Nicht mehr anfassen

Дрожащими губами он бормочет: — Тебе, наверное, противно прикоснуться ко мне… Растерянный, жалкий, худой стоит он у перил в той же позе, в какой обычно стоял, прислонясь к насыпи окопа, и лицо у него такое же грустное, и глаза так же опущены. — Ах, Людвиг, Людвиг, что они только с нами делают… Мне противно прикоснуться к тебе? Ах ты дуралей, оболтус ты, вот я прикасаюсь к тебе, я сотни раз прикоснусь к тебе… — Меня всего колотит, я даже зарыдал, вот идиот — и, обняв Людвига за плечи, прижимаю его к себе и чувствую, как он дрожит. — Ну, Людвиг, все ведь это чепуха, может быть, и у меня то же самое, ну успокойся же, эта очковая змея наверняка все уладит. А Людвиг дрожит и дрожит, и я крепко прижимаю его к себе. Он неловко обнимает меня, и я чувствую его ладони на своей спине. Я слышу, как он хлюпает носом, и меня душит ощущение собственной беспомощности. Черт возьми, Людвиг, мой милый, милый Людвиг… — Людвиг, ну ты что… — я рассеянно глажу его по голове, — Он же все решит, он тебя вылечит, я тебе говорю, ну… — Я физически ощущаю, как он беззвучно всхлипывает и мне сводит горло. Он еще несколько раз вздрагивает в моих руках, а потом замирает, держа меня за пояс и пряча лицо на плече. — Все будет хорошо, ясно? — глупая, пустая фраза, которой я успокаиваю не столько его, сколько себя. Все будет хорошо, хорошо, с ним не может, не должно быть никак иначе, иное невозможно. Людвиг в ответ лишь издает какой-то полувсхлип-полустон. Мои руки крепче сжимают его плечи, я утыкаюсь носом в висок и невольно воображаю, как целую его. Несколько секунд мы стоим так, пока Людвиг не ослабляет объятие, в ответ на что я его отпускаю. — Спасибо, — тихо говорит он. Я вижу следы слез на его лице, и внутри все сжимается. — Я провожу тебя? Людвиг кивает. Мы бредем молча, почти плечом к плечу, хотя дорога более чем широка для двоих. Я часто поглядываю на Людвига, идущего справа, спрятавшего ладони в карманы, опустившего плечи. Думаю о том, как обнимал его, а он меня, и сердце колотится до жути быстро, что до сих пор кажется непривычным — ведь от любви, не от страха. И вместе с этими мыслями неприрывно, как жуткий пассакальный бас, крутятся бесчувственные фразы доктора, губы Людвига, выговаривающие: «значит, у меня сифилис», его дрожащие руки, опущенная светловолосая голова. Дерьмо, вот дерьмо, почему это должно случиться именно с ним, и без того таким разочарованным и потерянным. Разбитым, словно электрическая лампочка, когда-то прозрачная и светлая. И я думал, что все кончилось, что мы выбрались, но вот он здесь, сейчас, еще больше потерян и разочарован, а я чувствовал его дрожь, видел его слезы. Чувствую себя абсолютно раздавленным. Почему он, почему Людвиг, который стал уже будто бы частью меня, боль которого всегда стискивает мое сердце тупой болью, которую нельзя ничем заглушить. Людвиг, которого я так хотел бы видеть и делать счастливым. С каждым шагом ураган мыслей внутри все усиливается, и я не могу с ним бороться, я не справляюсь, и лишь сильнее сжимаю губы и стараюсь ровнее дышать. У самой двери мы становимся напротив друг друга. Я снова протягиваю ему руку, и теперь он почти сразу пожимает ее, долго, смотря в глаза. Кажется, моя любовь вот-вот выльется через край. Она, смешанная сейчас из страха и бессилия, злости на конкретного врача и абстрактных политиков, одиночества и холода безответности, невыразимой сладости мечтаний и бессмысленной искорки надежды. Я снова вижу, как целую его, говорю все, что так хочу сказать. Я люблю тебя, Людвиг. Я не оставлю тебя, Людвиг. Я, черт возьми, загнусь без тебя, Людвиг. Я все сделаю для тебя. Только не отталкивай меня, и никуда не исчезай сам. Я хлюпаю носом, мне сводит