Помни меня

      Стив возвращается к вечеру следующего дня. Потный и уставший. Миссия прошла не слишком гладко, есть раненые. У самого Стива парочка гематом, они заживут быстро, но пока болят. Он в паршивом настроении, на Баки почти внимания не обращает, полностью в своих мыслях. Целует его отрешенно, просит позвать, когда принесут ужин, и уходит колотить грушу в одиночестве.       Баки так ждал его возвращения, – он всю свою жизнь теперь измеряет его возвращениями, – поэтому совершенно сникает и просто послушно ждет, когда накроют на стол. Подкрадывается нехорошее чувство собственной никчемности и ненужности. Последнее время оно возникает все чаще. Баки уже даже задумывается возобновить терапию, хотя люто ее ненавидел.       За ужином Стив рассказывает о миссии, но Баки быстро запутывается в именах, локациях, новых наименованиях джетов. Он давно выпал из этой системы, но изображает интерес и пытается уследить за тактическими хитросплетениями, лишь бы только Стив продолжал вовлекать его в диалог и в свою жизнь.       – А ты чем занимался, пока меня не было?       Занятий у Баки не слишком много. Он врет, что тренировался, потому что Стив расстраивается, если он пропускает тренировки. Впрочем, по его телу совершенно очевидно, что он их пропускает. Они едят одинаково, но рацион рассчитан на необходимость серьезной физической активности, которой у Баки просто нет. Он пробовал есть меньше, но чувство голода преследует постоянно – будто он пытается компенсировать семьдесят лет питания смесями через трубочку. Да и Стив напрягается, видя, что он оставляет еду – это сразу миллион бесконечных вопросов о его самочувствии. И Баки просто ест, обещая себе больше тренироваться. Но не может заставить себя сделать что-то сложнее, чем пробежка на беговой дорожке.       Он вообще запустил себя. Ходит в одном и том же. Голову моет редко, еще реже бреется. Стив уже успел принять душ и привести себя в порядок после миссии, а затем и после тренировки. Из них двоих именно Баки напоминает человека, продолжительное время пробывшего вдали от цивилизации. А еще от воды и мыла. Он даже после бассейна в ванну не полез, не считая быстрого душа принятого там же, в одежде.       Стив не говорит ему ничего, просто отводит в ванную. Бреет его сам, растирает тело мочалкой, моет ему голову. Медленно массирует скальп, это безумно приятно – Стив знает, что ему нравится, и специально растягивает процесс. Промывая его длинные волосы, в очередной раз спрашивает, не хочет ли Баки подстричься коротко, как раньше.       Баки отрицательно качает головой. Не хочет. Не хочет быть карикатурой на прошлого себя.       – Когда я стану прежним, тогда и отрежу волосы, – бормочет он и не слишком ласково забирает полотенце у Стива из рук. Закутывается в него, потому что напротив большое зеркало, в которое он не любит смотреть. Но с одной рукой сложно, полотенце съезжает на пол. И пока Стив наклоняется, чтобы ухватиться за край, Баки все равно видит себя в отражении. Видит эту беспомощную культю вместо левой руки, размякшее тело, вечно помятое хмурое лицо. В памяти невольно всплывает образ гибкого поджарого Брока в бассейне – а ведь тот обычный человек, без сыворотки.       – День хандры? – мягко улыбается Стив и сам закутывает его в полотенце. Поднимает Баки на руки и несет в спальню. Баки бесит, когда его носят на руках – еще одно напоминание о его слабости и беспомощности. Но он не может оттолкнуть Стива, – слишком соскучился, а близость с ним всегда приятна. Его объятия приятны. Баки сторонится всех на свете, а Стива, наоборот, ему вечно мало, вечно не хватает. Поэтому он никогда не скажет, что ему не нравится, когда его носят на руках.       Баки пытается вспомнить, боялся ли он когда-то прикасаться к Стиву, но понимает, что нет. Не было никакого привыкания, реабилитации. Он сразу вцепился в Стива, прикосновения не доставляли совершенно никакого дискомфорта, в отличие от рук других людей, того же Брока. Баки ежится, вспоминая это неприятное чувство вчерашней ночью в бассейне, а Стив гладит его по голове, думая, что ему снится очередной кошмар.       – Почему я не боялся прикасаться к тебе?       – Ты меня сразу вспомнил… – сонно бормочет Стив, уткнувшись лицом в подушку, и, наверное, действительно в это верит. Но вот только это не так. Да, Баки иногда вспоминал Стива, будучи Зимним Солдатом, – чаще всего без имени и без конкретики. Потом забывал. Снова вспоминал, и так по кругу. Это не причина.       