Ограбление века

Совершенно бестактные гости, при всей их вопиющей бестактности, хотя и имели обыкновение отрывать хозяев дома от завтрака, все-таки почти никогда не позволяли себе явиться совсем уж возмутительно рано. За исключением некоторых случаев. Этого, например, случая, в котором Пашу оторвали не от завтрака, а буквально от умывания – и ему пришлось как есть, в халате на пижаму и голодным, спускаться к тому, кто так яро желал его видеть. А яро желали его видеть, оказывается, репортеры столичных «Ведомостей». И Юшневский, у которого почему-то было очень грустное лицо – наверное, бедолагу тоже выдернули на работу без завтрака. Почему-то Паше стало очень его жаль. – Павел Иванович, – сказал Юшневский почти скорбно, – мне больно сообщать вам о случившемся. Я сполна осознаю свою личную ответственность за произошедшее. И понимаю, что никакая страховка не компенсирует горе утраты. Прошу вас, если есть хоть что-то, чем музей или я лично можем помочь – стоит вам только сообщить, и мы сделаем все возможное. «Да, – подумал Паша. – Давайте поужинаем сегодня часов в семь?» Странно было таким образом узнавать о том, что твое произведение искусства украли. Странно вообще было осознавать, что его украли – вот уж не думал Паша, что однажды настанет день, когда это кому-нибудь понадобится. Кто-то бы, возможно, разозлился, иной творец был бы польщен, любой коллекционер – повергнут в ужас случившимся, но единственной эмоцией, которую Паша сейчас испытывал, было злорадство. – Кощунство в такой момент думать о деньгах, – он махнул рукой на газетчиков, очень нехотя позволил сфотографировать себя для репортажа и еще менее охотно согласился дать небольшое интервью. Неохотно, правда, вовсе не потому, что был убит горем и скорбел по утраченной реликвии – напротив, слишком утомительным делом считал показательные страдания. Но Мишель шепнул на ухо: – Паша, имей совесть. Хотя бы для приличия, – и добавил уже вслух, повернувшись к Юшневскому: – Алексей Петрович, можете быть, зайдете на кофе, подождете, пока Павел освободится? Ему сейчас не помешает поддержка человека вроде вас, знающего цену искусству. То ли из вежливости, то ли потому, что в самом деле хотел поддержать всеми возможными средствами, – но Юшневский согласился. И Паша стал показательно страдать с удвоенной силой – не разочаровывать же человека, бескорыстно предлагающего помощь в трудную минуту! Мишель поил Юшневского свежим кофе, угощал глазуньей, мягким хлебом с семечками и фруктовым салатом на десерт, поддерживал разговор о страшной утрате и отсутствии совести у преступников, гоняющихся лишь за наживой. Мыслями, правда, он был при этом далеко: во-первых, благодарил бессовестных преступников, гоняющихся лишь за наживой. Во-вторых, всерьез задавался вопросом о том, куда пропал Кондратий, обещавший вернуться «поздно», но не явившийся даже к утру. И все же Мишель именно задавался вопросом. То есть любопытствовал, а не изводил себя тревожными переживаниями. Потому что интуиция подсказывала: все в порядке. Все у него хорошо, даже лучше, чем у вас с Пашей – а у них с Пашей был настоящий праздник, ознаменовавший продолжение свободной жизни и творческого пути. В своих размышлениях Мишель был даже не близок к истине, а попросту прав. Ему это было, разумеется, невдомек, а тем временем утро самого счастливого из троих началось – или, точнее, должно было начаться, потому что как он еще крепко спал – в центре города, в мягкой постели просторного номера гостиницы «Рэдиссон». Там же оно началось и для Сергея Трубецкого, которому жизнь в последнее время нещадно преподносила сюрпризы один за другим. После умывания события прошлой ночи несколько прояснились в голове и даже выстроились в единую цепочку. Вообще реальность происходящего доказывали только два обстоятельства – корона, преспокойно лежащая на письменном столе среди прочих предметов, и Кондраша. Кондраша, да. Непредсказуемое и совершенно очаровательное в своей непредсказуемости существо, ради которого он – законопослушный гражданин и просто порядочный человек – провернул ограбление. И пусть в конечном итоге они не присвоили ничью собственность и даже ничего, кроме общественного порядка, формально не нарушили, сам факт произошедшего заставлял хвататься за голову. Впрочем, если ради того, чтобы все-таки оказаться с этим ненормальным