Paint it Black

I saw bright open common sense I do evil things and evil things return And I'm praying now, I'm praying for me Моим глазам ясно предстала очевидная истина: Я делаю зло — зло ко мне возвращается. И я молюсь, я молюсь за себя. IAMX – Tear Garden

— Любовь, дружелюбие и гармония*. Если первого нет, соизволь, будучи мужем, обеспечить два других столпа нашей семьи. — Хах, семья, — Чэн хмыкает и щелкает зажигалкой, чтобы закурить. – Мне казалось, ты достаточно взрослая девочка, чтобы все понимать. Лин И Тон стягивает ленту с цветочной композиции и молча бросает ее на пол, не удостаивая мужа взглядом. Острыми щелчками секатора срезает концы, всем нутром поглощенная в это занятие. В очередной раз выстраивает стену, чтобы не впустить, не подпустить. Ведь кто она такая без своей брони? — Я понимаю гораздо больше, чем ты думаешь. Щелк. Щелк. Щелк. Чэн молчит. Пусть закончит мысль. Пусть в очередной раз выльет на него накопленную желчь. — Ты теперь мой муж. И я не позволю тебе делать то, что может запятнать честь нашей семьи, как в тот раз. Не позволю потерять лицо. Сжимает зубы. Стряхивает пепел. Молчит. Не смотрит на нее. Слышит только напряженные щелчки секатора. Солнце вовсю продирается сквозь тюль, обдает жаром комнату, бьется с холодным воздухом кондиционера за свое место здесь. Сейчас одиннадцать, а уже нестерпимо тянет к шкафу с алкоголем. Французский коньяк был бы очень кстати. Подойти, налить бокал, вернуться в кресло, расслабиться. Выпить. Хуа Би говорит, что мужчины не пьют раньше пяти. С каких пор ему не похуй, если в принципе похуй? — Я женщина, мне не стать наследницей. Прекращает обрезать концы у стеблей, кладет букет на стол и смотрит на мужа. Чуть исподлобья. Давяще. Чэн вздыхает, поворачивается в ответ. И Тон готова перегрызать глотки ради идеальной китайской семьи. И сама же в нее не вписывается: колкая, по-женски агрессивная, не по-женски властная, строптивая. В ней нет и толики совершенной китайской жены, такой, которой хвастают мужчины за игорным столом по субботам: покорной, мягкой, нежной, заботливой. — Воплощаешь во мне свои амбиции? – хмыкает, снисходительно поглядывает. Осекается, встречаясь с ней взглядом. Все еще не усвоил, что такие жалкие приемы работают лишь на горячих мальчишках, но не на женщинах, которые раскусывают тебя быстрее, чем ты успеваешь достать оружие посильнее. — У нас теперь все поровну. Мои амбиции – твои амбиции. Одно неверное движение, и твой отец в очередной раз убедится, что младшенького он любит больше. Блядь. — Ты уже не молод. Как и твой брат уже не мальчишка. Пусть он творит то, что хочет. Тебя это не касается. Пусть сам разгребает свое дерьмо. А ты не трогай. Докажи отцу, кто достойно продолжит его дело. Докажи, что ты мужчина. Ты уже не молод. Спасибо за очередное напоминание очевидного. Напоминание, что он уже гаснет так стремительно, что сам не успевает понять. Что уже столько лет каждый день тусклее предыдущего. Что память заботливо затирает рутину его жизни, смешивая бесконечные будни в одно сплошное грязное нечто. Что в этом нечто уже не осталось крючков, на которые можно нанизывать воспоминания. Что было год назад? Что произошло два года назад? Что изменилось за три года? Наверное, все начало смешиваться в единое серое месиво, когда Тянь переехал. Послал брата нахуй, собрал вещи и съехал. Чэн тогда со всей покровительственной наивностью полагал, что тот вернется. Не сможет жить один, не справится. Куда же этому эмоциональному сопляку жить одному. Разве он может? Он даже не знает, как пользоваться банкоматом, чтобы снять наличку. Шла неделя. Вторая. Месяц. А он не возвращался. Бабло и упорство делают свое дело. Крошат остатки родственных связей в мелкую пыль, которую уборщица раз в неделю стирает с дорогой мебели полупустого пентхауса. — Что ты от меня хочешь? — Наследника. Тишина плотной субстанцией ложится на искусственную прохладу комнаты. Чэн наивно думает, что все предусмотрел. И он все предусмотрел. Все. Даже это. Такие браки заключаются не на небесах. Такие браки заключаются не по любви. В таких браках рождаются дети. Несчастные и поломанные. С пуповиной матери впитавшие ненависть, гордыню и тщеславие. Как он сам. Как Тянь. Как она. Чэн сильно затягивается и резко выдыхает теплый дым. Сердце неприятно колет от третьей сигареты подряд. И Тон терпеливо ждет. Как охотница, готовая часами выгадывать подходящий момент. Не двигается. Плечи, обтянутые шелком блузы, расслаблены, но каждая клеточка ее тела излучает достоинство. Такое твердое и незыблемое. Отец не просто так выбрал именно ее. Отец снова оказался прав. Как всегда. — Наследника, — хрипло повторяет Чэн, гася окурок о дно стеклянной пепельницы. В Лин И Тон прорезается холод, постоянно подавляемое желание властвовать, манипулировать. Самая хреновая китайская жена. — Это твой последний шанс доказать, чего ты стоишь. Сейчас самое время, пока Тянь... — Не произноси имя моего брата, сука. Он не хотел так с ней. Боже правый, не хотел. Она же не виновата, что он... Но слова сами выскальзывают сквозь сцепленные зубы, которым не сдержать ненависти к себе, к ней, к брату, к нему. И Тон не подает и виду. Не обижается. Не дергается. Только крылья носа едва заметно раздуваются, выдавая тщательно скрываемое презрение. — Не смей так говорить со своей женой. Чэн все же не выдерживает, встает и направляется к шкафу. Достается первую попавшуюся бутылку. Наливает половину бокала. Американский виски. Даже не французский коньяк. Что ж за день сегодня такой. Пьет. За спиной раздается шорох: И Тон снова возвращается к композиции. Размещает цветы в заранее отведенную для них вазу. Ставит их на стол, оценивающе крутит, щупает бутоны, высвобождает смятые листья. Чэн отпивает еще виски. — Завязывай с этой дрянью. Мне нужен здоровый ребенок. Завтра же поедешь к врачу и сдашь все анализы. Внеси и ты свою лепту в наше будущее. И Тон собирает ленту и обрезки стеблей в небольшую коробку с инструментами для комнатных растений и бесшумно выходит. Хотя бы это она умеет как совершенная китайская жена. *Любовь, дружелюбие, гармония: три столпа китайской семьи.