Слишком много всего закончилось

      В этом году май выдался особенно жарким и душным, в разы усиливая городскую вонь. Не удивительно, что в переполненной к вечеру корчме стоял тяжелый запах пота, чесночных гирлянд, дурманящих трав и выпивки. Однако, успевший привыкнуть к подобному смраду нос Лютика различал ароматы луковой похлебки, печеного картофеля и ухи.       Бард сидел на возвышении в центре импровизированной сцены и пел о ведьмачьей дружине. Его слушали в полной тишине, сосредоточенно — жаждали правды.       Вокруг исчезновения Белого Волка толки ходили разные: кто-то говорил, будто видел его в окрестностях Броккилона, кто-то утверждал, что ведьмак залег на дно в Нильфгаарде, а уж сколько выдвинули теорий о его смерти — не сосчитать. И все же, единственным человеком, знающим истину, отчего-то считали Лютика.       Не сговариваясь, Ярпен, Золтан и Трисс молчали о тех событиях в Ривии, и трубадур их поддерживал, воспевая битву в замке Стигга, единорогов, туссентские вина, любовь и вечную дружбу, но не конец истории Геральта. Однако, именно его бесцеремонно выпытывали особо заинтересованные, которым Лютик из раза в раз отвечал, дескать нет у поэзии начала и конца и пожимал плечами. А после, выбрав угол потемнее, брал пиво, а заодно и ту, кто его принес.       Сегодня на душе у него было особенно скверно. Возможно дело в том, что на всю корчму не было видно ни одной мало-мальски приличной девушки. А может просто май душил тисками.       Бард заказал чего покрепче и к этому еды, которой повкусней, а пока ждал, пытался вспомнить все разы, когда бывал здесь. Проклятая память подсовывала низушка Даинти Бибервельта и допплера Дуду, хотя, Лютик точно знал, — та история случилась не здесь. Трубадур расплылся в улыбке вспоминая, как в конце концов вместе с Геральтом, Даинти и парой допплеров они зашли в «Пассифлору»…       Сладкие мысли прервала полная не первой свежести женщина с раскосыми навыкате глазами, поставив на стол наваристую уху, графин с водкой, свежий хлеб и соленья. Лютик поблагодарил «прелестную» леди попутно подмигнув и смутив ее воздушным поцелуем.       Эх, права была Мильва говоря, что в башке-то у него одни потрахушки…       Лютик налил себе водки, выпил и кашлянул крепко в кулак. Затем разломил хлеб, обмакнул его в уху, закусил. Хотелось надраться самогона из мандрагоры, но он сомневался, что кто-то делает его лучше Региса…       А все-таки, что же, черт возьми значило имя того мула? Драакуль. Вампир так заразительно над ним посмеивался, демонстрируя полный комплект резцов, клыков, коренных и зубов мудрости — тогда Регис был уже своим. Вообще-то в серьез его и не боялись со времен ухи уж точно…       Бард взглянул на похлебку, словно в первый раз, — вот почему так погано. Рука сама потянулась к шраму на голове. Смена повязки, Кагыр, доказывающий, что он не нильфгаардец, Мильва и вечное ворчание Геральта…       Он глотнул ещё водки и позвал «прекрасную» мазельку, чтобы та принесла базилик, душистый и горький перец, лавровый лист и шалфей, как в тот раз. Женщина поморгала, выпучила глаза, словно жаба, недоуменно сморгнула и поковыляла на кухню. Пришлось прождать целую вечность, чтобы узнать — лавровый лист кончился, а шалфея у них и в помине не было.       «Курва мать твоя, ты и заведение это курвино!» — думал разгоряченный Лютик, добавляя в уху остальные специи. Он ел так, словно каждая ложка его убивала: медленно, сглатывая слезы и запивая водкой. Тарелку едва ли не вылизал и заснул, как был, за столом.       Проснулся ближе к рассвету и ушел, оставив в корчме все деньги и пожелание приобрести на них шалфей и не позориться.       В это время на городских улицах можно было встретить только заблеванную молодежь, балующую с фисштехом и алкоголем, да забитых в углы бездомных. Раньше бард побоялся бы ходить в это время один, но сейчас ему просто было противно от вони, грубости и несправедливости, царивших на улицах. Прогресс… Одно дерьмо кругом. Когда-то сам поучал, дескать нужно уметь подстраиваться. Подстроился, а толку от этого, если знаешь — время твое прошло, а лучшее уже кончилось.       Лютик заметил, насколько часто он стал ворчать. То ли годы берут свое, то ли просто мозг решил так восполнить вечное ведьмачье брюзжание, а может и сразу все.       На выходе из города он чуть замешкался, выбирая направление, но все же решил плюнуть и пойти куда глаза глядят.       Теперь бард чуть ли не жил на дорогах: там пока не успели нагадить. Будто в старые времена он спал под звездным небом, встречал старых друзей и по нескольку дней не ел. А иногда, в особенно добрые моменты, ему казалось, что все случившееся лишь сон, и где-то по этим же тропам скачет на своей Плотве Геральт, Мильва стреляет в этих же лесах дичь, а Регис собирает травы, у такого же костра Кагыр в очередной раз доказывает, что он не нильфгаардец, а Ангулема травит похабные анекдоты и он, Лютик, вот-вот с ними встретится.       Как жить после такого трубадур ещё не понял, но большак продолжал любить всей душой.       Предместье быстро сменилось полями, а те, чуть медленнее — лесом. Лютик наслаждался острым запахом хвои и влажной земли. Ходьба бодрила и придавала мыслям ясность. Толку правда от этой ясности, когда не знаешь как и о чем писать…       Извечная, с недавних пор, проблема сводила с ума. Бард был с собою честен, осознавая, что все написанное им с тех пор мелко и пресно. Ни одна баллада не выражала и доли бури, царившей у него в душе, не говорила о том, что произошло на самом деле. А рассказать это он был обязан — знал о предназначении не понаслышке. И как иначе он, неспособный держать оружие, выжил бы в той мясорубке, что прошел вместе с Геральтом.       Вот только где, мать их, найти слова, чтобы сказать о смерти лучшего друга?       Бессильный, опустошенный, Лютик тосковал. Как бы он ни храбрился или отшучивался, ему — знающему чуть ли не каждую вторую в мире собаку — от одиночества хотелось выть. Он не успел по-настоящему оплакать Эсси, а на личном кладбище прибавилось ещё полдюжины могил.       Лес становился гуще, пение птиц ласкало слух, а бард все шел и рассуждал:       Как ни крути, а все ж поэзия — мазелька неблагодарная. Из раза в раз выворачивай наизнанку душу, открывай сердце, иди на исповедь за горсть монет и собирайся заново, снова и снова. Живи каждую песню и помогай прожить ее другим. Пусть даже пьяным кметам или нанюхавшимся разбойникам.       Лютня привычно легла в ладони, пальцы скользнули по струнам. Слов у него не было. Только музыка и тоска.

***

Ты будешь людям петь в дороге песни, По сто раз умирая и любя, Но помни: никому не интересно Что, менестрель, на сердце у тебя.