Цветочное лето

      Беру телефон, ищу в контактах имя «Цветочный мальчик» и набираю всего четыре слова: «Помнишь наше цветочное лето?» Набираю, стираю, набираю снова, но пальцы почему-то дрогнут, когда пытаюсь нажать на кнопку «Отправить». Точно так же дрогнули они, когда я протянул тебе руку через зелёный забор. Помнишь? Тогда я возвращался с площадки по узкой междворовой дорожке, присыпанной мокрым гравием. Я выглядел дерзким, замыленным, кудлатым, в грязных шортах и с запачканным песком футбольным мячом под мышкой. А ты, погруженный в задождевые мысли, кропотливо срезал покачивающиеся от дождя розы. Такого же цвета, как прядь твоих волос. Помню бледный цвет твоей кожи, не свойственный мальчишкам на каникулах, и гордые, даже несколько стыдящие глаза. На следующий день я бросил незатейливый взгляд сквозь сетку на тянущуюся вдоль обвалистого склона дорогу, и он, обыграв мою волю, застыл на мреющих в дождливо-травистом согласии свежесорванных розах, заботливо пригретых землистыми, тонкими руками. Этот призрак тут же развеялся, потому что я принял пас лицом. Помню, как нашёл тебя, межсумеречного, декадансового, зарёванного, как последняя девчонка, на нашей площадке. Не знаю, что на меня нашло, но мне тогда так захотелось стиснуть твои тощие ручонки, уткнуться лбом в лоб и держать тебя, пока не успокоишься и не расскажешь, в чем дело. Что я и сделал, помнишь? Промокал своей майкой кровь на разбитой губе, вытирал выпачканную в грязи мордаху, хвастался, как идиот, что я крутой и начищу рыло тем, кто это сделал. В принципе, так оно и было, я был популярным в школе, но здесь, среди скопища дачных домишек, купающихся в озере солнечных ив, в тени которых дремлет утлая лодка, все было как-то по-другому. Самым забавным было то, что без тебя летние дни тянулись бы так же рутинно, как и прошлогодние, как и позапрошлогодние, как и… все дни, часы, минуты до вот этой самой фатальной оказии, что колебалась между пустячными «так надо» и «так должно быть». На следующий вечер я без всякого приглашения притащился в твой сад. После драки с футбольными пацанами, которые тебя и избили, идти до дома мне было так себе. Лежал на твоей крашеной скамейке да пялился в безоблачное небо, напополам с повядшими на солнце розами. Кажется, я тогда сильно шарахнулся головой. Помнишь, как твоя бабушка выскочила и панику подняла, что за хулиганы такие на меня напали? А что я, вскочив, ответил, перед тем, как рухнуть тебе на руки? — Бабуль, все ок! Мы мальчики — сами разберёмся! После этого ты впервые засмеялся. Сдержанно, по-девчачьи прикрыв рот рукой, которая невольно обнимала мою шею. Тебе пришлось вести меня домой. Тогда я заметил, что твоя бело-розовая макушка болтается чуть повыше моего плеча. Так повелось, что мальчики всегда вырастают после лета, но в своём же цветочно-солнечном мире оно диктует свои правила, увлекает в самобытную игру: всегда один мальчик выше другого, чтобы один мог встать на цыпочки, а другой — покрыть его голову ладонью — эквивалентность доверия и защиты, футбольной взбалмошности и цветковой хрупкости. Здесь все казалось совсем другим: не было скучных уроков, холодных, сырых подъездов, кичливых и пустых взглядов пытающихся казаться взрослыми девчонок и скандалов с учителями, родителями. Только вытянутые на нагретом солнцем подоконнике ноги; за полураскрытыми бежевыми занавесками на пахнущей апельсиновым мылом кухне — какао и тёплые сэндвичи утром, которое начиналось в полдень, заброшенный за ржавую бочку мяч да твои костистые щиколотки, торчащие из-под подвороченных джинсов и оранжевых кед. В моей жизни имени цветочного лета наступил переломный момент — день, когда вместо игры в футбол я отправлялся с тобой на поросшее ропщущим тростником и ряской озеро. Томливый воздух, пронизанный свежестью дягелевых парасолей и горечью ромашек, бултыхающиеся в воде ноги, свешенные со старого дощатого причала, подкатанная майка, слепящий своей синевой василек, воткнутый в твои волосы — аккурат на границу белого и розового, пачка чипсов да сквозь смех пересчёт общих синяков. Когда ты попытался острым уголком травинки сосчитать веснушки на моем носу, я почувствовал странное тепло под грудью. Чувствовал ли ты тогда то же самое? У нас появился один на двоих секрет — заброшенная усадьба за дубовой пролесью и полуобвалившимся забором, где, как