Кто спасет наш сад, когда грянут заморозки?

      Невероятно, но Лань Сичэнь чувствовал себя главным злодеем этого мира, вопреки всем совершенным благим поступкам. Даже их на чаше весов не хватало, чтобы покачнуть баланс. Знавшим его могло показаться, что это ощущение укрепилось без какого-то здравого смысла и было абсурдным, но отрицать все-таки глупо. Ныне он просто-напросто использовал Цинь Су в своих интересах, прикрывшись личиной заботы, до почти отеческой опеки оставшейся в одиночестве молодой женщины. Наверное, с натяжкой отношение к ней можно было бы назвать симпатией, но не влечением, не так любят жен, с которыми не столь давно вы обменялись клятвами. Она и не была женой, в правильном смысле этого слова, все последние годы жизни Цзэу-Цзюня сплошь подтасовка и фальшь. Никогда в своих мыслях он не обращался к ней, как к супруге: Лань Су. Это не ее имя.       Не поправлял он и других ошибавшихся, например, когда на Совете Орденов мудрые мужи оговаривались по старой привычке. Чаще всего допускали такие промашки главы орденов Цзян и Цзинь, имевшие определенные мрачные виды на всех тех, кто приходился слишком близким к Гуанъяо. Цзян Ваньиню хватало поводов ненавидеть этого человека, который под конец своего существования чуть не лишил жизни единственного сына его любимой старшей сестры. Цзинь Лин просто не мог простить предательство обожаемого младшего дяди. Путались они лишь для того, чтобы уязвить побольнее, или же это была какая-то не очевидная проверка, смысл которой оставался загадкой? Лань Сичэнь вежливо посматривал на них, тянул улыбку, от которой сводило скулы, — и как А-Яо умудрялся льстиво улыбаться практически постоянно, не выдавая своей неискренности? — и те вдруг извинялись, как будто от неловкости, вспомнив о неприкосновенности уважения главы Лань. Однако, наоборот, Лань Сичэнь их как раз понимал. «Лань Су» резало слух. Непонимание всегда было первой реакцией на него: кто же эта загадочная госпожа? Среди адептов таковой не припоминалось.       Первое время Лань Сичэнь удивленно хмурился на вопросы о том, как ее самочувствие, где она, не понесла ли первенца. Истина доходила с запозданием. Ах да, все так, его супруга в полном здравии, но пока не достаточно окрепла духом, чтобы взять на себя обязанности материнства. Воспоминания складывались, как давно забытая история, рассказанная кем-то посторонним. Похоже на байки, которые друзья травят друг другу поздними вечерами, забывая обо всех небылицах на утро: никак не получалось примерить на себя роль главного героя событий. Ведь это он спас ее, умыкнув своим предложением с полпути в монастырь. Теперь от нее ждали наследников клана, несмотря на былые неудачные роды: кроме смерти малыша из-за несчастного случая, люди поговаривали, что тот родился калекой, поврежденным умом, что могло статься итогом близкородственной связи. Это не приговор, еще нет. Первый же рожденный здоровый мальчик возвратит ей репутацию, потерянную всеобщую любовь.       Годы имели свойство стирать прошлые обиды, да и были ли весомые поводы держать на нее зло? Кроме сплетен, которым не составляло труда положить конец. Она не причастна к козням Мэн Яо, этого сына продажной девки и не менее падкого на богатство и славу отца, добивавшегося своего любыми методами. Его породил, да простят высшие силы такие слова, звучавшие из десятков уст, союз двух шлюх. Само собой, сестрицу, втянутую в кровосмесительные отношения, вся эта грязь заляпала лишь немногим меньше, чем запертого в гробу с живым мертвецом брата. Само собой, ей тоже нужно было отдуваться, но это не будет тянуться вечно.       