма прогнулся, приглашая их дальше. За своеволие получил свободной рукой по горящим ягодицам, но подчиняться не спешил. Это поле боя — его тоже. Подобный расклад Куроо не устроил. Встав на колени, сдавил тонкую шею, больно впиваясь в плечо властным, собственническим укусом. В ответ получил лишь прерывистый стон и попытку самому насадиться на пальцы. Бесценное нетерпение, которое проигнорировать не получилось, но выгоду на свою сторону всё же перетянул. — Будь осторожнее со своими желаниями… — произнёс хриплым голосом, входя в Кенму во всю длину сразу двумя пальцами. — Бл…ять… — рвано выдохнул, прогибаясь в спине ещё больше. — Мгхм… ах… Попытался перевернуться на бок, чтобы было не так больно, но Куроо сдавил его плечо, вжимая в матрас. Спасибо, не двигался внутри него до тех пор, пока не удалось расслабиться, и растягивать начал медленно, не спеша. Всё ещё держал его крепко, обозначая свою власть, но смириться с этим получилось быстро — когда боль начала сменяться чем-то охуенно приятным. Куроо ускорил темп. Входил внутрь так быстро, что Кенма зажимал в зубах простынь, чтобы стоны сдерживать. Не за соседей переживал — не хотелось проигрывать. А когда Куроо начал трахать его тремя пальцами — вовсе задержал дыхание, придерживаясь той же стратегии. Для «правосудия» Кенма был подготовлен достаточно. Натянув хитрую ухмылку, Куроо перестал вжимать своего мальчика в матрас. Пока перестал. И пальцами движение замедлил, через пару мгновений вынимая их, оставляя на своём произведении искусства новый след от ладони. Под недоумевающе-вопросительные взгляды, когда отстранился, разорвал зубами фольгированный фиолетовый пакетик. Глаза загорелись ещё больше, их янтарь вспыхнул. С особым удовольствием натянул презерватив на розовый жезл, праздненько так, с хитринкой объявляя: — Да свершится правосудие! — не усмехнулся: натурально оскалился, ударив влажной от смазки резинки головкой по ягодицам. Чувство заполненности сдавило грудную клетку. Тело на секунду онемело, словно кровь в жилах застыла, заледенела. Вскипела вновь, когда внутри стало опьяняюще приятно, щекотно. Кенму затрясло, а поток мурашек даже до головы добежал, рассыпавшись по спине, бёдрам, плечам и затылку. Розовый дилдо входил глубоко, нещадно медленно, растягивая тугие стеночки ещё сильнее. Дыхание сбивалось. По сравнению с жаром тела, спальня, казалось, была завалена снегом, и если присмотреться — можно увидеть пар. Смятая в ладонях простынь уже давно стала влажной, но Кенма боялся её отпускать. Только не это, ведь ощущения довели до того, что если за неё не держаться — сорвёшься. В пропасть, лаву, пожар или куда-то там ещё. В омут разврата, например. С головой. И не вернёшься. А Куроо только и делал, что пытался забрать его с собой — самому напекло, мозги отключило, душу обожгло. Противоядие одно, но ни за что его не выпьет. От чёртовых чувств к Кенме не спасёт. Разобьёт хрустальную склянку об их поле боя, не жалея ни о чём, и продолжит травиться, выбивая из любимого котёнка жаркие стоны. Ускорится, наслаждаясь ёрзаниями и идеально ровным изгибом его спины. Украсит её укусами, засосами, как можно ровнее — вдоль позвоночника. Сожмёт свободной рукой его горячие от шлепков ягодицы и начнёт трахать с бешеной скоростью. Добьётся нужной реакции — Кенма вовсе перестанет дышать, расцепляя на секунду ладони и снова впиваясь ими в простынь в новом месте. Разведёт ноги в попытке встать на колени, чтобы тело не так дёргалось, но Куроо помешает, вновь вожмёт его в матрас. Слышит своё имя, срывающееся с искусанных губ. Сладкие стоны, когда приходится делать вдох. Мычание, громкое, прерывистое. Всё это — сводит, блять, с ума, и самому терпеть пиздецки невыносимо. Кенма извивается, пытается отстраниться, чтобы хоть немного отдышаться, но Куроо и этого его лишает. Член пульсирует. Яйца сводит так, что если сейчас не кончит — остановится сердце. Тянется рукой, чтобы быстрее прийти к этому сумасшедшему чувству, но Куроо перехватывает тонкое запястье, прижимая руку ко взмокшей пояснице, и трахает ещё быстрее. — Дай… мне… — шепчет, задыхаясь. — …кончить… — Пожалуйста… — кусает за лопатку, посильнее сжимая запястье. Членом трётся о простынь — не специально, тело от глубоких быстрых толчков скользит, но за такое благодарить готов. Хотя бы так. Хотя бы так можно разгрузиться, утонуть в распирающем удовольствии, усиливая действие алкоголя, и забыться. Ещё