ты сказал, жил призрак старого графа, которого больше ста лет назад живьём закопали за жестокие мистические эксперименты, которые он проводил над душами, чтобы обрести бессмертие и сделать людей рабами. Я никогда не верил штампованным и перевранным страшилкам, но… когда тыльная сторона моей ладони невольно коснулась твоего профенеченного запястья… Ты на самом деле и по моему же собственному желанию совершал насилие над моей силой. Ха! Вот такая каламбурно-оксюмороновая смесь. И от того мое сердце поминутно замирало, будто после быстрого бега и резкой остановки у самого края пропасти. Мальчикам не должно сентиментальничать, но ты растекался, как по ситцевому небу — акварельный закат, о школьных обидах, а я прижимал твою цветочную голову к груди, смотрел в повлажневшие васильковые глаза с рыже-летними разводами и твердил, что порву за тебя любого. Ты верил и робко обнимал меня в ответ. Мальчики лучше понимают друг друга… В это лето таившийся в зефирном поднебесье шум приближающейся грозы ощущался намного острее, потому что у меня кружилась голова, когда стена тёплого дождя застала нас врасплох под медвяной сенью старой липы. Ты смотрел сквозь меня и посекундно отводил глаза, подернутые бензиновой поволокой, а когда я, опустив ресницы, уменьшил между нами расстояние, возможно, подражая трафаретным приемам актеров, ты неожиданно схватил меня за руку и рванул с криком: «Промокнем!» Промокли мы тогда порядочно. Помню, как с твоих волос, казавшихся ещё длиннее, текла вода, а белая майка облепляла и просвечивала замёрзшие соски. Мне очень захотелось тогда согреть их своим дыханием. Мы скрылись от дождя в пропахшей сушеными ягодами и дубовыми вениками мансарде моего дома под одним на двоих махровым полотенцем, на выцветшем полу и внутри баюкающей тёплой тишины. Мальчики не могут долго сидеть без дела, но с тобой мне было в радость и это. Смолистые щели в покатой крыше не расскажут родителям, что видели мою клетчатую рубашку, прикрывшую крылатую татуировку на твоей лопатке, скрещенные ноги на пасмурном подоконнике, целлофановый пакет шоколадного печенья да эмалированную кружку с синими бабочками и малиновым чаем; торчащую из-под шорт оранжевую резинку трусов, твои ступни на моих подъемах, а мои руки на твоей шее. Скрывая от девчонок правду, мальчики говорят, что целоваться противно. Нам же с тобой было приятно и страшно, потому что голову кружило от нехватки воздуха, вишнево и прохладно от твоей жвачки и пирсинга в языке, мокро, будто от стучащего по железной крыше дождя, щекотно в животе, как от голубых бабочек с остывшей кружки. Ты испугался и сказал, что все это неправильно. Я нарочно взлохматил твои дождисто-цветочные волосы и успокоил тем, что мы просто балуемся. На самом же деле я так не считал… Мне хотелось, чтобы наше лето никогда не кончалось. Когда луна купала в озере свою улыбку, заброшенный сарайчик помог нам сделать ещё один шаг. Шаг, когда мальчики становятся ближе друг к другу. Шаг на цыпочках, невесомый, как бабочковый полёт. Шаг, захватывающий дух, как прыжок с десятиметровой вышки в бассейн. Шаг... Нет, я не скажу, что между детством и взрослой жизнью — не то. Между разницей в ощущениях, когда один касается руки другого: между чужеродной холодящей щекоткой под грудью и новорожденным сознанием, что эта рука стала твоей и ее прикосновения полностью поглотили тебя и растворились под кожей, а твое тело послушно приняло их, как под воздействием иммунодепрессантов. Чавкая по озёрной грязи и ранясь о кусты одичалой малины, я увлёк тебя на прелую солому, что пропахла дымом украденных у отца сигарет, и там мы узнали о себе и друг о друге многое. Говорят, мальчики не любят поцелуи в шею, но это ложь. Это ощущение, когда таешь, как клубничное мороженое, дрожишь от приятно сводящейся тело щекотки, не выдерживаешь и хочешь опустить голову, но руки упираются в подбородок, а пьянело хихикающие губы, едва касаясь мочки уха, шепчут: «Потерпи. Это же не больно». Мальчики никогда не сделают друг другу больно. Я нашёл много слабых мест на твоей молочной коже: они выстланы бело-розовыми лепестками роз, непростывшими следами неумелых поцелуев, от которых трепетали пепельные крылья татуировки. Помнишь, как мы нашли наше общее секретное слабое место? На шее, сзади, в самой ямочке под волосами. Никогда не думал, что от прикосновений