hope for the underrated youth

      Тебе больно, ты хорошо этот вкус знаешь: они никогда не щадят, всегда толпой нападают, пинают ногами в лицо, не дают закрываться, плюют сверху на волосы, колотят, как какую-то грушу, а ведь ты не груша, ребёнок, ты человек. Живой человек, у тебя есть чувства и мысли, а ещё — сердечко дурацкое, которое сейчас выпрыгнет к чёрту, если не разорвётся мгновением раньше. Они смеются, ты хорошо этот звук знаешь: унижают, зовут немощным, совершенно ненужным, требуют, чтобы скулил, умолял — а ты ни звука не можешь издать, потому что вот они тебя бьют, а тебе их до ужаса жаль. У тебя кровь течёт по разбитым губам, а в душе умирает по прекраснейшей птице с каждым новым ударом, но тебя всё равно переполняет глубокая горечь не за себя, а за них: это насколько же несчастными нужно быть для того, чтобы просто оравой бить человека, точно зная, что он не сможет дать сдачи? Поэтому жмуришься, стараешься лицо хотя бы прикрыть, но за руки кто-то хватает, не даёт отдышаться, а рёбра болят до безумного, надеешься, чтобы тебе хоть никто ничего не сломал.       — Сопляк!       — Червь!       — Инвалид!       — А ты точно мужик, а? Может, яиц нет вовсе? Давайте посмотрим!       Они японцы, ты плохо их понимаешь ещё, но отдельные короткие фразы, которые слышатся в школе — вполне, и это одна из важнейших причин, по которой ты не можешь дать сдачи. Они ведь пожалуются мамам и папам, у твоей семьи будут проблемы, а их и без того очень много: у тебя отец остался без какой-либо работы, и ты вынужден воду носить семье Тошигава утром и вечером — их управляющего нельзя назвать человеком простого склада характера, крайне скверный старик, который бьёт тебя палкой, если опоздаешь хоть на минуту. А ещё завтра в школе выпорят из-за того, что выглядишь совсем непотребно: снова ссадины да синяки, что с них взять-то — тот, кто получает науку и знания, должен выглядеть очень приличным, а ты весь постоянно побитый, помятый, взволнованный из-за того, что мама плачет на регулярной основе, когда тебя видит такого всего.       Лишь быстрей бы они отвязались. Они всегда делают так — и это ты тоже знаешь почти наизусть: ведь ты худой, маленький, ужасно болезный, не сопротивляешься от слова совсем, и по этой причине им быстро надоедает мутузить тебя. Пару раз плюнут в лицо — и отвалят уже, наконец, оставляя лежать на земле в попытках отдышаться хоть самую малость. Но сейчас, этим душным вечером, окрашивающим всё вокруг ярким искрящимся заревом, всё происходит немного иначе: злобно смеясь, они с тебя штаны тянут, заставляя ткань немилосердно трещать, а они ж у тебя, чёрт, последние — вернее, единственные, тебе завтра в них в школу идти.       — Не надо, пожалуйста... — ты сейчас просто бормочешь, но не сопротивляешься уже довольно давно — с тех самых пор, как они побили тебя в твои неполные шесть.       Это японцы. Им нельзя давать сдачи, да у тебя и сил не хватит на это: их трое, а ты один лишь, и они в одном правы — хилый, болезный, почти инвалид, никому нужен не будешь.       — Не надо... у меня штанов больше нет... — глаза закрываешь. Тебе семь, ты уже привык к тому, что тебя бьют, но штаны, боже, пожалуйста, не нужно рвать их: если ты не придёшь в школу, тебя же Васаши-сенсей снова палкой побьёт, скажет, что ни на что не способен, а потом в угол поставит, а ты так любишь познавать что-нибудь новое, ты так хочешь учиться писать и читать, а как из угла-то это возможно? А без штанов как?       Как без штанов-то?       — Разбейте лицо, сломайте мне руку, но не надо штаны, пожалуйста, не надо штаны... — у тебя мама на рисовом поле слишком долго работает, у нее пальцы болят, костяшки распухли, куда ей пытаться латать дурацкую грубую ткань. Это тебе самому шить придётся, а как шить, если глаза опять заплывут из-за ударов? Папу просить? А папа будет вечером помогать разгружать лавку господина Саюри, чтобы хотя бы мешком риса платили — это, значит, вообще без штанов оставаться?       А как?       Как без штанов-то?       — По-корейски бормочешь? — и ты чувствуешь на щеке смачный плевок. — Ты забыл, какой у тебя главный язык должен быть, а? — и за подбородок хватают, заставляют лицо повернуть, но куда — ты не знаешь, ты уже ничего не видишь совсем, слезами всё затуманено. Но хоть от штанов отвлеклись... — Забыл о том, сколько тебе даёт наша Империя?!       Ты благодарен Японии, на самом-то деле: она тебе учиться даёт. Книжки учиться читать позволяет — такие интересные книжки, в них запечатлены такие истории, что, кажется, с ума сойдёшь в скором времени. У тебя, знаешь, ребёнок, птицы внутри каждый раз, когда ты погружаешься в мир картинок, которые твоё воображение тебе ярко подкидывает. Они порхают, летают от одного ребра прямо к другому, вьют свои гнёзда — они удивительные, как удивительно то, как человек может придумывать столь потрясающее. Ты так не сможешь, ты почему-то уверен.       Ты можешь только лежать и надеяться, что твои штаны будут хоть относительно целыми, пусть даже на них вдруг появится дырка: это, знаете ли, дело такое — отёк спадёт с глаз, ты их подлатаешь. А три удара палкой — это так, блажь. Сейчас куда сильнее мутузят.       Ты благодарен Японии. А вот этим японцам, которые тебя избивают — совсем, вовсе нет.       Вот бы глаза открыть хоть, да, ребёнок? Ведь уже даже не страшно: они бьют тебя просто за то, что ты корейцем являешься, их так учили — низший сорт, мясо безграмотное, с никчёмным лишившимся работы отцом, потому что землю пришлось отдать за долги, и такой же ненадобной матерью, у которой ноги не помещаются в обувь — так распухли из-за постоянной работы. А есть ты — всё ещё хилый, совершенно не нужный, лишний рот и обуза: вот и лежишь сейчас, позволяя себя избивать в надежде, что скоро уже надоест, ведь больно ужасно.       — Говори по-японски, ублюдок! — и щёку жжёт сильной пощёчиной. Отключиться бы: пусть думают, что, наконец-то, прикончили, да и забудут о том — раскаиваться точно не будут. — Слышишь, ты, эй!       У тебя птицы внутри умирают одна за одной: совсем ещё юные, совершенно израненные пытаются петь свои нестерпимо прекрасные песни — они, милый, знаешь, очень хотели бы взлететь хоть когда-то, но сейчас, пока ты спиной лежишь на пыльной земле, а тебя за грудки держит японский мальчишка лет десяти, лицо к лицу твоему наклонив (пахнет кислым не очень приятно), они ломают свои нежные косточки, перья теряют, исчезают, оставляя после себя лишь пустоту. И никто в этом душном Сеуле тебя не спасёт: люди всегда закрывают окна в моменты, когда видят, что японцы опять избивают корейца — и их нельзя за это винить, потому что никто не хочет проблем, их чертовски достаточно в эти ваши тридцатые годы двадцатого века.       