Три судьбы. Три истории. Один Серый Дом.
Сказки другой стороны. Аспид.
Верхушки деревьев шелестят на ветру, роняя целый ворох листьев, которые усыпают каждый сантиметр поляны, превращая её в цветастый ковёр. Над лесом только начинает брезжить рассвет, окрашивая небо всеми оттенками розового и оранжевого, а где-то в глубине леса щебечут птицы и пищат мыши. Если бы подобные виды случались здесь не так часто, то можно было и залюбоваться. Невероятно красивая змея пробирается сквозь траву и начинающие разлагаться листья, управляя своим огромным телом настолько легко, словно оно ничего не весит. Солнце играет бликами на её коже, горделиво демонстрируя каждую чешуйку, пока она медленно выползает к болоту. Тёмному и вязкому, наверняка когда-то оно было озером. — Ты припозднилась, — змея настороженно поворачивает голову в сторону голоса, готовая предупредительно зашипеть. В раскидистых корнях массивного дерева сидел юноша. Он смотрел на опасное существо в упор, ничуть не страшась, его зелёные глаза на бледном, почти призрачном остром лице были хитро сощурены, а в длинных чёрных волосах запуталась листва и маленькие ветки, — Не думал, что придётся ждать тебя так долго, раньше ты была более пунктуальна. Он похлопал по месту рядом с собой и довольно усмехнулся, когда змея двинулась в его сторону. Казалось, его ничуть не пугала близость с таким опасным массивным существом. Он словно не боялся ничего, поскольку был тут вожаком, неоспоримым Хозяином всего, что тут находилось. — А разве время здесь имеет значение? — уже через мгновение возле него опускается девушка. От змеиного облика не осталось и следа: светлые волосы пусть и всклокочены, но всё ещё невероятно красивы, голубые, практически синие глаза изучают собеседника внимательно, а губы кривятся в каком-то хитром подобии улыбки. — Ты права, ничуть, — юноша безразлично передёргивает плечами в ответ на её вопрос, — но неправильно заставлять меня ждать. Какое-то время они сидят, соприкасаясь плечами, и ничего не говорят. Зелёные оборотничьи глаза смотрят на девушку внимательно, а ей очень непривычно видеть их обладателя… ну, зрячим. Она изучает лицо напротив внимательно, вглядывается так, словно видит впервые. Удивительно, как одна только деталь способна изменить знакомые черты практически до неузнаваемости. — Я лишь хотела спросить… — Так спрашивай. Девушка делает глубокий вдох, словно это поможет ей собраться с мыслями и подобрать правильные слова. Разговаривать с Ним всегда было сложно, убедить в чём-то или доказать свою правоту — ещё сложнее, практически невозможно. Тем не менее, она была у Него в долгу за то, что Тот позволил ей оказаться здесь. Ей здесь нравилось. Ей здесь было хорошо. Здесь не было тошно от чужих прикосновений, не было Голосов, жужжащих в черепной коробке, разного цвета глаз, до боли в суставах напоминающих отца. В этом месте царили тишина и спокойствие, тут она могла быть кем угодно и делать что угодно, если это не противоречило Его правилам. — Ты сильно похудела, — словно игнорируя её предыдущую реплику и зарождающийся разговор, замечает юноша, на что она только безразлично передёргивает плечами и качает головой. Действительно, она практически превратилась в живое подобие скелета, хотя её саму это ничуть не смущало. Ей, в общем-то, плевать, как она сейчас выглядит, человеческая на ней шкура или змеиная, похожа она на скелет или нет. Главное, что тут от привычных головных болей не осталось и следа, а остальное уже было не важно. — Я могу узнать о них? — наконец выпаливает она на одном дыхании, словно Он не старался всячески сменить тему разговора, давая понять, что говорить об этом нет никакой необходимости. Словно она не знала ответа заранее. Он смотрит на неё с толикой разочарования, будто ожидал большего — более здравых мыслей, более масштабных идей, да любого другого «более», только не того, что он в итоге получил. В конце концов, её нахождение здесь — большое исключение, роскошь, которую Он допустил