На момент их встречи Баки Стива не помнил, совершенно точно. Его обнулили аккурат перед этим. Хендлеры понимали, что Капитан Гидра пришел именно за Зимним Солдатом, и бросили Актива, спасая собственные шкуры. Обнулили, уходя, чтобы минимизировать утечку информации, будто бы ГИДРЕ нужно было это жалкое советское наследие, давно устаревшие разведданные и наработки, потерявшие свою актуальность пятнадцать лет назад вместе с распадом Союза.       Стив забрал его прямо с этого чертового электрического стула. И Баки предстал перед ним дезориентированным, впервые без хендлера, кодов и четких указаний. Ему нужен был код, он ничего не понимал. И он Стива не помнил. Это совершенно точно. Это был абсолютно незнакомый человек в черном тактическим костюме с кракеном на груди. Он что-то говорил – Баки было плевать. Он давно разучился воспринимать слова, данные не в виде приказа. Разучился различать эмоции по тону голоса – не было нужды. Но он шел к этому незнакомому чужому человеку, как из темноты на свет. Видел в нем свет, поэтому и шел. Не осознавая.       И сейчас спустя два года Баки начинает понимать почему. Нет, он не вспомнил Стива в то мгновение – это неправда. Правда в том, что он его никогда не забывал. Он вообще ничего не забывал. Не забыл и не забудет никогда. Скорее, к сожалению, чем к счастью. Все остается на подкорке, в его подсознании. А обнуления, на самом деле, ни черта не обнуляют. Лишь стирают картинку до первого триггера – только и всего. Будто запечатывают воспоминания на замок. А вся его память – огромный темный коридор с бесконечным множеством запертых дверей – явных и потайных, о существовании которых он иногда и не догадывается. Возможно, не все эти двери он найдет, не все откроет. Какие-то поддаются сразу, стоит лишь несколько раз дернуть ручку. С какими-то приходится долго мучиться, искать отмычки, долбиться ногами. Какие-то распахиваются сами – резко и пугающе внезапно – под воздействием триггеров. И Баки примерно представляет, что творится за каждой из этих дверей. Стоит ли открывать или же держаться подальше. Двери в Красные комнаты он обходит стороной, иногда, наоборот, подпирает их плечом, не давая распахнуться, не давая вырваться тому страшному, что заперто на хлипкие замки. Но даже если эти двери остаются закрытыми, они все равно существуют внутри него. Каждое воспоминание в нем живо и им управляет, пусть он ничего и не помнит.       То же самое со Стивом. Он не помнил Стива, не помнил себя, но продолжал его любить, сам об этом не зная. И его прикосновения просто были естественными, как жить, как дышать, как двигаться.       И то же самое с его страхами. Он почти не помнит того, что происходило в Красной комнате. Может лишь догадываться и не хочет трогать эти воспоминания. Но они живут в нем, управляют им и отравляют ему жизнь. Он навсегда останется ущербным калекой – не из-за руки, а из-за этих бесконечных страхов, блоков, ограничений, панических атак, – они так и не обнулились. Они не обнулятся никогда.       – Малыш, что такое? Снова кошмары? – бормочет Стив, разбуженный его бесконечными ерзаниями на кровати. Потому что Баки так и не заснул, не может заснуть, мучая себя этими мыслями.       – Я весь дефектный, весь неправильный, – выдыхает он.       Стив просыпается окончательно. Приподнимается на локте и хмурится:       – Баки, перестань.       Голос у Стива строгий. Он запрещает Баки так говорить, но Баки уже не может остановиться. Его накрывает очередная волна отчаяния и отвратительной жалости к себе.       – Я бы хотел обнулиться ровно до сорок пятого. Стереть все это. Черт с ней с рукой, но внутренне я бы хотел быть прежним. Тем, кем я умер, упав с поезда. Я ведь умер тогда, Стив. Сейчас это уже не я.       У него в крови сыворотка сверхсолдата, а он в миллион раз слабее любого самого обычно человека. Слабее Брока. Слабее того Баки Барнса, молодого двадцатилетнего парня, призванного на фронт.       – Малыш…       А еще Баки ненавидит это «малыш». Он когда-то сам так Стива звал, но давно, до сыворотки. Того маленького щуплого Стива. Это казалось так мило и так естественно, и он не понимал, почему Стив злится. Теперь понимает. Баки настолько слаб и зависим, что Стив, не задумываясь, зовет его этим отвратительным прозвищем. А ему остается лишь ненавидеть и терпеть.       – Лучше бы я умер, упав с того поезда.       Баки и сам понимает, насколько он жалок в это мгновение, но он так устал. Ему невыносимо больно. А Стив, кажется, отдаляется. Или отдалится. Это неизбежно. Стив ведь тоже устал возиться с ним постоянно, ничего не получая взамен. И никакого результата нет и не предвидится, Баки лишь все больше погружается в это отчаяние, самобичевание, ненависть и жалость к себе. У него руки опустились давно. Скоро опустятся и у Стива. Они оба уже устали. Устали бороться.       – Я тебе не нужен. Я обуза. Я тебе мешаю. Если бы меня не было… – Стив закрывает ему рот ладонью, не давая продолжить страшное, а он и сам не знает, почему это говорит. Почему вдруг пришел к такому выводу. Стив никогда не давал ему повода сомневаться в себе, но Баки чувствует себя лишним. Лишним в его жизни. Наверное, из-за миссий. Встреча с Броком напомнила о его провале в Адене. Он мог бы быть полезным, мог бы выходить на миссии, служить делу ГИДРЫ, но провалился. Он только мешает. Даже сейчас своим нытьем он не дает Стиву спать.       Его снова трясет, снова эти слезы, которые берутся непонятно откуда, и они не останавливаются. Баки совершенно теряет контроль над собственным телом, будто наблюдает со стороны. И даже эти страшные слова, которые он произносит, срываются с его губ сами, против его воли. Он так не считает, но он так говорит, повторяет раз за разом:       – Лучше бы я умер, упав с того поезда. Лучше бы я…       Стив снова зажимает ему рот ладонью, шепчет что-то ласковое, нежное. Но стоит ему убрать руку, как Баки выдает нечто совершенно за гранью:       – Я хочу умереть.       Эти слова поражают его самого. Зато слезы прекращаются. Он просто отрешенно смотрит на скомканное одеяло в ногах и на безжизненно обмякшую на его колене ладонь Стива.       Баки моргает, понимая, что сказал страшное. Произошло страшное. Ему плевать на себя. Ему невыносимо больно за Стива. Он даже боится поднять на него взгляд, только шепчет едва слышно:       – Прости. Я не должен был это говорить. Не знаю, почему сказал. Я не собираюсь. Я… Просто обними меня, пожалуйста, снова.       Стив его обнимает.       – Баки, если бы тебя не было, то не было бы и меня. У меня кровь стынет в жилах, когда ты так говоришь…       У Стива голос срывается, он сглатывает, не в силах продолжить мысль. Но берет себя в руки. Успокаивается неимоверным усилием воли, потому что знает: его нервозность тут же передается Баки.       – Я просто хочу, чтобы ты помнил, родной, – я с тобою до конца. При любом раскладе. Если ты считаешь, что это конец, ты устал, не можешь больше бороться… то я за тобой, Бак. Просто учитывай это. Я без тебя не смогу. Я рад был умереть в сорок пятом, потому что никакой жизни без тебя быть не могло. И воскрес я не тогда, когда меня разморозили, а когда Пирс положил мне на стол дело №17, выкраденное из архивов КГБ. Надежда на то, что ты жив, дала мне силы бороться, цепляться за это совершенно чужое мне время. Кроме тебя, Баки, мне не нужно ничего. Ты – моя главная ценность. Я в этой чертовой ГИДРЕ лишь потому, что так мы сможем сделать мир лучше. Сможем создать мир, в котором никто больше никого не будет терять. Полностью безопасный мир. Без войн. Насилия. Ненависти и жестокости. Я никогда не прощу этому миру того, что он сделал с тобой. Перекрою его до основания, если ты останешься рядом. А если тебя не будет, то все на свете для меня потеряет смысл. Но я верю, Баки, что ты не сдашься, ты будешь со мной до конца. Найдешь силы бороться дальше. Мы преодолеем это вместе. Я с тобой. И ты не оставляй меня.       Баки утыкается лицом ему в шею и шепчет, сбиваясь. Сожалея обо всем сказанном.       – Я не оставлю, Стив. Прости. Я никогда так с тобой не поступлю.       Стив закутывает его в одеяло, приносит ему воды, она горькая – там разведено снотворное. Баки пьет, с облегчением ощущая, как накатывает сонливость.       – Скажи, что любишь меня, – просит он, медленно погружаясь в спасительное забвение.       – Люблю тебя, Бак. Больше жизни. Больше всего на свете. Я тебя люблю, – улыбается ему Стив. Повторяет, словно начитывает колыбельную. И Баки засыпает под его «люблю».