Спасение, милый, придёт к тебе неожиданно. Ты не будешь знать, как оно именно выглядит и откуда оно взялось здесь вообще, в переулке безлюдном в такой ранний час, поэтому думай, ребёнок, что из ниоткуда пришло к тебе хилому, болезному, второсортному и тяжёлому грузу на плечах папы и мамы. У него голос детский, но низкий, топот ног громкий, суровый, а нотки в голосе не просто стальные — отлиты из множества сплавов, сейчас нагретых до максимального спектром эмоций:       — Вы в порядке бить втроём одного?! — у спасения, солнышко, мелодика речи совсем не японская, пусть и говорит на языке, который успел стать родным куда больше, чем тот, который по крови. Вот дурак, думаешь ты, помнишь, да? Какой глупый кореец, пронеслось в голове, зачем ему чужие проблемы, зачем ему себя с японцами связывать — шёл бы себе, как принято давным-давно уж, возможно, тебя бы офицерский отряд подобрал полумёртвого. Или же нет, потому что офицеры — тоже японцы, правда, взрослее, страшнее, могут пристрелить ни за что, за один неправильно направленный взгляд: у папы так друга убили полгода назад — просто за то, что не позволил изнасиловать девушку и за неё заступился.       — Это этот! — японская речь быстро в тоне меняется, слышишь: там нет больше гнева и яда, только испуг — и тебя отпускают, а боль в голове от столкновения с пыльной землёй — тупая-тупая. — Ребята, это тот, который приехал из Тэгу! Он Такеши три зуба выбил три дня назад, дикий!       — А Такеши отцу-то сказал? — второй голос кажется тебе недоверчивым. — Почему этот парень ещё ходит вообще? Он же кореец!       — Горо, у тебя грязь вместо мозгов?! — шипит третий. — Нельзя перебивать всех корейцев! Особенно таких сильных, как этот!       — А этого? — и ты чувствуешь, как тебя пинают под рёбра.       — Этого можно, — отвечает первый, а потом все звуки в момент исчезают: ты думаешь, что всё, оглох, кажется, все птицы внутри голосить перестали, но нет, оказывается, просто три твоих друга неловко молчат, чтобы: — Или нет. Больше нет.       — Пошли вон отсюда, пока я вам по руке не сломал, падальщики, только и можете, что детей избивать по трое! — спасение злится, ты слышишь. И тебе становится страшно — оно звучит настолько озлобленно, что как бы не было хуже теперь, когда японцы с криками бегут восвояси.        А потом тишина. После — шагов тихий звук, тебе страшно, мычишь позорно, негромко, надеешься, что хотя бы штаны на тебе всё-таки целы: да, ребёнок, не до конца ты себя потерял, всё ещё чего-то боишься, пытаешься глаза разлепить — и у тебя получается.       Мальчик, что над тобой сейчас вот склонился... красивый. Он старше, он выше, он шире в плечах, у него вьются тёмные волосы и лицо сейчас прошито волнением, а глаза — ты успеваешь заметить аккурат перед тем, как всё расплываются — тоже красивые, глубокие, карие, ещё один тон — почернеют совсем. Ты боишься эти глаза: у тебя кровь течёт по губам, голова болит и зрение мутное, тебе бы к врачу, да вот только долго и дорого, а Васаши-сенсей тебе не простит прогул в школе.       — Не бей меня только... — хрипишь, задыхаясь. — Пожалуйста...       — Не собираюсь, — голос спасения становится мягче. — Я обещаю. Встать сможешь?       — Н-не думаю...       — Хорошо, давай тогда я тебе помогу, ладно? Не лежать же тебе на земле.       И помогает: руку протягивает, позволяет на себя опереться, спрашивает, где ты живёшь, а, ответ получив, чертыхается, ведь:       — Только не надо домой, хорошо?.. Мама снова заплачет. Она всегда плачет, когда меня избивают.       — Хорошо, тогда я помогу тебе смыть кровь и пот у себя, — вздыхает. — ...и штаны зашью, а то они уже на самих себя не похожи.       Всё же порвали, ублюдки.       Ну и ладно, чёрт с ними, с этими штанами дурацкими. Ты даже благодарен им будешь чуть позже, ведь именно с этого дня ты узнаешь, кто такой Ким Тэхён, дикий кореец из Тэгу, что на два года старше, тот самый Тэхён, который больше тебя от себя не отпустит внезапно, а ты и не захочешь уйти.       Тот самый Тэхён, который неожиданно станет всем смыслом жизни такой слабой и бесполезной обузы.