Небожители, может быть, и простили бы рассуждения о семье Цзинь, но Лань Сичэнь, как бы ему это не приписывали, святым не был, так что он готов своими руками запечатать болтунам рты, и не из-за чести Цинь Су. Ему по большей части было все равно, что чувствовала сейчас она, находясь в безопасности, — и того достаточно. Они изредка коротали вечера за чайной церемонией, говорили о прошлом. Заикнуться о настоящем случай подворачивался реже, у них его, совместного, не было. Ему не нужно от нее исполнение супружеских обязанностей и каких-либо еще, она ему скорее единственная близкая подруга, знавшая несколько опасных тайн. Они не пара. Не в том ключе. С некоторых пор они, скорее, союзники, ведь минул почти год с того дня, когда их отношения приняли новую причудливую форму.       Два года они просто играли для всех брак. Итак, рано или поздно этому должен был наступить конец, Лань Сичэнь деликатно подводил все к одному угодному ему завершению: об этом говорили выкраденные свитки об искусстве Темного Пути, спрятанные в тайниках книги, об этом свидетельствовали редкие беглые визиты к Вэй Усяню, за спиной законного супруга последнего, с которым обсуждались все сложные элементы ритуалов запретной техники. Возвращать телам способность двигаться — непросто, сложнее было впихнуть в них обратно вылетевшую душу, заставить говорить и мыслить, как прежде. Но чтобы вернулась способность чувствовать, например, прикосновения или вкус пищи, удовольствие от нехитрых ласк… Для этого нужно не просто воскрешение, а перерождение, то редкий шанс, что выпал самому Вэй Усяню, и потому он был так хорошо осведомлен. Не надо было знать Лань Ванцзи об этих беседах, когда все и так висело на волоске до провала.       Все упиралось в принципы высоконравственного ордена Гусу Лань, не терпящие пререканий, высеченные на стене, которую спустя год после укрепления зарожденного внутри себя замысла Лань Сичэнь готов был собственноручно разнести по камешкам в кромешной ночи. Правила. Бессмысленные, безжалостные, какой прок от них, если человек, оставаясь праведником, все равно глубоко несчастен и мечтает о недоступном для него? Какой толк в слепом подчинении, если оно не причиняло пользы? Для возрождения духа посредством передачи тела в качестве дара нужно было, как нетрудно догадаться, само это тело. Здесь все упиралось в тупик.       Это не Светлый Путь. С другой стороны, тот, кто обманом руками Лань Сичэня уничтожил Цзинь Гуанъяо, тоже избрал не исконно верную тропинку, проторенную до него.       Лань Сичэнь задумывался, кто мог бы подойти на роль сосуда, и бежал прочь от приходившего в голову ответа. Он вспоминал А-Яо, солнечного мальчика с лисьими глазами, которому не успел признаться в том, насколько дорога каждая секунда нахождения с ним рядом. Не успел выразить это словами, лишь показывал долгим прикосновением к руке, часами уроков игры на гуцине: тогда, садясь напротив, показывая основы и потихоньку усложняя технику, он не знал, что это приведет к несчастью. Детали, беглые взгляды, подаренный пропуск в Облачные Глубины, не имевший ограничений, — Лань Сичэнь показывал, как мог, чувствуя вину за лишнюю близость.       В итоге он остался в дураках.       У А-Яо был очаровательный аккуратный носик, ровно очерченный со вздернутым кончиком, пухлые губы, которые редко улыбались по-настоящему, но если делали это, то внутри все заливалось теплом, умирало от невоплощенной нежности. Губы, на которые хотелось не только смотреть. Смешная влюбленность. У него были впадинки ямочек на щеках, к ним хотелось прижаться кончиками пальцев, очертить их на мягкой коже, подняться ладонями к скулам, взметнуться до затылка, чтобы удержать, не дать увернуться от поцелуя… Образ наслаивался один на другой, всегда заканчиваясь сценой, вроде этого, от чего горело лицо и сводило низ живота, и приходилось либо сразу направляться к холодным источникам, либо часами ходить по комнате, сбрасывая напряжение. Разумеется, Лань Сичэнь любил, и любил он Цзинь Гуанъяо вовсе не за внешность. Просто она была необъяснимого толка пленяющей.       