к нему можно сойти с ума… Ты тоже не думал. Это заставляло судорожно втягивать смешанный со сдавленными смешками травистый воздух, запрокидывать голову и беспорядочно вцепляться во все подряд. Тонкие пальцы терзали солому и мои рыжие кудри, дурашливо вплетая в них розовую прядь, когда моя рука, гладящая впалый живот, скользнула под джинсы. У меня тоже в тот момент было тесно и горячо — это нормально, ведь мальчики устроены просто, и не нужно стыдиться и прятать в летней темноте цветочный румянец. Я слушал твоё дыхание и несмело направлял поступь любопытных и влажных от волнения ладоней к запретным местам, которые теперь были в моей власти. Не смущая тебя лишними вопросами, сомкнул губы в поцелуе, который трепетной ощупью делал слаще, а ты плавился медовым воском и шептал, что тебе хорошо со мной. Мы оба побаивались и толком не знали, что делать, когда так хорошо вдвоём, но у меня как-то получалось все само… Я делал с тобой то, что иногда делал с собой по утрам, но нежнее. А потом просто потянуло сделать тебе приятно, мокро и вкусно. Ты принимал соленой, мускусной кожей мои ласки, а бензиновыми васильками глаз — сахарную пыльцу звёзд, сыплющуюся сквозь мшелые щели крыши, морщился и в кровь раскусывал губу. У мальчиков все бывает быстро — я знаю. Закрывая над тобой сонм звёздной дрожи, я разбавлял разгоряченный поцелуй твоим вкусом, который не идёт у меня из головы. То сакральное чувство, когда твое сердце мелко билось под моей грудью, нельзя оценить и всеми розами Вселенной. В те часы до разделённого с тобой рассвета, плавающего в озере, как пурпурно-золотые пузыри в восковой лампе, я не чувствовал боли от содранных с коленей и локтей корочек, потому что счастье проливало мое тело ромашковым нектаром, и я хотел, чтобы оно было одним на двоих, но ты отводил погрустневшие, как ворожащее осень небо, глаза и твердил, что нас никто не поймёт. Мне было плевать! Для меня не существовало Никого, кроме нас, и к черту чьё-либо мнение! Я предлагал тебе угнать машину и вместе уехать туда, где нам никто не помешает. В выстланный озёрной синевой твоих глаз с бело-розовой кромкой лепестковых закатов мир имени нашего с тобой вечного лета. Ты, как всегда, меланхолично улыбался и отвечал: «Не валяй дурака». Так уж повелось, что летом мальчики не хотят взрослеть… Бродя по омотылившейся траве, мы чувствовали руки друг друга, но не землю под ногами и считали лепестки влюбчивых ромашек, но не оставшиеся дни до начала сухоцветной осени. Когда твои цветочные волосы в последний раз трепались и теплились под моей рукой, на которой была твоя оранжевая фенечка, ты плакал — я чувствовал точно, однако из-за дождя никак не понимал, плакал ли сам. Говорят, мальчикам негоже плакать… Смятыми остались в твоей ладони — моя сигарета, а в моей — роза из твоего сада, которая застыла сокровенной реминисценцией между страниц дневника — наше с тобой законсервированное и бережно прибранное на антресоли лето. Приложив ладонь к оплаканному седеющей осенью стеклу заднего сиденья родительской машины, я все дальше и дальше отдалялся от старой ивы, смолчавшей наши вырезанные имена. Теперь за окном снова дождь с расколотым пополам сердцем исступленно играет на скрипке сонату Вивальди; согревая пальцы остывшей кружкой малинового чая да гладя фенечково-лепестковые страницы, жадно и от посторонних глаз утаившие случайно и нелепо сделанную на твой оранжевый полароид фотографию землисто-росистой клубники в железной миске, я вспоминаю о нас. Неизбежно приходящая с имени студёных луж осенью простуда навязчиво щекочет горло и перчит глаза. Оранжевый цвет в моем потаенно-глубоком ассоциативном «навсегда» стал нашим. Он, словно жжение солнца на коже, словно запах апельсинового мыла, щиплющая нос пряная пыльца бархатцев, паточность вялых абрикосов, лето вокруг твоих зрачков и словно… Да, ты ведь сам это говорил!.. Мои волосы. Знаешь, папа сказал, что у каждого мальчика однажды бывает цветочное лето, но с возрастом оно проходит и забывается. Только чувствую, что у меня никак не может… Слишком ты… во мне. Слишком внезапно оно ворвалось неудержимо и зловеще хохочущим клоуном да, размашисто размалевав оранжевой темперой, в щегольском поклоне удалилось. Боюсь, что у тебя все же прошло и забылось, оттого никак не решусь нажать на кнопку «Отправить». Я скучаю, мой цветочный мальчик.