Убивая дракона

Мир, безусловно, успел измениться за то время, что Махо провел в заточении. Он не сразу понял, что не давало ему покоя с тех самых пор, как он окончательно пришел в себя (обезумев от голода и затмевающего рассудок стремления остановить боль, с ног до головы в крови, с мертвым человеком на руках, и еще одним — полуживым от ужаса), но как только понял, то первое, что он сделал, это начал звать — не Голосом, но огнем в своей крови. * — Предвестник. Это действительно ты. Махо смотрел на того, кто явился на его зов, и не понимал, отказывался понимать. Несколько мгновений он просто не мог собраться с мыслями, их возникло слишком много и сразу, они заметались встревоженными птицами, больше путая, чем помогая разобраться. — И кто же я по-твоему? — спросил он в итоге, опустив голову ниже, почти припав к земле. Отчасти, чтобы лучше рассмотреть, кто именно откликнулся на призыв, но больше поддавшись чудовищной слабости, от которой так или иначе предательски подломились бы суставы. Сотканная из прозрачного синего света фигура сделала шаг из центра оплавленного кратера, оставленного пламенем его отчаянного зова, прошла через опавшую стену огня и протянула руку. Махо не пошевелился, позволяя бесплотным пальцам замереть в иллюзии прикосновения к чешуе. — Мадог-Хедд. Забытый Предвестник. Мы ждали твоего пробуждения. Ни искаженное тамриэликом имя, ни обещанное ему инициацией предназначение не вызвали ровным счетом никакого отклика внутри, для Махо все это уже давно перестало иметь какой-либо смысл, просто пустой звон, как и все те новые имена, которые он успел узнать от одного из вторгшихся в его распечатанную гробницу людей. Ему бы разузнать, что это за «мы» такие, но Махо не стал тратить силы впустую. Короткий ответ в любом случае мало что объяснил бы, а на подробный у него не осталось времени. Удерживать переход становилось все сложнее с каждым ударом сердца, он отчетливо ощущал, как стремительно холодела его кровь, лишившись потраченного на зов огня. — Я звал не тебя, — сказал он вместо этого, внимательно рассматривая полускрытое тенью глубокого капюшона лицо. Голос тени сильно исказило магическое эхо и по нему было не понять, но видимая часть лица определенно принадлежала эльфу — кости выглядели слишком узкими для человеческих, а пропорции подбородка, рта и заостренного носа были явно женскими. Махо пришел к выводу, что перед ним эльфийка. Высшая, судя по росту... И умом он понимал — прошли века, едва ли эта эльфийка может быть как-то связана с тем, что с ним случилось. Но все равно ничего не смог поделать со своей первой реакцией на это открытие. Он не просто отдернулся, он рванул прочь всем телом (слишком медленно, сил почти нет, но надо бежать, сейчас он уязвим, как никогда), весь подобрался еще до того, как успел напомнить себе, что на самом деле ее здесь даже нет. Он едва разобрал, что почувствовал. Какую-то ошеломляющую смесь ужаса, ненависти и недоумения. Ее здесь нет — повторил он себе несколько раз, вопреки заходящемуся иступленным «беги!» нутру. — Да, — кивнула она, опуская руку. У нее дрогнули пальцы. — Но теперь только нас смог достичь твой зов. — Теперь? — внутри у Махо все моментально сжалось от догадки (значит, не показалось, вот, почему он больше не чувствует связь с Твердыней, потому что ее больше нет, она пала), но даже ему самому она показалась слишком дикой, чтобы на ней зацикливаться. Это просто мысль, иррациональный страх, и он не позволит этому страху задержаться в сознании дольше, чем на одно кошмарное мгновение. — У нас мало времени. Ты должен привести драконорожденного в Высокий Хротгар. — Почему, — с нажимом спросил он, — меня не слышат те, кого я звал. Отвечай, раз явилась. — Мой орден должен был передать тебе лишь это, — призванная тень начала блекнуть. — Приведи драконорожденного. Он должен исполнить пророчество, должен остановить Пожирателя Миров. — Драконья Твердыня… — начал Махо и закрыл глаза, пытаясь найти в себе силы закончить вопрос. Горло перехватило, но ему надо знать точно, просто… надо. — Она еще стоит? Отвечай, или сами разбирайтесь со своими пророчествами. — Мне жаль, предвестник, но это все, что я могу сказать сейчас. Даже когда остатки магии окончательно рассеялись в быстро сгущающихся сумерках, Махо еще долго не