Вспоминалась статуя богини из храма, где все завершилось для его друзей и близких и началось для него самого. Ее лицо было лицом его матери, Мэн Ши, хотя все при первом же рассмотрении решали, что в камне был воплощен сам Мэн Яо. Такая схожесть, нет ничего поразительного в том, что такая красавица пользовалась небывалым успехом у мужчин привлекла на свою беду внимание и Цзинь Гуаньшаня. Или все-таки так и должно было случиться? В противном случае, Лань Сичэнь не заполучил бы самое важное в своей жизни, свое счастье, подаренное ненароком судьбой.       Не заполучил. Они встретились, когда Мэн Яо работал при публичном доме счетоводом, присматривал за финансами заведения, получаемыми доходами и расходами, а Лань Сичэнь находился в бегстве после сожжения облачных глубин. Мэн Яо привык скрываться от мира после позорного знакомства с отцом, Лань Сичэню приходилось этому учиться. Он, тогда наивный юноша, предложил ему укрытие: кто стал бы искать главу ордена Лань в публичном доме Юнмэна? Долгие недели тянулись там, пока они были вынуждены ютиться в одной комнате, откуда Лань Сичэню запрещалось и носа показывать наружу до того, как шумиха улеглась бы хоть немного, хотя бы до вывода основной части воинов ордена Вэнь подальше от тех земель. Мэн Яо работал до рассвета, заполняя и сверяя бумаги, свечей не всегда хватало, и он, щурясь в темноте, заканчивал, скорчившись в три погибели над столиком.       Зевая, он оборачивался к своему находившемуся в медитации компаньону.       «Лань Хуань, сыграй что-нибудь, чтобы я мог поскорее заснуть. В голове одни цифры, никак не получается вытравить их, а вставать уже через пару часов, мне бы успеть отдохнуть». И он играл. Негромко играл на нефритовой сяо, перебирая пальцами, ловя воздух и ноты, создавая мелодии, идущие не от знаний предков, а откуда-то из глубины чистого сердца. Он знал, что Мэн Яо запоминал их, но не думал, что спустя столько времени, при их новой встрече, он смог бы, не держа прежде флейту в руках, воспроизвести музыку почти в точности. Во второй раз они свиделись после битвы в разгар Аннигиляции Солнца, когда Мэн Яо был вольным заклинателем, бившимся за орден Не, игнорируя насмешливые сплетни.       С низов он поднялся выше, чтобы затем суметь заполучить расположение Цзинь Гуаньшаня и отречься от прошлого вместе с именем. Цзинь Гуанъяо. Когда об этом разузнал Лань Сичэнь, он минут десять-пятнадцать потратил на то, чтобы повторять новое звучание, пробуя его на языке, привыкая к новому произношению, которое полагалось шептать одинокими ночами самому себе, не обращаясь ни к кому. Не имея и надежды на то, чтобы когда-нибудь обратиться.       В общем-то, ему нужно было, чтобы Цзинь Гуанъяо вернулся неизменным. Он бы принял его любым, полюбил бы снова любую внешность, которая бы могла получиться, но так хотел бы хотя бы разок коснуться тех самых ямочек, пока он будет кротко улыбаться, смотря снизу вверх… Вэй Усянь остудил пыл. Невозможно. В умершем теле воскресает только живой мертвец, и, даже если после проведенных взаперти с озверевшим Не Минцзюэ дней от прежнего вместилища души осталось что-то, подлежащее восстановлению, из этого получится разве что второй Вэнь Нин. Ни вкуса, ни запаха, ни прикосновений, ни слова о чувствах, кроме сжирающих все изнутри пустоты и отчаяния. Зато, пытался воодушевить бывший Старейшина Илин, он был бы рядом, сам собой, этакая марионетка, которую можно подергать за веревочки.       