только из-за того, что когда-то совершил ошибку, и она должна быть ему благодарна. Парень тяжело вздыхает и приобретает такой вид, словно собирается прочитать нотацию несмышлёному ребёнку. Её это уже практически не раздражает, она привыкла и делает вид, что всё происходит именно так, как нужно. — Люди часто влюбляются не в тех. Или думают, что влюблены. Это нормально. От его спокойного тона её прошибает крупная дрожь. Впервые, находясь Здесь, она не чувствует себя комфортно, впервые ей хочется накричать на Него, снова, как и в былые времена, полезть в драку. Потому что слова, которые она сейчас слышит — неправильные, и эта мысль в одно мгновение вытесняет из головы все остальные, начиная давить на черепную коробку изнутри. Хочется встряхнуть его, дать хорошую затрещину, чтобы он понял, какую чушь несёт. — Здесь мы теперь Боги, — он передёрнул плечами, словно этот факт был самым очевидным на свете, пусть и звучал, как самое позорное оправдание, — а любовь всему божественному противоестественна, ты ведь и сама прекрасно это понимаешь. — Неужели ты никогда не влюблялся? — почти обречённо спрашивает она. Он задумывается. Надолго. Чёрные волосы заслоняют его лицо, не позволяя увидеть ни одной эмоции или хотя бы заглянуть ему в глаза, хотя она даже не пытается этого делать, понимая, насколько это бесполезно. — И что же ты собираешься о них узнать? — от равнодушия в чужом голосе хочется кричать и плакать, как в старые времена, но теперь для неё это непозволительная роскошь. Она никогда не плачет. В один момент ей и правда захотелось вынуть из груди своё сердце и перекроить его, чтобы больше ничего не чувствовать. Поэтому теперь девушка лишь сжимает зубы сильнее и старается говорить вежливо и учтиво: — Мне достаточно знать, что у них всё хорошо. Что они оба счастливы. — А счастлива ли ты сама? У неё не получается подавить вырвавшегося смешка. Да какая Ему вообще разница? Солнце за их спинами поднимается всё выше, и небо медленно превращается из ярко-розового в нежно-оранжевое. Светлые волосы девушки подсвечиваются своеобразным ореолом, и она становится похожа на нимфу или одну из тех прекрасных женских фигур с картин эпохи ренессанса. Это завораживает настолько, что невозможно отвести глаз. — Это не имеет значения, — она прилагает максимум усилий, чтобы отвечать спокойно и тихо. Зелёные глаза смотрят внимательно, хватают каждый её жест, — в моей голове теперь только мои собственные мысли, и это главное. Здесь тихо, хорошо. Кажется, этот ответ достаточно Его устраивает. Парень сразу заметно расслабляется, но бдительности не теряет. В конце концов, заданный вопрос всё ещё тяжёлой тучей висит над ними обоими, призывая дать ответ. Деться попросту некуда. — Счастливы. — Не давай ответа, просто чтобы отмахнуться от меня, прошу! Он тихо рычит, на грани с чем-то раздражённо-волчьим, и зелёные глаза почти начинают светиться. Она прекрасно понимает, почему он не хочет ей ничего говорить. Но разве ей нужно так много? Просто знать, что каждый из её мальчиков в порядке, чтобы спать спокойно и не волноваться за них. Парень всё ещё смотрит на неё недовольно, а лес над их головами начинает тревожно шелестеть вершинами.Счастливый мальчик
В комнате, принадлежавшей Чумным Дохлякам, ранним утром проснулся мальчик. Проснулся, как ему показалось, оттого, что увидел плохой сон. Он лежал, зажмурившись, пытаясь припомнить, что же ему снилось такое отвратительное, но сон ускользал, не давая поймать себя, пока мальчику не надоело за ним гоняться. Мальчик раскрыл глаза и сделал такой глубокий вдох, будто всё это время ему был перекрыт доступ к кислороду. Вот только перед его глазами всё тот же потолок, всё те же кровати и та же стена, с которой разноцветные совсем недавно намазанные краской животные смотрели на него в ответ. Ничего не изменилось. Окно распахнуто и впускает в комнату красоту розового рассветного неба и свежий воздух, который кажется ему немного не таким, как раньше. Он словно чище, прохладнее, и