You are my only fairytale

      Из-за очередного плача уставшей за вечер скрипки Серёжа вздыхает и качает головой, сомкнув отяжелевшие веки. Не то чтобы он слишком устал слушать одну и ту же музыку за сегодня — она прекрасна, и дело совершенно не в этом. Но за те несколько дней, что они вновь проводят вместе в тёплом дружеском общении, это далеко не первый раз, когда Саша вновь затягивает тоскливую вариацию этой песни. Её Лазарев узнает из миллионов, даже замедленную и в совершенно иной тональности, ведь когда-то он был первым, кто её услышал. Когда-то он помогал определиться со словами, подсказывал ноты для более удачного звучания и с тоской смотрел в полные боли, но всегда такие счастливые на вид глаза.              Саша-Саша. Что же он сотворил с собой?              Всегда одно и то же. Ничуть не изменился, кажется.              Саша не поёт и даже не мычит, а только смотрит невидяще перед собой широко раскрытыми глазами, наигрывая пискляво-звенящую мелодию. На сцене она всегда звучит весело и ярко, но Лазарев знает значение каждого слова, каждой ноты. Он знает каждое чувство, заложенное в эту песню.              И главное среди них — это сильнейшая влюблённость в «сказку», причиняющая боль уже много лет. Серёжа-то не дурак, он всё понимает. Знает, что до Саши не достучаться, не доказать никак, что это давно не стоит всех его переживаний. Да только разве ж этот упрямец послушает? Плачущей скрипке всегда хочется возразить, а самого Рыбака встряхнуть за ворот, даже накричать, если придётся, чтобы только вывести из этого многолетнего оцепенения. Но Саша слышит только эти звуки. Саша не услышит выкриков чужого сердца. Да и Серёжа не может позволить этому случиться, иначе всё то, что было у них, всё, что оставалось на вид всегда лишь близкой дружбой, мгновенно потеряет смысл.              Тяжело не знать отношения к себе, не знать, как отреагирует человек на чувства к нему, но ещё сложнее знать стопроцентно, что шансов никаких нет. Нет никаких шансов не только из-за пола, но и нет шансов против той вспыхнувшей любви, что когда-то заискрилась в живых глазах Рыбака, после же, правда, превратив эту искру в тусклую пелену. Саша потерялся, пропал однажды, его улыбка говорила о чём-то настоящем, живом, но только лишь честный взгляд, проявляющийся лишь в усталости, когда нет сил сдерживаться, молил о спасении. Серёжа сделал всё, что мог, пока им не пришлось разойтись. Правда ведь сделал всё, что мог.              Как же давно это было. Почему же так ничто и не изменилось? Серёжа помнит его ещё мальчишкой, совсем ребёнком, которым тот и остаётся по сей день где-то в душе. Столько лет прошло, та девчонка давно его позабыла, прошла мимо, наверняка нашла своё счастье, а сердце Саши всё ещё тоскует. Разве это можно вообще исправить? Если да, то как? Неужели до сих пор?..              — Са-аш, — тихо тянет Лазарев, вздыхая. — Прекращай мучить скрипку, я прошу тебя.              Музыка прекращается мгновенно, но со звенящим последним терзанием, заставляющим дребезжать сердце не хуже застарелых окон во время бури. Кажется, что Саша и не осознавал вовсе, что вновь поддался своим старым чувствам, которые давно пора было бы забыть. Все дают «отличный» совет — переключиться. Да только вот на что переключиться, на кого? Его сказка закончилась, но не счастливым концом. Осталась только музыка, физически ощутимая скрипкой в руках, но и с её помощью он только возвращается в прошлое, а не идёт вперёд. Когда же он сможет, наконец, вновь написать что-то достойное? Без плача, без тоски. Что-то яркое. Чтобы даже он сам улыбался искренне.              — Прости, просто хотел немного расслабиться.              Да куда уж там. Скорее уж, Сашенька, это была очередная попытка добавить себе тонну нервов из-за воспоминаний. Впрочем, Серёжа всё понимает, ведь от этого порой сложно уйти. И чем яростнее пытаешься сбежать, тем скорее прошлое догоняет и хватает в болезненно рвущие когтистые объятия.              