Честно, хотелось взвыть, но Лань Сичэнь, ненавидя себя, видел выход. Кровное родство делало людей поразительно между собой похожими. Например, его и Лань Ванцзи путали в детстве, так бы продолжалось, если бы не изменившиеся с возрастом черты лица, заточенные под разную мимику. Ах да, выдавали их и цвета глаз: у Лань Сичэня они темнее, взгляд Лань Чжаня всегда отливал золотистым янтарем. Или взять детишек Цзян: Цзян Янли и Цзян Чэн были весьма похожими, пока их не разделил подростковый возраст и, соответственно, идущее разными путями мужское и женское созревание. Однако, у А-Яо было лицо матери, у которой он был первый и единственным ребенком, Мэн Ши так и не захотела рисковать и зачинать других детей, когда гениальный ход провалился, и богачей-заклинатель выгнал и ее, и отпрыска взашей.       У Цинь Су была удивительной красоты теплая улыбка, с такой она обязана была стать лучшей матерью, чтобы ребенок в самые сильные ненастья своей жизни вспоминал именно ее и храбрился, собирался с духом. У Цинь Су были милейшие ямочки, которые украшали женщину, скрывая рано появившиеся на молодом лице морщинки, свидетельства пережитых и с трудом вынесенных мук. Именно ямочки отвлекали внимание и от седой прядки над виском, которую не всегда находились силы подкрашивать в тон остальным волосам или прятать за укладкой.       Один образ накладывался на другой.       По своей натуре Лань Сичэнь был самым сдержанным из трех названных братьев, по крайней мере, так повелось считать в народе. Миротворец, защитник слабых, неизменно занимавший верную сторону в любом разгоравшемся споре. Так думали, в это верили. Само собой, дело было, чтоб их, только в чести. Ведь Лань Сичэнь лишь из братской привязанности вставал снова и снова на сторону Лань Ванцзи во всем, что касалось нездоровой привязанности последнего к Вэй Усяню. И это не он, а случайность, стали причиной бегства Лань Ванцзи под руку с обессиленным Старейшиной Илин во время последней битвы в Безночном Городе, не он спокойно смотрел им в след, отражая атаку очередного мертвеца. Иначе бы он прекрасно знал бы о том, что младшего брата ждала жестокая расплата за самовольство, и такое безрассудство не похоже было на него — как так, знать о последствиях и не предупредить их? И на протяжении всех минувших лет Лань Сичэнь никогда не догадывался об истинных причинах смерти Не Минцзюэ.       Какой же вздор.       Если это так, он выходил бы круглым идиотом, не достойным своего титула и положения, идущим на поводу у пустых обещаний. Патовая ситуация. Либо он должен был подозревать Цзинь Гуанъяо, а значит молчать об этом, либо слепо доверять ему, что делало его никчемным как главу ордена. Никто не задумывался об этом, не пытался свести один и один, чтобы различить слишком много не состыковок . Цзэу-цзюнь, долг и честь, абсолют доброты и надежности. Если не верить в него, то в кого? Это все равно, что отрицать согревавшие в холодные дни случайные лучи солнца, каждая минута разговора с Лань Сичэнем приободряла собеседника. Это был его дар.       Этого хватало всем.       Лань Сичэнь сегодня сидел на полу комнаты в полном одиночестве, прикидывая в уме способности своего организма в отношении алкоголя: он не переносил его, печальная наследственность. Но ему совершенно не хотелось сохранять трезвость. Он твердил про себя факт, оставлявший его без утешения: минул год с обмена откровениями с Цинь Су, когда она приняла окончательное решение покинуть эту жизнь как можно скорее, а он согласился помочь наиболее уместным для них обоих путем. Простое самоубийство жены легло бы тенью на весь род, такое не отмывалось и сотней благих дел. Оставалось ждать, но каждая новая попытка проведения ритуала проваливалась. Цинь Су изнемогала едва ли не сильнее него самого. Старейшины не доверяли ей, она отказывалась понести ребенка, понимая, что сама уже никогда не сможет позволить долгу материнства лечь на плечи души, хрупкой и изломанной. Ей не доверял никто. В глазах мужа она выигрышный инструмент, опять, все как будто повторяется для нее по кругу, как в личном Аду, словно она смогла умереть тогда, на глазах гостей Благоуханного Дворца, когда вскрылась значительная часть злодеяний Цзинь Гуанъяо…       Вдох. Лань Сичэнь заправил за ухо выбившуюся прядь, поправил лобную ленту. Нельзя размениваться на беспокойства, когда все могло вот-вот переломиться, силы требовались для иного.       — Мой господин, по подсчетам сегодня один из благоприятных дней. Пришла пара весточек от молодого господина Вэя, — Цинь Су никогда не ходила на цыпочках, однако, ее приближение все равно было сложно заметить. Тихая, незаметная, идеальная жена, которая обречена доставаться не тем мужчинам, неспособным оценить все ее достоинства должным образом. Все женщины всегда доставались не тем. — Никто не был свидетелем того, что я получила их, за это могу поручиться. Вы знаете о моей осторожности.       — Ох, А-Су, я никогда не сомневался в тебе ни на мгновение. Благодарю тебя за добрую новость, — Лань Сичэнь поднялся, протянув руку к письму, которое ему спешили передать. Цинь Су так резко отпустила пальцы от бумаги, что та едва не оказалась на полу, как будто она боялась заразиться чем-то через написанный Основателем Темного Пути текст. Словно ей доставало собственных страданий, чтобы рисковать и пропитываться чужими. — Говоришь, что сегодня? Последний раз был неделю назад, я не уверен, что ты достаточно окрепла, чтобы попытаться продолжить.       — Но я в порядке. Мне хватит сил и на десять заклятий подряд, пусть мое Золотое Ядро значительнее слабее вашего, — женщина лукавила. Золотое Ядро у нее было не просто слабее, а едва успело как-то сформироваться, вовсе грозясь развалиться от любого в него вмешательства извне, — я не хочу терять времени. Мы условились с вами, вы обещали мне… Неужели Господин Нефрит ордена Гусу Лань не сдерживает своих клятв? Скажите честно.       — Нет. Все в силе, я лишь полагал, что вам следует заботиться о себе, — Цинь Су громко усмехнулась в ответ, тут же смущенно опуская взгляд. Она не хотела издеваться над словами Лань Сичэня, который был ей дорог, но прозвучал он с забавной неуместностью. — Да. Признаюсь, что с этими предположениями я сглупил, мне нужно спрашивать исключительно твое мнение на этот счет. Так ты готова?       В глазах Цинь Су разыгрывалась буря, грозовое небо, не иначе. Когда-то ему доводилось видеть точно такие же глаза у одной знакомки из именитого рода, которая точно также не желала не перед чем сгибаться. Лань Сичэнь вспоминал гордо ушедшую Мянь-Мянь, никому неизвестную заклинательницу, покинувшую свой орден с гордо вскинутой головой. Она единственная отстаивала Вэй Усяня на собрании, посвященном решению его судьбы. Поговаривали, что став вольной, она обрела хорошую славу у простых людей, ее полюбили за грамотное выполнение поручений и смешную оплату услуг, просто, чтобы прокормить подрастающую дочь и мужа. В тот день, когда она одна выступила против всей галдящей вокруг толпы, ее глаза кинули такие же искры. От них, казалось, могла загореться вся комната в считанные мгновения. Так жаль, что когда Цинь Су уйдет, и тело ее, пусть останется неизменным, потеряет это выражение во взгляде.       Никто более не увидит предвестника ненастья в широко распахнутых и смотрящих одновременно с этим с щемящей нежностью глазах.       — Лань Хуань. Простите за вольность, мне единственный раз хочется обратиться к вам так, если то будет позволено, — Лань Сичэнь коротко кивнул, и Цинь Су продолжила уже спокойнее, зная, что ее не станут перебивать. — Лань Хуань, вы спрашиваете меня об этом часто, и каждый раз зароняете в моей душе зерна сомнений, которые я выкорчевываю и не позволяю им расти. Вдумайтесь, что вы хотите узнать? Какой ответ? — она закусила нижнюю губу, предлагая мужу ответить, но тот не стал использовать паузу, ожидая пояснений от нее. Он стоял, возвышался напортив, перебирая пальцами лист в руках. — Готова ли я отдать тело тому, кто уже заполучил его в прошлом один-единственный раз, и это обрекло меня на все страдания этого мира? Готова ли я стать жертвой, принесенной самим демонам, и стать воплощением греха? Чего вы так хотите услышать? Господин Лань. Мой господин. Я уже была готова убить себя, и готовность эта не из тех, что легко теряется.       Ее тон изменился. Лань Сичэнь смотрел, зная, как силится она закончить свою пылкую речь, что какая-то важная фраза стучит в унисон с ритмом заходящегося сердца. Клокочет, мешая ей дышать, но она не могла вымолвить ее и ждала. Ждала, когда тот перестанет просто смотреть, когда их глаза встретятся. Она должна была передать слова напрямую в душу, глубоко-глубоко, чтобы те больно впились в нее, чтобы потом не было невыносимо.       — Вы думаете, что мое согласие избавит от ответственности вас, и не придется мучиться? Нет. Это работает не так.       Лань Сичэнь затаил дыхание. Да. Она в очередной раз права, все совсем иначе, и мучиться придется так или иначе всем. Ему следовало сдаться, не начиная уточнять.       — Тогда пойдемте в полночь к дому. Вы же ручаетесь, что изнеможение не съест вас раньше времени? Хорошо. Попробуем снова и, если не выйдет, отложим до следующего месяца, покуда все не наберемся сил.       Заниматься заклинательством, идущим по Темному Пути, приходилось исключительно за пределами Облачных Глубин, куда подобной ворожбе путь был заказан. Тьма не могла проникнуть сквозь мощные ограничительные барьеры, она не выживала в наполненной мудрой святостью обители. Поэтому им вдвоем приходилось выбираться за пределы возвышавшихся стен тайком, чтобы наведываться в небольшую постройку, расположенную неподалеку. Говорили, что в этом домике, крохотном и неуютном, лишенным мало-мальски необходимого для комфорта, когда-то жили отец и мать Лань Ванцзи и Лань Сичэня. Совсем недолго, пока решался вопрос о проведенном свадебном обряде сразу после вынесенного госпоже Лань приговора за преступление. Брак сопровождали нюансы, нуждавшиеся в уточнениях. Это место изначально не было святым, а потому осквернить его сильнее не представлялось возможным, Лань Сичэнь отправлялся сюда с чистой совестью.       Родители не любили друг друга, точнее, любили не взаимно. Если бы не совершенное матерью убийство, отец бы никогда не смог жениться на избраннице, если бы была ее на то воля, она бы никогда не зачала ни первого ребенка, ни второго. «Стерпится, слюбится» не работало.       Для Цинь Су это было просто заброшенный дом, она никаких подробностей не знала и не должна была знать. Быть может, ей бы случится задуматься, не наследственная ли это черта у Ланей, похищать своих возлюбленных и запирать их где-либо. Лань Ванцзи с воскресшим и найденным по стечению обстоятельств Вэй Усянем так и поступил, так собирался поступать и Лань Сичэнь, выбирая для любимого совсем изощренную темницу. Их покойный отец использовал те же способы достижения цели, добиваясь расположения матери. Добиваясь? Нет, не подходящее слово для едва ли не принудительно заключенного брака… Цинь Су мало спрашивала, много делала. Ее как будто совсем не беспокоил тот факт, что она обрекает Цзинь Гуанъяо на заточение до конца его дней в ловушке собственного тела. Лань Сичэнь не замечал за ней злорадства.       Он видел в ней нечто чистое, пусть поруганное и запятнанное чужими руками, но все равно восставшее из пепла. Наверное, это какой-то защитный рефлекс, видя собственное падение, пытаться убеждать себя, что помогавший тебе человек-то уж точно преследовал благие цели, что обеляло и самого тебя. В цеплянии за благодетель — слабость, пора бы ее давно отринуть.       — Мой господин, скажите, вы будете также ласковы с Цзинь Гуанъяо, как прежде? — Цинь Су спросила это, нанося на лицо ровный слой багряных румян. В описаниях ритуала не было и слова о необходимости макияжа какого-нибудь призрака, мертвеца или духа, но это чудным образом помогло в свое время Мо Сюаньюю исполнить задуманное. Может быть, белила и краска все-таки имели свой смысл? Лань Хуань сидел позади, за порогом комнаты у самого выхода, чтобы не нарушать энергию пространства, которое должно было целиком сфокусироваться на Цинь Су. До ее вопроса он изучал нанесенные на стены и пол в четыре руки письмена, и сейчас непонимающе взглянул на супругу. Что она имела ввиду? — Он сделал много дурного, быть может, часть и его поступков не раскрылась полностью. Вы не подвергнете его наказанию, не будете испытывать и капли ненависти?       — Но разве твое последнее желание, в котором ты так уверились, уже не есть наказание для него само по себе? — деликатно увернулся от прямого ответа Лань Сичэнь. Смотреть на Цинь Су со спины всегда было непривычно, ведь на протяжении всей их прежней жизни со дня знакомства ее волосы были собраны затейливыми прическами, переплетены косами и подхвачены десятком ажурных шпилек, сверкавшими при свечах и на солнце золотом, горящими драгоценными камнями. Теперь локоны были распущены, опускаясь на плечи, на макушке собран аккуратный пучок, оплетенный заколкой из белого нефрита. Такая чистая простота.       Цинь Су хихикнула себе под нос, задевая его кончиком кисти, которой вырисовывала последние мазки. Размазанное красное пятно украсило кожу в неправильном месте, и она быстро растерла его до едва различимого розоватого оттенка. С нанесением на лицо косметики она справлялась лучше деревенского паренька, и, несмотря на болезненный вид, оставалась весьма привлекательной.       — В чем-то вы правы. Наверное, это можно счесть местью, если у меня есть на таковую право, последняя воля той, у которой забрали все.       — Цинь Су. Я восхищаюсь тобой, ты знаешь, что я на твоей стороне…       — Нет. На нашей. Вы на некой непонятной «нашей» стороне, господин Лань, потому что вам тоже необходима моя гибель, но все же меньше, чем мне самой. Повезло вам, что я не намерена цепляться за эту жизнь.       Повезло. Не поспорить.       Лань Сичэнь до самого утра собирался следить за изменениями, которые должен был увидеть в теле, распластавшемся в круге. Такое бдение входило в привычку. Руки Цинь Су изувечили глубокими порезами от самых плеч до локтей, так, чтобы можно было скрыть их широкими рукавами ханьфу после. Кровь стекала на пол, впитываясь в доски, уродуя их черными пятнами, похожими на расползавшуюся под ней клочьями тень. Сегодня ей руководила особенная решимость, нужно было покончить с этим здесь и сейчас, а не томиться ожиданием. Начатое по необъяснимой причине откладывалось все дальше, но все пройдено. Все решится прямо тут, не в эту ночь, а ближайшие полчаса.       Не ожидавший последовавшего дальше Лань Сичэнь подскочил на месте, едва удержавшись и не ворвавшись в комнату. Тем самым он бы нарушил ход начавшегося обряда. С трудом завалившись набок, Цинь Су, лежавшая ничком до этого, откинула волосы в сторону, обнажая заднюю сторону тонкой шеи, и следующий широкий росчерк, оставленный лезвием ножа, прошелся прямо по обнаженному месту. Горизонтальная линяя стремительно багровела, струи крови, вместе с остатками жизни, бежали прочь. Порез появился прямо над выступавшим позвонком.       — Будь только моя воля, — слабо прошептала Цинь Су, — я бы оставила эту отметину на лице, но ей предназначается не заживать еще очень долго, да? Цзинь Гуанъяо… о нет, ваша супруга не может быть затворницей все отведенное на завершение сделки время, поползут слухи, опять, — женщина закашлялась, свернулась клубком, подтягивая к груди колени. — Во все предыдущие разы мне не хватало этого. Гнева, — вправду, она не выплескивала его, ведь зачем, когда тот уже был вложен в попытку прикончить себя? Она думала, что на этом злоба покинула ее, но нет, неудачный удар только запечатал ее глубже. — Ненавижу. Ненависть, оказывается, так сильна… Пусть этот шрам будет сроком на год. Пусть он не позволит собрать иначе волосы, пусть его придется скрывать постоянно, Мэн Яо хорош в сокрытии… Я хочу, чтобы ты, Лань Сичэнь, сделал счастливым ребенка плоть от плоти этого тела. Дух, лишенных покоя, разозленный и обессиленный, ты должен дать жизнь этому дитя. Это все мое желание. Одно на один порез. Сделай, чтоб тебя, то, что ты не смог сделать при жизни, сделай обоих нас родителями, достойными этого слова.       Цинь Су, Цзинь Су, Лань Су… А-Су. Хрупкая, изящная дама, которой бы сопровождать гостей, капала всем сдерживаемым там в глубине себя ядом, высвобождая энергию, которая должна была подпитывать установленную с призрачным миром связь. Что происходило в этот момент внутри нее, не знал никто, оставалось догадываться, боль чувствовала она или наивысшее наслаждение от того, что право распоряжаться собой снова в ее руках, она натягивает поводья и направляет движение по своему пути. Пусть и в тупик, но зато можно нестись в эту стену на всех порах, задирая голову навстречу порыва ветра. Дрожь шла от руки, сковывала напряженные бедра, подрагивали даже ступни, вжатые одна в другую. Облачение ордена Гусу Лань стало коричневым, почти черным, успевшее впитать в себя покидавшую ее жизнь. Душа выскальзывала, не встречая этому сопротивления, взмывала дальше и дальше. Лань Сичэнь чувствовал. Он всегда ее чувствовал так, как будто у них оставался шанс на совместное счастье, взаимность. Но, понимая все, что никогда не произносилось вслух, он все равно не имел никакой надежды полюбить ее в половину того, как продолжал любить другого.       Он не заметил, как, закрыв глаза, привалился к стене, задремав, пропустил первые лучи солнца, коснувшиеся лба, просочившись через окна и щели в стенах. Прежде Лань Сичэнь выдерживал до самого пробуждения Цинь Су, но ударившая по нему волной сила, выброшенная заключенной договора, лишила этой стойкости. Беспокойный сон скребся, оборачиваясь лютым кошмаром: обрывки, запятнанные ладони, пронзенное мечом насквозь тело. Пригревавший рассвет не тревожил покой Цзэу-Цзюня, он благополучно спал, как если бы не был причастен к свершившемуся на его глазах темному таинству, он блуждал в других реалиях. Подсознание таило самое жуткое. Будучи не в сознании, он пропустил ту секунду, когда искривленное сжавшееся тело выпрямилось и резко подскочило вверх, буквально подпрыгнув, садясь. Перед глазами очнувшегося по-прежнему было темно, Лань Сичэнь не видел, как усиленно их принялись тереть, стараясь поскорее вернуть окружающему пространству краски.       Очнулся Лань Сичэнь, услышав громкий вздох. В нем было столько ужаса, что тот, как наяву, передался спящему, перекликнувшись с его видениями. Лань Сичэнь посмотрел на оглянувшуюся к нему Цинь Су и с горечью отметил, что был прав. Взгляд теперь был другим, тоже знакомым, но совершенно иной природы и силы. Придется ли когда-нибудь скучать по былому, по вечерам и выпитым чашкам зеленого чая, о странных разговорах, которые более никогда и ни с кем у него не случатся?       Как скоро ему вообще представиться возможность заскучать?       Цзинь Гуанъяо, возвращенный и пораженный, не до конца избавившийся от ощущения рвущих его на части лап мертвеца, непослушной онемевшей рукой гладил измазанную кровью шею, нащупывая края свежего пореза, и пытался хоть что-нибудь сообразить. Не получалось. Но он, совершенно точно, мог, о господи, дышать.