двигался, уставившись невидящим взглядом в пустоту перед собой. Минуты складывались в часы, Мессер налился серо-розовым светом высоко в редких облаках, мерцающая россыпь звезд расцветила ночь цветными искрами. Каждая крохотная искорка - это целый мир, так рассказывали Махо в детстве. Каждый мир полон тайн и сокровенных знаний, но и опасностей тоже. По ночам необъятная незыблемость Аурбиса ощущалась особенно влекущей. Были времена, когда эта незыблемость вдохновляла. Теперь же Махо сидел под этим многоглазым чудовищем, и не знал, как заставить свои ноющие кости двигаться под тяжестью его равнодушия. * Он всегда знал, что никогда не вернется в родные земли. Он даже родными не мог их назвать с полным на то правом — рожденный на земле Тамриэля, впитавший в свою кровь ее пепел и стылую воду, он едва чувствовал связь с Твердыней. Но он все же ее чувствовал. Предвестник. Первые годы своей жизни он даже не знал, что это значит. Но когда был убит Змеиный Король, а ему самому пришлось бежать из раздираемого заговорами и паранойей Сиродиила, словно крысе с тонущего корабля, не до конца понимая, почему вдруг он вообще должен бежать — безродный и безымянный — если на Рубиновом троне еще сидит сын Версида, он впервые задумался над тем, что во всей этой истории чего-то не хватает. Вплоть до самой инициации он даже близко не догадывался. Возможно, родись он в Твердыне, для него все это не стало бы таким уж сюрпризом. И все же… И все же, Драконья Твердыня всегда едва слышно пела в его снах, согревала в беззвездные ночи его холодную кровь, ее огонь всегда едва заметно тлел в его сердце. После инициации он больше ни разу не почувствовал себя потерянным, ни единого раза, даже гибель ставших ему семьей людей не смогла выбить у него почву из-под ног. Он всегда знал, что должен делать, обретенное вместе с именем предназначение вело его. Вплоть до того злополучного дня, когда смерть показалась ему милосердней той участи, на которую оно его обрекло. * Махо стряхнул с себя оцепенение вместе с медленно истлевающей шкурой, которую он больше не мог удерживать без стремительно иссякающей в этом искалеченном теле магии, и начал затяжной спуск в лежащую у подножия горы долину. Может, причина в чем-то другом. Новая кровь, новый огонь, даже новый предвестник — такое возможно. Такое уже случалось однажды. Это хорошая причина, достаточно убедительная и успокаивающая, ведь он не справился, он все равно что умер, а значит, Твердыня должна была породить нового предвестника. Махо решил, что не будет думать об этом прямо сейчас, сначала он пойдет и посмотрит, что еще изменилось в этом новом для него мире. У него кружилась голова, слабость цеплялась за ноги, а позвоночник подергивало короткими спазмами, словно перед переходом в первичную форму, но он отдавал себе отчет, что до тех пор, пока не восстановит силы полностью, ни о каком переходе не могло быть и речи, как бы к этому не взывали все его инстинкты. И раз уж это больше не вопрос выживания, теперь он мог позволить себе роскошь взвешенных решений. * Языки не узнали его, но, после нескольких бесплодных попыток остановить Криком, признали за ним право пройти дальше, и в этом была своя ирония. Он ведь первый нашел это место. Но кому теперь какое дело. — Мне надо увидеть вашего учителя, можете не провожать, я знаю дорогу, — просто сказал им Махо, потому что ничто так не сбивает с толку людей, привыкших хранить секреты, как осознание того, что для кого-то их секреты вовсе не тайна. Они больше не пытались его остановить, когда он пересекал внутренний двор Высокого Хротгара, в их глазах опасливое благоговение мешалось с чем-то, отдаленно напоминающим надежду. Махо даже стало интересно, на что же такое они могли надеяться. Ведь не на то, что он здесь ради очередного дурацкого пророчества, на которые так падки люди, в самом-то деле. Он мог бы и не тратить такую прорву времени на путь к Глотке Мира (и это был не самый приятный путь, надо отметить, холод неизбежно напоминал ему о заточении, а не особо приспособленное для подобных испытаний тело теперь болело, не переставая), мог бы воспользоваться тайной тропой, но если что и оставалось неизменно в любом из миров, так это неизбывная тяга первородных к церемониям. Видимо, что-то связанное с чувством собственного величия, от