наедине, нужно было украсть миллион долларов, то он, пожалуй, был готов на такой обмен. К счастью, у Сергея имелось срочное дело, на которое можно было отвлечься. Не удержавшись от того, чтобы напоследок поцеловать выглядывающее из-под одеяла плечико, он накинул пиджак, еще раз взглянул с порога на сбившуюся постель и спящего Кондратия, спустился в холл. В холле, за одним из столиков гостиничного бара, у него была назначена встреча. И когда Сергей спустился, его уже ждали, причем ожидавший господин, хотя внешне оставался спокоен, вторичными признаками – собранностью позы, неестественной прямотой осанки, поджатыми губами – с головой выдавал свое волнение. – Сергей Петрович! – Здравствуйте, Николай Павлович, – не в пример спокойнее отозвался Сергей, усаживаясь напротив. – Сергей Петрович, – глаза Романова суетливо заблестели, стоило ему настроиться на волну предстоящего разговора, – умоляю, скажите, что еще не поздно. Скажите мне, что она еще в России, и вы сможете ее для меня достать. Не без толики самодовольства Сергей размышлял о том, какой удачный представился случай, чтобы расставить все точки над и. Удовлетворить империалистические замашки одного полусбрендившего историка продажей поддельного сокровища с одной стороны и мягко намекнуть, что планы на будущее придется пересмотреть, – с другой. Романов-Романов… Даже если и был он каким-то образом связан, что весьма и весьма сомнительно, с оборвавшимся царским родом, пора было наконец понять, что нельзя получить все и сразу. – У меня есть все основания полагать, что она в России, – Сергей ненадолго замолчал. – Но я должен понимать, надежный ли вы человек. Есть пара условий, но крайне строгих, как вы понимаете… – Я сделаю все, что вы скажете! – с готовностью заверил Романов. Сергей кивнул: – Что ж. Первое и главное: ваше обладание короной Российской Империи должно оставаться в секрете. Для других она сгинула на черном рынке, была переплавлена, вывезена за океан, что угодно! Вы должны молчать. Вы не будете иметь права выставлять ее, не сможете показать даже близким друзьям, даже у себя дома вынуждены будете хранить под замком. – Я понимаю, – сказал Романов очень серьезно. – Это все неважно. Она нужна мне. Она моя по праву, и я все сделаю, чтоб это было так. – Хорошо. Тогда скажите, пожалуйста, кем вы приходитесь Павлу Ивановичу? – Никем, никем! – замотал головой Романов. – Лично ему совершенно никем. Но я помолвлен с его близким другом… – Никаких контактов с бывшими хозяевами шедевра. Вы подвергаете опасности себя и их. Отныне вы чужие люди, в жизни друг друга не знавшие и не имеющие между собой ничего общего. Романов на этих словах как будто засомневался, даже потянулся к нетронутому скотчу. О, так значит, необъяснимое очарование Кондрашиного упрямства и легкой невменяемости на всех магнетически действуют? Значит, придется немного надавить. – Вижу, сомневаетесь, – спокойно заметил Сергей. – Что ж. Желаю счастья. – Нет, – неожиданно ледяным тоном отрезал Романов. – Я согласен на ваши условия. Скажите, сколько. И Сергей без зазрения совести назвал сумму, соответствующую размеру страховки, помноженному на два. Впрочем, убежденность Романова в собственной принадлежности к императорскому роду и желание перед зеркалом в спальне, заперевшись на ключ, мерить царственное украшение, были столь велики, что при необходимости он отдал бы, наверное, и в три, и в четыре раза больше. Первое, что сделал Кондратий по пробуждении, – позвонил домой. Трубку снял крайне веселый Мишель, что позволило расслабленно выдохнуть и спокойно объяснить, где он и почему. Про «почему», конечно, очень завуалированно, но Мишель намек понял. Только поверить пообещал не раньше, чем услышит рассказ во всех подробностях. – Не говори Паше, где я, ладно? – зевнул Кондратий под конец. – Паше до тебя нет никакого дела, – многозначительно хмыкнул Мишель. – Он убивается по своему детищу в компании музейного директора, так что можешь при случае сказать спасибо Алексею Петровичу. Но и это был разговор совсем не телефонный, так что Кондратий наскоро попрощался, мысленно сделав себе пометку выяснить, причем тут Юшневский. С Мишелем он разговаривал, не вылезая из кровати. И вылезать вообще совершенно не хотелось – хотелось заказать завтрак в номер и чтобы Сережа вернулся оттуда, куда он решил пропасть с утра