вы обронили сценарий

      Твоя рука согревала мое запястье кольцом шершавых пальцев, замкнутых на нем как кандалы. Царапины, тоненькие карминовые полосочки вокруг твоих пальцев, словно разбросанные по ладоням огрызки алых нитей, щекотали мою кожу и цеплялись за сухие огрызки ногтей. Я снова оборвал вчера все под корень.       Утром мне показалось, что ты был готов расцеловать мои пальцы, чтобы они зажили поскорее (ты как животное, привыкшее зализывать свои раны; вот же, удивительно — это на самом деле тебе помогает). Сейчас мне казалось, что еще чуть-чуть, и ты свалишь нас обоих на землю, нависнув надо мной как пасмурное небо, чтобы скрыть за своей спиной ядовитые солнечные лучи местного бурого солнца.       Сегодня пески танцуют вечерние песни: ты закрыл лицо руками, чтобы горячий порошок не ударил в глаза. Я повторил твои действия.       Пески продолжали рычать шумом степи, и трава подпевала им своим хором.       Иногда мне кажется, что ты — стражник моих необузданных страхов, коему нипочем избавить меня от непреодолимого ужаса, а бывает, как сейчас, ты — юный котенок, что без устали ластится ко мне с букетом своих клейких солнечных улыбок, просит защиты, внимания, мурлычет что-то на неясном мне языке. Ты меньше, но старше. Ты ярче душой, но бледнее волей. Я люблю тебя таким, признаюсь.       Я люблю тебя всяким, люблю своим.       Я ненавижу этот ошейник. Иронично считать связку кожаной плети вокруг собственной шеи — символом свободы (от меня, от моих псов), и публично отрицать силу нашего с тобой в прошлом Дворца, но тащить из него фонари в новый дом. Ты тоже не хочешь взрослеть, я знаю.       Взрослые дышат тяжелее от веса собственных тел. С возрастом тяжести им прибавляют предрассудки.       В шуме гуляющих ветров ты прикладываешь мою ладонь к своей щеке и маскируешь ласковый шепот под треск поющих трав. Сердце взрывается приятной болью и словно в мгновение исчезает: несколько секунд ничего не стучит и не дергается, а я замираю одиноким деревом, пока ты не обнимаешь мои ветви, сливаясь со мной в одно.       Я так сильно хотел, чтобы ты вернулся, и теперь не знаю, что мне с этим делать.       Ты обрываешь объятия, как те алые нити, повязанные вдоль своих предплечий. Снова берешь меня за руку — за твоей спиной бесконечные одеяла из трав, сшитые лоскутами разноцветных соцветий и лепестков; ты щебечешь мне что-то природное, что нельзя различить на фоне степного гула, и я пропускаю это мимо ушей, узнавая по движению губ лишь одно слово: бежим.       — Куда?       Запинаясь о сплетения зеленых волос и обрывая их застрявшие меж шнурков лепестки с корнем, мы несемся наперекор ветру в никуда, где не видно краев степи, и дневной туман сливается с перламутровыми красками ватных облаков. Голени мягко щекочет взрывами кислорода, который мы жадно хватаем ртами, словно нам его никогда не бывает достаточно. Твоя улыбка, кажется, сродни антибиотикам, и я уверен, что ты мог бы вылечить любую мою боль, даже самую древнюю и отравленную мышиным ядом, пустившим по всему телу свои хитрые корни. Я проглатываю собственную трусость и впускаю свои пальцы под твои волосы, ощущая на них бархатную нежность твоей рыжины.       Мама говорила, когда приходит свой час, собаки уходят в степь.       Мам рассказывала, что Смерть живет далеко в степи, за притоками Горхона, и они имели все шансы победить черную, если бы построили на ее костях город.       А ты, без тянущейся как смола тоски поешь степную музыку, заученную невесть когда и где; ты целуешь мою ладонь, превращая конденсатом скопившуюся во мне неуверенность в настоящие волны страха потерять каждую пережитую секунду. Я боюсь, что завтра ни ты, ни я уже не будем вести себя также, как смеемся сейчас над разливами охровых красок над головой.       Я боюсь правды.       Я теряюсь в какофонии собственных эмоций, не успевая чувствовать вслед за тобой. Клянусь, я слышал живой голос в каждом движении, будто твое тело — клетка для «чего-то», что, словно паразит, проживает внутри, но мне не хватает духу попросить тебя остановиться. Я смотрю в твои глаза и вижу в них лишь тот зоркий блеск, что лелеет мою искаженную в тебя влюбленность, и мысль о запертом в тебе чудище становится просто смешной.       Страшные чудища очень быстро забываются, как и слова, которые я все никак не смог разобрать. Они, пропущенные будто сквозь механический шум работающих боен, глухо умирали уже где-то позади нас — мне было бы невежливым сейчас оборачиваться. А ты бежишь вперед, тянешь меня за руку так беззаботно и смеешься над птицами, купающимися в крови.       Что?       Твои руки теплые, как махровый воздух, сгущающийся ночами возле камина.       