Тербийели

Серкану хочется ей верить. Перешагнуть через гордость, встать перед ней и сказать: «Извини, я так сильно ошибся». Но факты встают между ними каменной стеной, и пробить ее Серкан не может, как бы не пытался. Каждый кирпич — его многодневный труд над этим проектом, цемент — привычка никому не доверять, а земля — полная уверенность в своих поступках. И Эда сильно облажалась, потеряв его доверие. И гордость. Ее у них было слишком много. Он проводит в конюшне часы, мысленно делясь болью с молчаливыми друзьями, однако она не уменьшается ни на унцию. Все ведь было так хорошо, как в их только налаживающиеся отношения вплелся Каан? Как попал туда, где цвели глицинии? Спазмы скручивают сердце, и впервые за много лет Серкан чувствует, что что-то между ребрами нещадно горит, а ожоги опаляют каждый вдох. Тогда он осознал, сердце — не только орган, качающий кровь по организму — это сильный катализатор между бесконечным счастьем и всепоглощающей болью, иначе почему внутри все так скулит? Эда ушла, вырвав тот самый катализатор, и Серкан чувствует огромную пустоту на его месте. Даже тоски нет, лишь полное отсутствие мыслей и слезы на глаза наворачиваются. В офисе тишина — Серкан помнит, как Эда радостно ему улыбалась, никогда не стучала, прежде чем войти, раздражала его и доводила до точки кипения. Но сейчас это делать некому, поэтому он уходит, не продержавшись там и часа, пытаясь отделаться от такого родного чувства одиночества. Он нарочито надменно улыбается, но улыбка выходит треснутой и жалкой — возлюбленные так улыбаться не могут, разве что те, кому попросту некому этого делать. У Серкана больше нет Эды, его улыбка навеки останется такой. Все смотрят на него как-то странно, жалея, что-ли? Серкану бы сейчас им в лицо крикнуть, что помолвка была фиктивной, чувства — тоже, но в груди лишь разбитые осколки того, что раньше он называл «сердцем», с перемешанной горечью предательства.