Где-то позади Саша торопливо и звучно, задев пару раз струны, убирает скрипку вместе со смычком в чехол, а Серёжа, задумчиво хмурясь, разглядывает удивительный вид за широким панорамным окном. Даже жаль, что не видно солнца — то с обратной стороны, зато видно, как оно опаляет своими алыми лучами здания впереди, оставляя яркие пересветы. Небо тускнеет, темнеет, но разжигающийся костёр становится всё ярче, на контрасте оставляя приятный отпечаток в памяти. Такую красоту редко можно встретить.              — Лучше посмотри, какой закат, — предлагает Лазарев и с улыбкой кивает в нужную сторону.              Судя по восхищённому выдоху за спиной, Саша его тут же послушался.              — Ого… я и не думал, что тут могут быть такие виды. Брал самый простой номер, между прочим.              — В дорогом отеле, Рыбак.              — Ну-у… — неопределённо тянет Саша, неожиданно для Лазарева улыбаясь даже в голосе, а после подтягивает ближе какой-то стул, чтобы усесться рядом. — Слушай, а где взойдёт солнце?              — Думаю, прямо здесь, — улыбается Серёжа ему в ответ, словно примагниченный теперь взглядом — слишком тянет рассмотреть и без того хорошо знакомый профиль, находящийся сейчас совсем перед глазами.              Чудесный, прекрасный Саша. Сегодня он в очках, чем добавляет себе незаконную долю привлекательности, с вечно непослушными и разбросанными по всей макушке мягкими локонами. Как всегда, всё тот же романтичный ребёнок, влюблённо, хоть и с грустной улыбкой разглядывающий всё прекрасное перед собой. Ребёнок, в душе которого растут розы с болезненными шипами. Выломать бы их все. Выломать бы каждый шип, вырвать, оставить только гладкие стебли, превратив розы в любые другие цветы, не причиняющие боль. Например, лилии. Они такие нежные, они бы ему пошли. Или, быть может, орхидеи?.. Интересно, любит ли он их?              Не сдержавшись, Лазарев тянет руку и почти шутливо проглаживает кончиками пальцев мягкие волосы на виске Саши.              — You will always be the only one… — напевает он совсем шёпотом и улыбается, заметив, как Саша оборачивается к нему только лишь головой и непонимающе хмурит брови. На его щеке теперь играет отблеск заката, и по розовато-рыжему световому пятну так и хочется провести ладонью, чтобы проверить, стала ли кожа ещё теплее и мягче, как кажется, но Серёжа только отводит взгляд и убирает руку. — А что, Саш? Я тоже люблю свои песни.              Рыбак как-то странно ёжится, приподняв плечи, и опускает голову, уходя глубоко в собственные мысли. Вновь напоминает ребёнка, ей-богу, вот бы только растрепать эту глупую шевелюру, а лучше прикоснуться к виску губами и просто вдохнуть запах. Просто остаться рядом.              — А о ком ты пел свою песню?              — Что?.. — вопрос выбивает из колеи, и Лазарев удивлённо смотрит на Сашу. Тот лишь пожимает плечами.              — Гениальными ведь песни не считаются просто так. В них должны быть вложены чувства. И очень сильные, между прочим. А я ведь слышу, как много ты вложил в неё.              Саша поднимает голову и с улыбкой смотрит вновь так открыто, что Лазарев готов клясться, что ощущает бабочек внутри. Не в животе, как принято считать, но где-то в груди — не самое такое приятное щекотливое ощущение от ласковых касаний крыльев, то и дело сменяющееся чьими-то когтями. Видишь чью-то прекрасную до боли улыбку и понимаешь, что она не принадлежит тебе. Что этот человек не принадлежит тебе. Отвратительно прекрасное чувство, от которого хочется избавиться, но одновременно с тем которое хочется задержать в себе надолго.              — Серё-ёж?              Задумался.              Чёрт, давно себе не позволял такого.              — Значит, ты считаешь её гениальной? — Лазарев неловко усмехается, уходя от ответа, и едва пересиливает себя, чтобы не отвернуться и не почесать пальцами шею — слишком открытый жест смущения, и он сейчас совсем лишний. — Не все песни обязательно поются «о ком-то», Саш. К тому же, её написали для меня, я не приложил к этому руку.              И почему он вообще спрашивает сейчас об этом? За несколько лет ведь ни разу не задал вопрос. Ни разу. Почему именно сейчас?              — Так я ведь и спрашиваю, о ком поёшь, а не о ком написал. Ты поёшь её очень эмоционально, это любой подтвердит, кто только видел твоё выступление. И ты ведь буквально горишь ею, постоянно включаешь в программу и…              — Рыбак, заткнись, я прошу тебя, — Серёжа морщится и отворачивает всё же голову, уже без всякого удовольствия глядя перед собой. — Это просто моя работа. А люди хотят её слышать.              — Но дело ведь явно не в этом, я тебя слишком хорошо знаю.              — Недостаточно.              Саша, наконец, умолкает и, кажется, даже немного обижается. В возникшей тишине приходит едва различимое, но всё же ощутимое чувство вины, но Лазарев не подаёт виду, а только лишь молча смотрит перед собой, вслушиваясь в напряжённую тишину.              — У тебя глаза блестели, — решается, наконец, Саша. — Я тысячу раз смотрел то выступление и уверен в этом.              Лазарев медленно вздыхает. Его плечи заметно приподнимаются, а после, на выдохе, опускаются, но напряжение никуда не уходит, и он только аккуратно ведёт ими, стараясь немного ослабить дискомфорт. Не удаётся. Тогда он поднимается, делает пару шагов вперёд и укладывает ладони на подоконник, чуть сгорбившись.              Он до сих пор помнит, как во время каждой репетиции его почти уговаривали стараться петь эмоциональнее. И ещё эмоциональнее, ещё, ярче, сильнее, так, чтобы зритель на выступлении пустил слезу, прочувствовав песню по-настоящему. И он помнит, что совершенно не чувствовал сам, ему было тяжело её понять, тяжело вобрать в себя все эмоции и выплеснуть их голосом. И было туго с этим вплоть до момента, пока не пришлось вспомнить Сашу. Точнее, пока его не заставили вспомнить.              Ему показывали яркие, живые выступления, заставляя сравнивать эмоциональную подачу. Одним из таких выступлений оказалось как раз его, Рыбака, с этой чёртовой «сказкой». С сияющим взглядом он повествовал свою историю, заставляя каждого проникнуться ею, подавал свои чувства почти на блюдечке, только прикрывая настоящую боль весёлой мелодией. Лазареву стало даже смешно в тот момент — ему показывали, возможно, самое лживое выступление, которое выдавали за искреннее и настоящее. Если бы Саша показал все свои эмоции, зрителей бы разрывало от ужаса и слёз.              Но всё же это помогло тогда, потому что память ударила в голову — и очень ярко. Ведь это его давний друг, когда-то даже нравившийся ему забавный паренёк, с которым довелось раньше много якшаться, и с которым отчего-то захотелось встретиться вновь. И вот она — встреча, совсем недолгая, но надолго запомнившаяся. Просмотр фотографий из Норвегии, совместный горячий шоколад, рассказы о жизни и даже о том, как иногда скучается по редким, но забавным общим моментам из прошлого. Типичное приросшее буквально скандинавское счастье на лице. Почти счастье. Саша возмужал уже к тому времени, стал ещё лучше, ещё красивее. И отпечатался яркой болью на сердце, не просто напомнив о себе, а словно бы возродившись в мыслях заново.              На одной из последних репетиций перед конкурсом Лазареву аплодировали, а он отвернулся ото всех, нарочно потянувшись за бутылкой с водой, чтобы скрыть слёзы в глазах хотя бы на время нескольких глотков. Песня буквально прожигала все нервы, и справиться с этим было сложно. Или даже невозможно.              Саша был тогда единственным в его мыслях. Единственным, к кому хотелось тянуться. Кого хотелось достичь.              — Тебе было больно, когда ты её пел, да?.. — тихо спрашивает Рыбак, вырывая из мыслей. Кажется, он звучит уже где-то совсем за спиной.              У Саши прекрасный, приятный такой лёгкий акцент, забавляющий своей манерностью. Он говорит очень мягко, словно бы даже с нежностью в голосе, относится с трепетом и пытается окутать своим теплом. Такой дружбы в России между мужчинами просто не может быть, а Саше, прожившему много лет в Норвегии, это всё видится, похоже, нормальным. Но вот Серёже даже не по себе — слишком уж разговор этот норовит стать откровенным.              — Серёж.              — Саш.              