которого неспособны избавить ни изгнание, ни тысячелетия забвения, ни даже безумие. Поэтому Махо зашел издалека, по всем правилам, начиная визитом в Хротгар и заканчивая подъемом по заметенному убийственной для любого смертного существа метелью склону. Ну, и еще самую малость потому, что он прекрасно осознавал плачевность своего состояния, и это было совсем не то состояние, в котором можно безнаказанно заявиться к дракону в логово на своих условиях. * Партурнакс ждал его, по-птичьи склонив рогатую голову. Махо медленно приблизился к Стене, на которой тот восседал, втайне надеясь, что его медлительность выглядит как преисполненная достоинства неспешность, а не так, словно он вот-вот испустит дух. Партурнаксу всегда хорошо это удавалось — ждать. Неторопливая, в чем-то жестокая расчетливость и способность выжидать — вот, в чем он всегда был действительно хорош, вот, почему его удары всегда достигали цели. И пусть сейчас он выглядел выцветшей и потускневшей копией самого себя, Махо не обманывался этой припорошенной мнимой ветхостью оболочкой. Но их последняя встреча была далеко не мирной, и если начистоту, сейчас он был не очень-то уверен, с чего бы начать. — Чистого неба и спокойного огня тебе, меньший брат, — пророкотал Партурнакс на довазуле, решив все за них обоих. Поддернутые белизной прожитых веков глаза могли показаться слепыми, но драконы никогда не слепли в том смысле, что смертные, они просто начинали видеть иначе. — Чистого неба и спокойного огня, — отозвался Махо на том же языке; довазул заворочался в глотке, словно битое стекло, словно еще слово, и пойдет горлом кровь. — Прости, старейший, наш язык мне пока что недоступен, — хрипло закончил он на тамриэлике. Партурнакс выгнул длинную шею, переступил по краю Стены, из-под крепких когтей посыпалась ледяная крошка. — Пока что, — повторил он задумчиво. — Что с тобой случилось? Я не слышал твой Голос уже очень давно. Я даже подумал было, что тебя настигла печальнейшая из участей. — Можно сказать, так и было, — усмехнулся Махо. — Хочешь услышать эту историю? — Потешь старого дракона, — с готовностью принял подношение Партурнакс. — Здесь не так много развлечений, как может показаться на первый взгляд. Махо обвел заснеженную вершину Монавен, отрезанную от всего мира вьюгами и высотой, выразительным взглядом: — Кто бы мог подумать. Партурнакс раскатисто захохотал и спрыгнул на землю с поразительной для своего огромного тела легкостью, взметнув крыльями маленькие снежные смерчи: — Хмм. И кто в этом виноват, не напомнишь? — облачка пара, вырвавшиеся из его ноздрей, обдали теплом лицо и шею; дыхание дракона пахло разогретой на солнце землей, пеплом, совсем немного талой водой, и ни капли — живым существом. Но оно было теплым, и Махо едва удержался, чтобы не шагнуть ближе. — Я вижу, что у тебя есть вопросы. И то, что я вижу, вызывает вопросы у меня. Но раз уж это ты пришел ко мне, сначала я хочу услышать твою историю. И кто знает, возможно, в ней будут ответы, найти которые жаждем мы оба. Что еще оставалось неизменно в первородных, так это жадное стремление собирать сокровища — будь то отвоеванный у соперника трофей, затерянная во времени безделушка или просто интересная сказка. Их гордыня подпитывала убежденность в праве брать все, что они пожелают, а скука — неизменная спутница бессмертия — делала их склонными к авантюрам и широким жестам. Иметь дело с драконом оказывалось не так уж сложно, как только удавалось завладеть его вниманием. Махо уселся прямо в снег, ледяная пыль засеребрилась по расшитому потускневшей красной нитью краю погребального платья, которое он так и не удосужился сменить, слишком оглушенный обстоятельствами своего пробуждения — красное на белом, словно росчерки тончайших порезов, вспоровших светлую кожу. — Ты должен помнить, что меня растили люди, — медленно начал он, когда красного на воскрешенных в памяти картинах стало слишком много, а белого почти не осталось. — Хорошие люди. Они любили меня, удивительное дело, любили так сильно, что это до сих пор не укладывается у меня в голове. — Да, меньший брат, — согласно прикрыл белые глаза глаза Партурнакс. — Я знаю, как это бывает. И тогда Махо начал рассказывать. А начав, уже не смог остановиться. Он говорил и говорил, пока голос не превратился в шепот, и