чуть-чуть, уже почти… На этом поле боя Куроо — не кот. Лис, хитрый, знающий о слабых местах Кенмы всё, способный в мгновение довести его до сумасшедшего экстаза. Совершает правосудие теперь неглубокими толчками, резиновой головкой проезжаясь по бугорку, усиливая волну, начавшуюся разливаться по телу, до ёбаного цунами! Тело Кенмы сжимается, дрожит, трясётся… Он изливается на тёмно-синее сатиновое постельное бельё, на резком рваном выдохе задерживая дыхание. Голова начинает идти кругом. Перед глазами — разноцветные огни, ослепительно искрящие чем-то невозможным. Он наконец-то кончил. Оказался доведён до такого, что почти сознание от удовольствия потерял. — Куроо — «один», Кенма — «ноль»… — прошептал на ухо, навалившись всем телом. Быстро освободил Кенму от давления, снимая с себя футболку. Бросил её небрежно на пол, повторяя то же самое с домашними спортивными штанами, и сел обратно на кровать, залипая. Его малыш, такой уставший, счастливый, пытающийся прийти в себя, смотрел на него жадным взглядом, ухмыляясь заявленному счёту. Перевёрнутый на бок, он демонстрировал всю красоту своего тела, украшенного художествами Куроо. Красиво, очень красиво! Посмотреть бы на это всё утром, покрыть бы каждый миллиметр его тела поцелуями, зализать бы каждый укус, синяк и засос, извиняясь за то, что сорвался, но… до утра далеко. Сейчас — самый разгар развратной ночи, вихрь которой закружил обоих. Нужно успеть отыграться. Охуенную разрядку получил, но было одно «но»: от жезла правосудия — не от члена Куроо. Возбуждение, походящее на жадность, ненасытность, всё ещё владело разумом. Как и азарт, нежелание сдаваться, признавать абсолютную победу своего короля. Чувствует, как снова становится к нему на шаг ближе. Чувствует в нём острую необходимость и вроде как даже всё равно на боль, но к сердцу подпускать его больше не хочет. К телу — пожалуйста. Чем быстрее, тем лучше, потому что по этой близости изголодался, но, блять, по Куроо — невыносимо скучал тоже. — Может… — предотвращая дальнейшее развитие мыслей, тихонько прошептал. — …вместо того, чтобы смотреть, ты трахнешь меня? Огладил своё тело, начиная вести ладонью от груди к животу, останавливаясь затем на бёдрах. Соблазнительно сжал свои ягодицы, отводя согнутую в колене левую ногу в сторону. Приглашающий жест, от которого Куроо уже чуть не кончил. Поморщил нос, понимая, что Кенма моментально сравнял с ним счёт, но долго размышлять об этом не стал. Выдавив из флакончика побольше смазки, растёр её по разработанному колечку, толкаясь пальцами внутрь: не терял попусту времени, пока разворачивал презерватив до основания члена. Придушивает Кенму, заставляя смотреть только на себя, и вынимает пальцы. Сжимает ягодицы, разводя их, пристраиваясь, и толкается вперёд. В бешеный темп срывается почти сразу. Держит его так крепко, что он практически не скользит по простыни, принимая во всю длину его член. А Кенма впивается пальцами в руку, что так властно сжимает его шею, и неотрывно смотрит Куроо в глаза. Задушенный скулёж — вместо стонов. Позволяет насладиться этим. Взгляд ненасытного зверя скользит по лицу, останавливаясь на губах. Самых вкусных, самых желанных. Поцеловать бы его сейчас — жажда Куроо. Потрясающие ощущения, когда он внутри. И больше ничего не нужно. Никого не нужно, кроме него. За Кенму — развязал бы войну. Продал бы душу дьяволу. Прыгнул в котёл с кипящим маслом. Да что угодно бы за него и для него сделал. А войну, на самом деле, уже развязал, но не за него, а с ним. Бесполезное противостояние. Бесполезные попытки что-то доказать друг другу. Бесполезная разлука. Недосказанность, недопонимание. С хуя ли до такого дошло? Как оба смогли настолько запустить ситуацию? И почему, блять, из головы никак не выходили его слова: «…нихуя в людях не разбираюсь, раз полюбил такого уёбка, как ты». Он ведь не прав. Знал бы, что в его жизни происходит, — никогда бы подобного не сказал. Совсем забыл о том, как Кенме говорил вещи втройне обиднее. И не по чистой случайности — намеренно. Чтобы хуже сделать, чтобы показать, как он на него обижен. Чтобы заметил, помог, остался рядом. Его ему ведь всегда так мало… Даже сейчас, когда вбивается в него с пошлыми шлепками яиц об ягодицы. Сдавливает горло ещё сильнее, пытаясь сломить твёрдое убеждение в том, что больше ему не нужен. Власть только в руках Куроо, и только ему решать: отнять ли весь кислород полностью