Плеча касается тёплая рука, и Серёжа закрывает глаза, жмурясь от внутренней боли, но уже через мгновения укладывает и свою руку поверх. Это ведь ничего? Всё нормально. Саша — он ведь такой. Наивный немного, не страшащийся близости, не увидит он ничего «такого» даже если Серёжа погладит пальцами его руку. И сожмёт вот так, как сейчас, не желая выпускать. Так легче, пусть и ненамного. И, конечно, ненадолго.              — Ты замечательный.              Судя по тёплой усмешке за спиной, Саша улыбнулся. Хочется обернуться к нему и посмотреть, но они сейчас настолько близко, что смерти подобно. Рыбак и личное пространство — это ведь противоположные понятия. Впрочем, почему бы этим не воспользоваться? И, не сдержавшись, Лазарев слегка оборачивается. Рыбак смотрит через плечо в окно, любуясь темнеющим небом, но его дыхание слегка попадает на затылок, вызывая всполохи мурашек. Очень близко, настолько, что от груди Рыбака расходится тепло, и Лазарев ощущает его на себе. Невыносимо.              Саша неожиданно заговаривает, из-за чего Лазарев вздрагивает и отворачивается.              — Помнишь «Маленького Принца»? Он любил смотреть на закат, когда грустно.              — Ты бы тоже переставлял стул раз за разом, чтобы смотреть на закат?              Саша смеётся.              — Не думаю. Наверное, вместе с закатом проходила бы грусть. А если я не позволяю закату уйти, то, выходит, не отпускаю и грусть.              — Но ты ведь и так не отпускаешь её, Саш. Думаешь, я не вижу?              Саша молчит и аккуратно отстраняет руку, делая шаг чуть в сторону, чтобы сгорбиться над подоконником совсем рядом. По его лицу кажется, что он словно бы разочарован. Неужели всё же надеялся, что хорошо всё скрывает? Глупо.              — В этом плане ты ничем не лучше, Серёж. Только я ничего не говорю, потому что ты и без того всё знаешь. А почему молчишь ты? Не доверяешь? Или просто закрылся в себе?              Серёжа удивлённо смотрит, неожиданно для себя подмечая раздражение в нахмуренных бровях.              — Я ведь помочь хочу, понимаешь? Может, отвлечь как-то, поговорить, обсудить ситуацию, не знаю…              — Проблема в том, что ты единственный, — Лазарев хочет продолжить, но вдруг умолкает. Саша, прочувствовав эту паузу, вдруг едва заметно вздрагивает и резковато поворачивает голову, подняв свой взгляд. Настолько внимательный, открытый и будто бы понимающий, что становится не по себе, ведь такой взгляд ощущается физически, но посмотреть в ответ он не решается. — Ты единственный, — только через несколько секунд продолжает Серёжа, — кто помочь мне точно не сможет.              По тому, как Лазарев замирает, нервно сдавив пальцами край подоконника, и даже по притихшему дыханию становится слишком очевидно, что он чего-то ждёт — реакции, ответа, хоть какого-либо понимания, а Саша же так и продолжает молча наблюдать, явно ожидая продолжения или каких-либо пояснений. Но ведь оба знают, что ничего этого не последует. Серёжа решает, что остался непонятым, и оно, конечно же, к лучшему.              Вот только в глазах Рыбака понимание возникает, и он продолжает смотреть в упор, кажется, не слишком доверяя тому, что видит, слышит и замечает. Только теперь замечает.              Он молчит и минуту, и две, и всё ждёт чего-то, видимо, да только Лазарев не знает уже, как вдолбить ему в голову всю правду. Вздохнув, он отталкивается ладонями от подоконника, намереваясь развернуться и уйти, вот только его удерживают пальцы за локоть. Серёжа смотрит на Рыбака и замечает странную мольбу в глазах, но понимает это по-своему. Видимо, Саша просто не хочет сейчас оставаться один, но ведь они оба не железные. Сколько можно находиться в этой молчаливой атмосфере безысходности?              В ответ на молчаливые мольбы в глазах Серёжи лишь просьба позволить уйти, и Саша, помедлив, вдруг резковато отдёргивает руку, словно опомнившись. Им обоим сейчас нужно побыть в одиночестве и немного подумать. И когда Саша остаётся в комнате один, он накрывает рот ладонью и медленно, долго выдыхает, стараясь хоть немного привести мысли в порядок.