к тому моменту, когда слова иссякли, Этериус успел сделать полный оборот, а снег начал золотиться под первыми лучами забрезжившей зари. Партурнакс молчал так долго, что Махо успел подумать, что этим все и закончится, но потом он повернул голову в его сторону и произнес: — Я все же оказался прав. И это не прозвучало как «я же говорил», хотя и очень похоже. — Ты тоже выбрал людей, — заметил Махо. — Ты выбирал их снова и снова, а они сделали с твоими собратьями в точности то же самое, что и с моими. Каким это образом ты оказался прав? — Хм-м, но я не пытался никого спасти. Смысл был вовсе не в том, чтобы кого-то спасать, а кем-то жертвовать ради этого спасения, меньший брат. Но я понимаю, почему ты этого еще не видишь. Махо нахмурился от звучащей в этих словах снисходительности и напомнил себе не обращать внимания, напомнил себе, что он здесь не для философских бесед об устройстве мира или человеческой природе. И он знает без лишних напоминаний, чем именно драконы отличаются от всех прочих первородных, так что, вести подобные беседы было бы пустой тратой времени (хотя, Партурнакса они, несомненно, позабавили бы). — Речь не о том, старейший, кто оказался прав, а о том, что будет дальше. — И то верно. Я возлагаю большие надежды на то, что «дальше» все же будет. — Так вот, об этом… — Махо умолк, мысленно подбирая слова, но, наверное, вся суть разговора с драконом как раз и сводится к тому, что нет особой нужды упражняться в красноречии перед тем, кто смотрит сразу в душу. — Когда я попытался воззвать к Драконьей Твердыне, то не получил ответа, вообще никакого, как будто ее нет… — Твой народ построил свою Твердыню на наших костях, но она не часть нас, — встрепенулся Партурнакс, даже отчетливее проступили шипы вдоль хребта и на конце беспокойно взметнувшегося хвоста. — Дыхание Великого Зверя разожгло огонь в ее чреве, не Отца. Не представляю, что ты ожидаешь услышать от меня в ответ. — Я не закончил, — на лице Махо не дрогнул ни единый мускул, хотя он прекрасно уловил подспудный смысл этого выпада. — Или хочешь обсудить, кто на чьих костях сидит? — Ха, полагаю, мы оставим этот разговор на другой, более подходящий раз. Прошу, продолжай, я весь внимание. — Я получил странное послание, и оно напомнило мне кое о чем. В нем упоминается Пожиратель Миров. И, насколько мне известно, во все времена так называли лишь одно существо. — Алдуин, Бич Монархов, жадность чья бы весь мир пожрала, — явно цитируя чужие слова, произнес Партурнакс. — Конечно, я знаю об этом пророчестве. Оно было предсказано последним из провидцев драконьей стражи, уже после того, как я в последний раз слышал твой Крик. Они даже воздвигли Стену, насколько мне известно, и записали все на ней. Но это все глупости, обычные глупости смертных. Ты ведь не подумал, что я до сих пор сижу здесь, погрязнув в одиночестве и размышлениях, из одной только любви к прекрасному виду? Хотя, вид и правда хорош, этого не отнять. — Здесь Языки изгнали Алдуина, — кивнул Махо. — Это имеет какое-то значение? Кроме того, что ты веришь, будто дождешься здесь его возвращения? — Иногда я забываю, насколько ты юн, меньший брат. Еще совсем дитя. Все имеет значение, — проворчал Партурнакс, в очень драконьем духе называя ребенком того, кто своими глазами видел, как сменились две правящие династии, а потом сто с лишним лет бегал от наемных убийц по всему континенту. — Что за послание ты получил? И от кого? — Она не назвалась, сказала только, что ее орден ждал моего пробуждения. И еще, что я должен найти им драконорожденного, чтобы тот мог исполнить пророчество, связанное с Пожирателем Миров. — Хм… Это не драконья стража, их давно истребили, я бы знал, уцелей хоть кто-то из них. И не Клинки, они бы скорее попытались тебя убить. Эльфы, возможно. Да, у эльфов есть тайный магический орден, но они не вмешиваются в дела смертных. Если только под угрозой не оказывается все мироустройство. Один из них приходил ко мне однажды, давно. Да, теперь я вижу, как все связано. Что ж, в таком случае, тебе и правда следует найти драконорожденного. Наступила очередь Махо долго молчать и смотреть на терпеливо наблюдающего за его реакцией дракона со смешанным чувством раздражения и усталости. — Возможно, старейший, время было к тебе куда более беспощадно, чем мы оба