горло, и я чувствую себя до жути жалким. Хочется сбежать в какой-нибудь темный одинокий угол, или же упасть Людвигу на грудь, плакать, и чтобы он обнимал меня, целовал и гладил по голове. Первый сценарий выглядит куда более реалистичным. Глаза наполняются слезами, плечи дергаются, я со стыдом отворачиваюсь и слегка отступаю назад, на что Людвиг перехватывает мой локоть. — Боже мой, Эрнст, ну ты чего? — я льну к нему, всхлипываю в его плечо, чувствую, как он обнимает меня. Нужно остановиться, взять себя в руки, но слезы никаким командам не подчиняются. Людвиг отстраняется, оставив левую руку на моем плече. Он подносит ладонь к моему лицу, касается пальцами щеки, стирая слезы. Внутри от неожиданности все замирает, когда он медленно собирает их одну за другой, одну за другой. Плакать я перестаю почти сразу, и, чувствуя его пальцы на своей щеке, даже об этом жалею. Я думаю, что сам себе такой жест бы не позволил, посчитав за чересчур нежный, чересчур опасный. В порыве неожиданной смелости (или же безрассудной глупости), я перехватываю его ладонь. Мокрые пальцы сплетаются с моими, и мне сложно поверить, что это действительно происходит. Надеясь, что не ошибаюсь в своих чувствах, в своих мыслях, надеждах, спрятав куда-то глубоко страх, я целую его ладонь, неловко, торопливо, и поднимаю на него взгляд. Людвиг не отнимает руки, лицо у него такое же грустное, без тени отторжения. И после объятий, его пальцев, касающихся моего лица, сцепленных ладоней мне кажется, что это если и не ответ, то безмолвное позволение, согласие. Я тянусь к нему, обнимаю за пояс, чувствую его руки вокруг своих плеч, и кажется, что секунды текут ужасно медленно, как смола, и хочется, чтобы этот момент, как та же смола, застыл, и чтобы были только мы и никакого равнодушного и больного мира. — Слушай, прости, но… Мне нужно идти, Эрнст, — тихо говорит он мне в плечо. — Уходишь? — ощущаю резкий наплыв беспокойной тоски. Людвиг уже уходит, уходит так скоро, и на секунду думается, что именно от меня. — Хочу побыть один. Устал. — Да, — угрюмо соглашаюсь. — Придешь завтра? — прошу я, не удержавшись. Я заранее готовлюсь к тому, как буду забывать обо всем от волнения и желания увидеть его снова. Опомнившись, добавляю, — Если хочешь. — Приду. Все нормально? Кажется, Людвиг заметил, как помрачнело мое лицо. Я киваю. Вру. Черт возьми, если бы он выбрал меня вместо своего проклятого одиночества, если бы позвал к себе, я бы обнял и поцеловал его, отдал бы все тепло, все свое сердце. Я понимаю, я все понимаю, что ему плохо, что ему нужно уйти, закрыться, слыша лишь свои мысли и видя лишь черноту потолка, и быть таким, каким в полной мере позволено быть только наедине с собой — испуганным, подавленным и плачущим. Но это осознание лишь усиливает мое нежелание отпускать. — Тогда до завтра, Эрнст. — Пока. Я смотрю на него, усталого, бледного, в свете тусклого фонаря, и кажется, я готов смотреть так чертову вечность. Нужно сказать что-то на прощание, что-то одобряющее, что-то нежное, но обрывки фраз в голове кажутся не теми, не подходящими, и я молчу. Но через пару секунд он уже за дверью — только рукой махнул. Еще через пару — мои сапоги стучат по пустой мостовой. Людвиг, мой милый, милый Людвиг. Он столько раз обнял меня, стер мои слезы, позволил поцеловать себя. Он завтра придет ко мне, мы будем одни, и никаких случайных прохожих вокруг, только мы, пес и полки с книгами. Губы растягиваются в улыбке, с них срывается нервный смешок. Страх, злость, все вдруг забивается куда-то глубоко-глубоко. Болезнь внезапно видится чушью, кризис — заканчивающимся, обещания очковой змеи — правдивыми, а будущее — чистым и другим. Все уже почти хорошо. И скоро уже будет совсем.