***
— Деда, а что у тебя на шее висит? — и ручки тянет свои милые, маленькие. Тебе уже шестьдесят три, ты давно не ребёнок, прошёл и войну, и послевоенное время: на улицах — люди, на улицах — дети, на улицах солнце, радость и будни, где две последние цифры текущего года характеризуются бесконечной восьмёркой и шестёркой уверенной. Тебе шестьдесят три: ты женился на ней, когда тебе исполнилось... двадцать шесть? Да, двадцать шесть, и она его знала — того, кто у тебя и по сей день кровавыми ранами, что двадцать четыре на семь разъедаются дымом чёрного цвета. Её как-то, он даже тебе говорил, изнасиловали сучьи японцы, которых уже давным-давно канул след, сорок лет уже как без малого, если быть точным — когда-то она носила фамилию Пак и долго шугалась любого мужчины, даже отца своего, который тоже не вернулся с войны. Помнишь, как вы с ней поженились, милый мой? Ты ей: «Я не полюблю тебя никогда, потому что навсегда только он», а она тебе: «У меня нет других вариантов, а одна я не выживу», да и как-то притёрлись с годами. Родили даже сына: он вот пошёл в университет, помнишь, да, радость моя? И в школу пошёл до этого тоже, изучал прилежно науку, а потом, обернувшись к тебе в свои двадцать, просто спросил: «Я в обход корейских традиций назван точно в честь твоего брата, отец?», а ты, хмыкнув, плечами пожал, чтобы ответить туманно: «В честь самого близкого мне человека, Тэхён». И странно, наверное, но иногда ты в сыне видишь его: тот же упрямый характер, острота языка, желание защитить тех, кто действительно дорог — и сейчас, в мирное время, время, свободное от оккупации, ты порой думаешь, что... да. Тэхён, выживи он во время Второй мировой, вёл бы себя точно так же: дрался бы с мальчишками в школе (ты помнишь, сколько раз ходил к директору, а?), но вот только с толпой девчонок бы не встречался, ведь у него тоже был только ты навсегда. А помнишь, Чонгук, как сын домой невестку привёл, а потом сказал тебе: «Я, кажется, не смогу без неё, пап, я правда за неё умереть буду готов, на войну пойти за неё и непременно вернуться, не в этой, так в следующей, и ещё после неё, и ещё», а ты... А ты так расплакался, эх. У тебя по твоим восемнадцати — боль, мука, разрывы в душе столь огромные, что не зарастут никогда: ты каждый день о нём думаешь, никогда не отпустишь, а каждый год в его день рождения берёшь в руку чёрную капсулу с пожелтевшей бумажкой от времени и прижимаешь к губам со слезами: — Я дождусь, милый. Я же тебе обещал, помнишь, да? Если не в этой, так в следующей. И ещё после неё, и ещё, и ещё. Нужно бы только эту дожить, не для себя — для него. Птицы твои уже сорок три года молчат, у тебя в душе пустота, ты внутри мёртв и сердце болит не на шутку, когда ты о нём думаешь, раз за разом умирая в тоске, но живёшь. Ради него, ради сына, ради внука теперь. Но ради последнего — очень недолго, да? Ты же помнишь в груди эту адскую боль, когда жена скорую вызвала, а язык отнялся — у тебя рука болела неописуемо левая, нарушилась мимика и в грудине горело огнём, пока тебя увозили, а потом, как ты понимаешь, сказали ей тихо за дверью: — Не выживет. Она около твоей постели плакала, помнишь, Чонгук, которому шестьдесят четыре только-только исполнилось? Держала за руку тебя, а ты даже не чувствовал, всхлипывала и говорила негромко: — Спасибо, что тогда, в тысяча девятьсот сорок девятом, ты меня не оставил. А помнишь? Ты в тот момент ей всё ответить пытался, что это ей большое спасибо за то, что она тебя вот таким подобрала: всё потерявшим, включая жизненный смысл, но с разбитой навеки любовью — пытался, однако не мог. Язык-то не слушался после инсульта. А потом, Чонгук, помнишь, как делаешь выдох последний? Он лёгкий. Ведь ты, как и мама твоя в тысяча девятьсот сорок втором, наконец-то отмучился.***