думали, — наконец, произнес он ледяным тоном. — Я только что рассказал тебе, что больше не слышу Твердыню. Я не смогу узнать драконорожденного, даже если уткнусь в него носом, буквально. И насколько я понял, последний из живших драконорожденных разрушил Чим-эль Абадал почти двести лет назад как раз перед своей смертью. А значит, больше в Нирне не было и не будет рождено смертных с кровью Акатоша. — Драконы, меры, люди, звери, — со скучающей небрежностью сказал Партурнакс. — Кровь у всех одинаковая. Она — наша связь с Нирном, но не она определяет нашу суть. Ты найдешь драконорожденного, Мадокхет. Возможно, не так, как ожидаешь, но ты его найдешь. Искать и находить — это твой истинный дар. — На этот раз ты ошибаешься. Я потерял связь с Драконьей Твердыней, у меня больше нет Голоса, моей магии едва хватает на пару минут осознанного перехода, а потом я или скатываюсь в первичную форму и становлюсь не разумнее дикого зверя, или застреваю в этом… бесполезном куске мяса. И в этом пророчестве нет ни слова обо мне, так ведь? — Ты устал, — внезапно заявил Партурнакс, — отдохни, наберись сил. И не думай, что я позабыл обо всем, что ты наговорил мне, прежде чем исчезнуть. * Партурнакс, пришел Махо к выводу, ничуть не изменился. * — Одежда и еда, — лаконично объяснил один из Языков, разыскав его в дальнем углу одного из длинных коридоров храма. — Благодарю, — откликнулся Махо, принимая из рук человека протянутый сверток. Его взгляд невольно задержался на сухой коже, покрытой пигментными пятнами, и перескочил на заросшее седой бородой лицо. В светло-серых глазах человека не оказалось ни намека на старческую мутность, только ясный ум и стремительная работа мысли. — Не думал, что мне доведется увидеть кого-то из вас вот так, лицом к лицу, — негромко сказал человек. — Змеиный народ считается не более чем сказкой в наши дни. — Как и драконы, — добавил Махо с легкой улыбкой. Человек улыбнулся в ответ одними глазами: — Именно так. Мое имя Ангейр, я и мои братья будем рады предоставить вам кров и разделить пищу. Он не добавил «господин» после обращения, просто говорил со сдержанным почтением, а потом развернулся и ушел — спина прямая, походка неспешная. Махо задумчиво провел его взглядом. Языки были одновременно похожи и нет на драконьих жрецов, какими он их представлял по книгам и рассказам отца. Они верили дракону, но не прислуживали ему, скорее заботились; они ставили себя вне обычных людей, но отнюдь не выше, и не позволяли разрушительной мощи Голоса вскружить себе голову обманчивым ощущением непогрешимости. Дисциплина, восхищение и преданность — вот, чем они тут жили. Махо поймал себя на мысли, что вовсе не прочь погреться в лучах предназначенного не ему почитания еще немного. Он провел в Высоком Хротгаре еще несколько дней, и большую часть этого времени он проспал, каким бы диким это ни казалось даже ему самому — после тысячелетнего сна-то. Но ему действительно было это нужно — просто отдых, никаких кошмаров, никаких видений или воспоминаний. Казалось, ему вообще ничего не снилось. Ему было тепло, он спал, и это был просто покой, и это было прекрасно. Языки держались отстраненно даже когда он пару раз присоединялся к ним за трапезой, никаких взглядов украдкой, никаких праздных разговоров. Конечно, потом выяснилось, что дело в обетах и специфике образа жизни (и что они больше не называют себя Языками — тоже), но он все равно был благодарен. Выходить из притупившей все чувства магической спячки оказалось тяжело. Первые мгновения после пробуждения в гробнице были словно продолжением кошмара, потом, когда он понял, что остался один, стало еще хуже, а тут он нашел необходимое ему затишье, позволившее собраться с силами и построить планы на будущее: смешаться с людьми, постепенно привыкнуть, жить, забыть все, что было раньше, как страшный сон. Именно в этом был его главный дар — прятаться у всех на виду и жить, как ни в чем ни бывало. А вовсе не в бессмысленном поиске непонятно чего. Хватит с него пророчеств. Он ушел, ни с кем не прощаясь, и это ощущалось так, словно он просто ненадолго вышел, чтобы вернуться в любой момент. Ему понравилось это чувство, и он тут же решил, что обязательно будет иногда возвращаться. И то, что он когда-то наговорил Партурнаксу, здесь было совершенно ни при чем.