или позволить его котёнку дышать? Занятно, ведь знает, что от него ничего не зависит. Что с ним, что без него он дышать не может. А Кенма даже о горьких знаниях не подозревает — продолжает так же жадно на него смотреть. Сжимает его член внутри себя, играя, испытывая. В ответ получает слабую ухмылку: «Молодец, всё делаешь правильно». Знает ведь его тело наизусть. Знает, где, как и когда приятнее всего. Знает, как заставить его дрожать от наслаждения. Но включает, блять, читы, когда расцепляет со своей шеи его пальцы и по очереди берёт их в рот, посасывая, облизывая, проталкивая к горлу, и при этом улыбается. Хитро прищуривается, дразня ещё больше, и свободной рукой тянется к своему члену, принимаясь надрачивать самому себе. Прошибает моментально. Холодный пот стекает по раскалённой спине. Тело знобит, трясётся. Куроо замедляет темп, продолжая трахать Кенму как можно глубже, как можно приятнее, и когда всё внутри его котёнка ещё сильнее сжимается — кончает, выстанывая любимое имя на выдохе. Ощущения захлёстывают, и кажется, что раньше никогда такого не испытывал. Однако быстро понял, что к чему, ведь его соперником на этом поле был Кенма. Какие выводы? Негласный принцип, появившийся хер пойми откуда: «Каждый последующий — лучше предыдущего». И как это работает — не знают оба. Куроо, чувствуя, как до сих пор сводит каждую мышцу, устало падает на спину, глотая жадно воздух. Думает только о том, насколько им двоим охуенно вместе. Пытается подобрать слова, чтобы по-человечески извиниться. Сделать так, как он умеет. Через постель уже убедил, осталось умственно-интеллектуальной деятельностью поработать. Однако все мысли вышибает ненасытный Кенма. Снимает с его до предела возбуждённого члена резинку, наполненную тёплым семенем, и, завязав в узелок, кидает её на пол с пошлым влажным звуком. — Ну уж нет… — садится на Куроо сверху, потираясь о скользкую головку. — Я ещё не наигрался… Насадился, кайфуя от горящего недоумением взгляда и ощущений, что так член входил в него ещё глубже. Абсолютная власть теперь в его руках. И тело Куроо — тоже его. Плевать на счёт, ведь имеет неоспоримое преимущество, впиваясь ногтями под кости, царапая ключицы и грудь. Следы от зубов теперь на чужой, солёной от пота, шее. «Не касайся», — колкое в ответ на горячие прикосновения ладоней. Пальцы очерчивают кадык, сдавливают сонные артерии, пропуская бешеный пульс. Хочется искусать и губы, но этого слишком много — ловить сбивчивое дыхание опьяняет ещё больше, хоть и по правилам. Слизывает вкус победы: просчитал все ходы наперёд, прикинувшись беззащитным. Играют в Богов, но друг для друга — Ахиллесова пята. Оба загоняют себя в тупик, терзают, мучают, но для чего — не знают. — Да хер тебе, — рычит, обхватывая тело Кенмы. Подминает его под себя, оказываясь сверху. Нетерпеливо целует, сдаваясь. Кожу жжёт от царапин. Укусы пульсируют ноющей болью. В голове — хаос мыслей. Сбит с толку, ведь никогда таким Кенму не видел, никогда его так не чувствовал. Поцелуи теперь жаркие, нежные, влажные. Наслаждение друг другом — отрезвляющая необходимость. Попытка показать, что без него он не сможет. Прижимаются друг к другу всё сильнее — поощрительный приз Куроо, очередная ловушка, заслужил. Сейчас и всегда. Игра по негласным правилам Кенмы. «Шах и мат» — для Куроо. И главный на этом поле боя — не король, а тот, кто ему подчиняется. Место, где до сих пор нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Заморозка времени, случайно оказались в параллельной Вселенной, но даже там — снова пересеклись. И вроде как пора уже сдаться и Кенме, отмыться от крови прошлого хотя бы на секунду. Куроо внутри него, привычно осторожен и нежен. Обнимает, входя плавными глубокими толчками. Ускоряется, разрывая поцелуй. Обхватывает одной рукой его пульсирующий член и готовится кончить сам — уже накатывает. — Я люблю тебя… — шепчет на ухо, вдыхая полной грудью запах его волос. Каждое слово распадается мурашками на части. Он знает. Он тоже любит. Горячо, пылко, искренне. Любит, но не говорит. В захлестнувших ощущениях боль утопает, только Кенма — протягивает ей руку. Пусть остаётся, верная подруга. Они больше не сойдутся. Он больше не подпустит его в свою жизнь настолько близко. Из сердца не выгонит, но похоронит эти чувства глубоко внутри себя. Он этого хочет. Он так решил. — И я… — сквозь слёзы произносит, проигрывая самому себе. — …люблю… тебя…