пораньше. Кондратий потянулся, нехотя сбрасывая одеяло, свесил одну ногу, свесил вторую, чудовищным усилием воли поднял себя в вертикальное положение. Эта комната, в прошлый раз воспринятая им через призму страха, тревоги и волнения, сегодня казалась самым уютным местом на свете. «Странно это все, – подумал Кондратий. – Вот уж не думал, что всерьез свяжусь с преступником». Свою одежду он обнаружил аккуратно сложенной стопочкой на краю стола: это было весьма приятно. Здесь же лежала корона, сейчас не вызывающая ничего, кроме улыбки, и его несостоявшееся помолвочное кольцо, которое при случае стоит, конечно, вернуть Романову. Иначе выходило совсем уж некрасиво. Правда, рядом с кольцом и короной уже одевшийся и почти проснувшийся Кондратий нашел и еще некоторые вещи: увеличительные стекла, пузырьки реагентов, индикаторы, мерные стаканчики и крошечные щипцы. А также пакетики с цветным рассыпчатым материалом, подозрительно напоминающим краску. И они вызвали куда больше вопросов, потому как при всей широте взглядов Кондратий затруднялся представить себе вора-домушника, в свободное время увлекающегося химией. Сергей встретил его внизу, в холле. Усадил за стол, поинтересовался, как спалось и не хочет ли Кондратий выпить шампанского – так сказать, в честь успешного завершения дела. Причем в большей степени подкупало то, что делал он все это, не сводя с него откровенно влюбленного взгляда – и, наверное, вынуждал тем самым схожим образом смотреть на себя в ответ. – Представляете, мы ведь с вами совершили, возможно, ограбление века, – разулыбался Кондратий, когда официант, наполнив два бокала, воткнул бутылку шампанского в ведерко со льдом, развернулся и ушел. – Все газеты только об этом и пишут. С ума сойти. А ведь у меня это первое ограбление. – У меня тоже, – вздохнул Сергей. – То есть как – первое? – Ну вот так. Первое. Вот и сошлись карты. Вот и нашлось объяснение химической лаборатории. И отлегло, честно говоря, от сердца, потому что новое знание очень многое упрощало. И осложняло при этом – но временно. – То есть вы не грабитель, – скорее подтвердил, чем спросил Кондратий. – А кто? И что вы делали тогда у нас дома? Сергей отставил бокал и протянул руку через стол, чтобы поймать его пальцы. Погладил каждый – улыбнулся отсутствию кольца – и прояснил: – Частный детектив, специализирующийся на искусстве. В частности, на выявлении подделок. – Кондратию показалось, что его лицо с плохо читаемым выражением Сергея очень порадовало, и именно поэтому он сначала усмехнулся, а потом продолжил в более веселом тоне: – После того, как ваш друг продал Сезанна за полмиллиона, мне поступил заказ на проверку его работ. Я собрал образцы красок и уже собирался уходить. А тут – вы… В пижаме и с пистолетом. Действительно. В пижаме и с пистолетом. Угрожающее он, должно быть, производил впечатление. Кондратий хотел как раз пошутить об этом, но не успел: стол вдруг накрыла чья-то тень, и, переведя взгляд с Сергея на проход между столиками, он совершенно неожиданно для себя увидел Пашу. Вот только Паша не на него смотрел. «Мишель!» – подумал Кондратий обиженно. – Ну здравствуйте, «высокий, стройный, довольно симпатичный». Павел, будем знакомы, – медленно изрек Паша, придвигая к столу третий стул. Официант тут же поднес третий бокал, как будто как раз выжидал подходящего случая. Кондратий почувствовал себя в страшно неловком положении и на Пашу осмеливался поглядывать разве что украдкой: он был в черных брюках и жилете, что символизировало, должно быть, траур по бесследно пропавшей короне. – Сергей. Наслышан о вас не меньше, чем вы обо мне, – откликнулся Сергей, пожимая протянутую руку. – И был бы рад, если бы в качестве благодарности вы смотрели на меня несколько дружелюбнее. Паша подозрительно нахмурился: – Какой еще благодарности? – Наверху, в номере, – Сергей указал пальцем в потолок, – у меня лежит одна вещь стоимостью в миллион долларов. И более того, я решил её дальнейшую судьбу самым благоприятным образом. Ледяное звенящее напряжение лопнуло: Паша просветлел, Кондратий облегченно выдохнул. Выпили все вместе. Сергей разлил еще шампанского по опустевшим бокалам и вдруг очень серьезно сказал: – Смотрите, как любопытно получается. Вы зарабатываете подделками, а я – тем, что ищу подделки. Кому-то из нас придется уйти в отставку, но вот кому? – Кинем монетку? – оскалился Паша. – А я уже кинул, – влез Кондратий прежде, чем пикировка приняла катастрофический оборот. – И знаешь, Паша, прости, но ты проиграл. Судя по недовольной Пашиной физиономии, несмотря на украденную корону, несмотря на разорванную помолвку с Романовым и случайную помощь в Пашиной личной жизни, Кондратия все-таки ждал очень серьезный разговор. Но ему было удивительным образом не до того – потому что сейчас, сидя за столом, где не хватало разве что Мишеля, он переглядывался с Сережей и ни о чем не жалел. ...