— Всё будет в порядке, — это хён говорит тебе в тот самый момент, когда ты, руки заламывая, качаешься на пятках из стороны в сторону: тебе только четырнадцать, ты всё ещё дурацкий глупый подросток с амбициями, который точно не знает, что именно ему предстоит ожидать, кроме как тренировок усердных и стопроцентной отдачи на публике — в тебе столько планов, столько мечтаний, но ты всё ещё слишком зелёный, чтобы не нервничать, знаешь? И поэтому Намджун-хён тебя сейчас по голове гладит черноволосой, как младшего брата, пока вы сидите вот здесь вчетвером (ты, Намджун-хён, Хосок-хён и Юнги-хён, где двое последних пьют колу и лениво ругаются уже по привычке для галочки, как могут ругаться два брата) в ожидании нового участника группы, которого вам представить только-только должны, а менеджер зло ругается на этого парня. — Вечно опаздывает! Он невозможный! Опаздывает даже на знакомство с вами, другими участниками! — Какой он, Пак-ним? — интересуешься мягко. У тебя за спиной стажировка в танцевальной школе Лос-Анджелеса, ты поёшь хорошо и все говорят, что быть тебе центровым, и, на самом-то деле, очень страшно от таких перспектив, но всё же волнительно — точно не понимаешь, как описать это чувство томления, но... но чёрт его знает, короче. Сумбур. — Странный... — тот на секунду задумывается. — Да, этот парень действительно странный. Ты девяносто седьмого, он девяносто пятого года рождения, два года у вас разница, так получается... А ещё он на язык очень острый. И упёртый ужасно. Но, в целом, парень-то классный, но его для сцены, конечно, ещё точить и точить. В комнатке душно. Или это ты задыхаешься, потому что совсем не уверен, как именно тебе реагировать на подобную реплику о парне, с которым тебе предстоит даже жить, о том, кто должен будет в итоге стать ближе, чем брат, но, впрочем, ладно. Действительно ладно, да. К чёрту невроз, прав Намджун-хён, не зря он ваш лидер всё-таки, верно? — так ты думаешь, чувствуя себя некомфортно, но стараясь справиться с этим. А потом дверь открывается, а голос — подростковый, низкий, но отчего-то знакомый бодро заполняет пространство: — Простите, я опоздал! Меня зовут Ким Тэхён, и я теперь тоже член группы! Давайте хорошо поработаем! А помнишь, что ты чувствуешь в тот самый момент, когда он с тобой взглядами сталкивается, а, ребёнок?«Хорошо, давай тогда я тебе помогу, ладно? Не лежать же тебе на земле».
А помнишь обрывки из памяти, такие далёкие, совсем полустёртые, кажется, будто и не твои, что возникают в голове сами собой когда вы смотрите друг другу в глаза?«А где я комфортный? Я бью ублюдских японских детей, когда они меня пытаются давить втроём-вчетвером, и сейчас тащу тебя в темноте по городу, который, давай будем честны, похож на кошмар. Ты должен бежать от меня, Чон Чонгук, говорить по-японски и заводить японских друзей».
А помнишь, как сердце колотится, а, милый?«— А потом, знаешь, что, Чонгук-и? — Что?.. — А потом мы с тобой возродимся. И я снова буду тебя мучить любовью. И никуда не ты не денешься от меня, мой милый тонсен».
Помнишь, как его рот приоткрывается, когда он видит тебя, словно впервые после долгой разлуки? Как будто вы сдержали своё обещание? А их чувствуешь, а, Чон Чонгук, который живёт в две тысячи одиннадцатом, переехав из Пусана в Сеул для достижения цели? Птиц твоих, что начинают разрывать тебе грудь. Тех самых птиц, которых с сорок второго не слышал, не чувствовал.polnalyubvi — юность