Впереди нас встречают исполинские камни, и наши тени, свалившиеся на их лица, кажутся сказочно малыми, превращая нас в ничтожных для этого мира, бродящих посреди каменных лесов насекомых. «Здесь холодно», — ты не говоришь этого вслух, но я чувствую пробежавшую по твоим плечам дрожь и накрываю их своими ладонями. Кислород нарочито сопротивлялся нашему движению, и наши ноги, будто проваливаясь под землю, делали невыносимо медленные шаги в сторону гранитной клетки — мы надеялись, что ветряные игривые пески поленятся прыгать меж земляных наростов и обойдут их словно то, на что просто не захочется тратить время. Минуты остановились, словно исчез с лица земли Собор, и я всего на мгновение смог обратить внимание на окружающий нас с тобой мир: он растаял в прожжённых пеплом ультрамариново-синих красках и будто сорняк пустил в небо каменные свои корни. Ты спросил бы меня: о чем ты вообще, Каспар? Но прямо сейчас я бы сам не смог объяснить все мою увиденное.       Я крепко держал тебя за руку так, будто ты — мое самое трогательное воспоминание, но ты не прекращал петь все те же песни, что откладывались в нашей памяти, как тяжелая пыль.       Я, честно, не знаю, что это — сумасшествие или любовь, ведь нам с тобой всего по пятнадцать, но мой взгляд дрожит на ветру, если ты улыбаешься. Ты останавливаешься, врезаясь в замершее перед нами время, и тычешь пальцем за мою спину, раскрывая рот в невероятно страшном, но абсолютно немом крике.       Я вновь не слышу ни единого твоего слова, ты будто шутишь надо мной.       Позволь мне расслышать уже хоть что-нибудь, потому что я начинаю бояться, будто попросту позабыл твой голос.       В отражении твоих глаз за мной расцветало нечто необъяснимо страшное, но я не чувствовал никаких обожжённых взглядов чудовищ вдоль моей спины. Мне показалось, что мысль, охватившая меня острыми лозами шипованных роз, настолько крепко отравила мои мышцы страхом, что я никогда больше не найду в себе силы обернуться. Мне показалось, что я стоял вот так обездвижено столь долго, что морозное — я бы даже сказал, мертвое — дыхание этого нечто осело на моих плечах нерастаявшим сугробиком шершавого снега. Мне казалось, что ты умрешь от непреодолимого ужаса тогда, когда я позволю себе хоть один раз моргнуть, потеряв твое нежное лицо из виду, но острый, обжигающий своим холодом дым пугающе коснулся моих ушей, и я ежеминутно сожмурил глаза, потерявшись внутри собственной тьмы.       Ты исчез.       Кто скажет мне, это я провалился глубоко на тысячу лет вперед, или ветер, резво подхвативший звонкое цоканье чьих-то ног за спиной, унес тебя так далеко, где я не смог бы увидеть? Я, позабыв про страх, обернулся в поисках тебя, но увидел ее.       Танец, предвещающий последний вздох каждого живого рядом существа, увлекал своей пугающей красотой. Она плясала на вершине холма, и ее мантия душила расцветшие вокруг нее букеты савьюра и белой твири. Их цветки обращались в дурно пахнущую пыль, разносимую дымом, словно живая, необъяснимая хворь... она щебетала как передавленный воробей и была похожа на облако прогнивших кусочков сухой человеческой кожи. Она пугала меня, от ее криков мне болезненно закладывало уши, а за ней с легкомысленным весельем танцевала сама Смерть.       Я помню: мама рассказывала, что глубоко в степи живет эта тварь. Я почувствовал, как от кончиков пальцев до груди моя кожа вдруг начала холодеть и разваливаться, будто брошенный об гранитную стену хрусталь — настолько страшно было мне рассматривать обтянутые давно пустыми венами сухожилия меж ее костлявых пальцев. Я почувствовал, что только одним своим взглядом она связала мою душу в крепкий проволочный узел, и вслед за ней я сам сжался в маленький испуганный клубок (ее глаза горели кровью всех убитых до меня зверей, ее некрасиво раскрытый рот был пустой и черный, как дно дырявого чугунного котла). К горлу поступил кровавый комок невысказанных наружу криков о помощи, и я даже почти нашел в себе силы бежать, но тут ее лицо обратилось птицей и взлетело в мою сторону со скоростью мысли, только-только вошедшей в голову. Я заскользил по вязкой земле ногами в сторону города, я собрал под свои раненные ногти всю грязь, устроенную ее танцами, я...       Боль, стрелой протаранившая мою грудь, раскроила мои ребра на два серебристых крыла.       Полный ужаса я проснулся от шума дождя, забарабанившего по крыше. Я лежал на выброшенном матрасе под самодельным навесом на улице, где-то в Жильниках.       Возле меня сидел ты.       Настоящий.       — Я унес тебя сюда, чтобы ты не простудился. Дальше не сумел... нога, ты же знаешь. — Ты выглядел невозмутимо спокойным, будто капли, разбитые в нескончаемо-назойливый шум, играли для тебя колыбельную. Я вспомнил, что потерял сознание. — Подожди немного, я отправил пацана за аптечкой, вылечим твою голову. Больно?       Больно.       — Не особо, — я нашел силы сесть, наклонившись спиной на холодную стену дома, — Спасибо. Долго я?       Ты посмотрел на меня грустными глазами и как назло жалостливо улыбнулся. Будто я пропустил что-то важное.       — Совсем чуть-чуть.       Этот сон не давал мне покоя — я был уверен, что столкновение со Смертью было или будет реальным. Это жгло кожу в районе рук (почему-то всего одна моя ладонь была теплой). На твоей шее все еще был этот блядский ошейник.       Все по-прежнему.