Петербургская осень наконец решила, что хватит с них теплых приятных дней, и включила первые заморозки. Это значило, в общем, только то, что одеваться теперь придется в два раза теплее, а под пальто повязывать шерстяной шарф. Впрочем, по мнению Паши, осенняя погода не оправдывала того количества вещей, которое Кондратий счел необходимым затолкать в чемодан – хотя бы потому, что половиной были свитера, а второй половиной книги. Ну, то есть практического смысла в таком разнообразии гардероба он, если честно, видел мало. – Лучше бы ботинки вторые взял. Или плащ, – занудно протянул Пестель, помогая погрузить чемодан в машину. – Ну Паша, – заныл на это Кондратий, – мы едем на две недели, ну зачем мне двое осенних ботинок? – Франция – цивилизованная страна, – примирительно хмыкнул Сергей. – Там можно купить ботинки. Если вдруг. Кондратий обрадованно прижался к своему заступнику – в спорах с Пашей, так уж сложилось, приходилось вообще всегда принимать сторону друг друга, иначе шансов против Паши не было вообще никаких. А так силы более-менее уравновешивались. Дополнительным положительным фактором было то, что за высоким Сергеем меньше чувствовался ветер, а когда на него опять накатывал приступ заботливости, он очень мило грел Кондрашины руки и иногда даже делился перчатками. – Отправляйтесь уже, что ли, – подозрительно безразлично поторопил Мишель, украдкой поглядывая на часы. – Еще опоздаете на самолет… – Так достаточно времени, – улыбнулся Сергей, явно не улавливая намека, что им бы неплохо исчезнуть как можно скорее. – Не опоздаем. Да? – Да, – поддакнул Кондратий, задирая подбородок, чтобы выглянуть из-за плеча – на Мишеля. – А почему, собственно… Собственно, тут внезапно и прояснилось, почему: во двор чуть ли не на полной скорости въехал белоснежный лимузин, кое-где забрызганный традиционной петербургской грязью. А из лимузина выпрыгнул усатый сеньор в таком же белом плаще. – О боже! – не удержался Кондратий. – Кто это? – пока еще не строго, но уже достаточно твердо поинтересовался Сергей. Сеньор помялся немного в ожидании, не обращая никакого внимания ни на кого, кроме Мишеля. Мишель вдруг оттаял и почти завопил: – Амиго Агиль! Сколько лет, сколько зим! Ван Гог? Сеньор отмер – сначала усами, потом всем организмом – и бросился обнимать Мишеля, как старого знакомого, приговаривая при этом «амиго Мигель» и «ван Гог, эль гран ван Гог» в разных пропорциях. – Родственник, – наконец выдавил из себя Кондратий, когда дуэт, сопровождаемый Пашиным подозрительным взглядом, удалился в сторону парадной двери. – Двоюродный брат Мишеля. Он из Аргентины. Сергей мягко отстранил его за плечи, покачал головой и подытожил: – У тебя талант, знаешь? Только начал врать, а уже так профессионально. Правда, больше ничего он спрашивать не стал и предполагать тоже – посмотрел, конечно, осуждающе напоследок, но этим все и закончилось. А потом забылось. Потому что впереди была дорога в аэропорт и отпуск во Франции. А дома, в Петербурге, был Мишель, который дай бог продаст своего ван Гога до их возвращения, и Паша, зарекшийся когда-либо снова подделывать знаменитые украшения. Был где-то в Петербурге и Николай Романов, одинокий, но по-странному счастливый в своем одиночестве – с короной на голове. Директор Государственного Эрмитажа Юшневский, втайне благодарный отказавшей системе «Идеал», и начальник музейной охраны Бенкендорф, всерьез подумывающий сменить род деятельности. А еще в Петербурге был дом, мимо которого они то и дело совершенно случайно проходили, гуляя пешком по городу. И было простое, но красивое кольцо, сделанное одним талантливым ювелиром по просьбе одного хорошего человека, однажды выручившего его в очень сложной жизненной ситуации – но об этом Кондратию, пожалуй, раньше времени знать не следовало.