совсем не такой, как был вчера. Словно дышится легче, ощущается по-другому. На один короткий миг мальчику даже кажется, что сегодняшний день воспринимается им немного иначе, как будто его выдернули из затянувшегося сна, заставив снова вернуться в детство и забыть обо всём, что он успел пережить, чем бы это «всё» не оказалось. Но это ему, конечно, только кажется. Брат спал на подушке совсем рядом, мерно сопя. Почти точная копия его самого. Мальчик чувствовал, что это немного странное ощущение неправильности, перемешанное с чем-то светлым и чистым, чем-то тёплым, чего он не ощущал, кажется, достаточно давно, скоро пройдёт, не оставив от себя и следа, и растолкал спящего брата. Ему очень хотелось верить, что у него получится задержаться в этом приятном чувстве немного дольше, словно от этого могла кардинально измениться его дальнейшая жизнь. Второй мальчик открыл глаза. Круглые и выпуклые, не закрывающиеся полностью даже во сне. Поблескивающая полоса между ресницами, как будто он лишь притворяется спящим, раздражала всех, кроме имевшего ту же особенность брата. — Что? — шепотом спросил проснувшийся. — Не знаю точно, — так же шепотом ответил мальчик. — Но мне как-то странно чувствуется. Как-то все вокруг уж очень нравится, прямо плакать хочется. У тебя тоже так или еще нет? Брат прислушался к себе. — Нет, — сказал он, зевая. — У меня пока еще нет. Может, оттого, что я сплю. И он поспешно закрыл глаза. Мальчик тоже откинулся на край подушки и попытался уснуть. Его никак не покидало навязчивое ощущение иррациональности, неправильности всего происходящего здесь и сейчас. Но вместе с тем, это чувство казалось ему самым прекрасным, самым замечательным на свете, словно теперь им движет какая-то невиданная сила, благодаря которой он может свернуть горы и осушить моря. Кажется, впервые за очень долгое время, ему по-настоящему хотелось жить. Ему казалось просто необходимым куда-то забраться, перерыть какие-нибудь завалы, найти там что-нибудь интересное и действительно завораживающее. Сокровища, настоящую ценность которых знали бы только они с братом, и это стало бы ещё одним их общим секретом, бережно хранимым под самым сердцем. Он никак не мог объяснить этот порыв — просто в одно короткое мгновение он осознал, что они просто обязаны что-то совершить, чтобы почувствовать жизнь. Будто он ещё не до конца проснулся и ему нужно было что-то сделать, чтобы запустить механизм, который отвечал за его дальнейшую судьбу. Тогда он, не в силах больше справляться с переполнившим его до краёв чувством, снова растолкал брата, заставляя того проснуться окончательно. Чердак никогда не представлялся для них чем-то страшным и пугающим. Наоборот, там было интересно и даже весело, всегда можно было найти что-нибудь необычное или странное, сделать открытие, которое занимало на ближайший день, а то и неделю. Ему всегда там было интересно, и особенно сейчас — в день, когда ему хотелось любить весь мир, и своего брата в особенности. Он влез туда первым, потом помог забраться брату. Чердак встретил их привычной пылью и беспорядком, который Вонючка восторженно назвал бы «Творческим хаосом». В самом углу, среди перевёрнутых табуреток и стульев с прорезанными сидушками, стояла подранная и словно залитая многолетними дождями коробка с чем-то бумажным, но явно интересным, что привлекло внимание обоих мальчишек. Он медленно двинулся вслед за братом, словно притягиваемый невиданной силой такой невзрачной вещицы. Они бы ничуть не удивились, окажись там какие-нибудь архивы: чердак был просто сокровищницей такого рода вещей, и, если хорошенько покопаться, из одних только этих бумажек можно было составить целую историю Дома. Но, на удивление обоих мальчишек, внутри оказалось кое-что другое, довольно личное. На самом деле, на чердаке частенько можно было обнаружить вещи тех, кто был до них, но как правило, эти вещи были не такими уж и интересными. Чаще всего это оказывались начинающие разлагаться окурки, да крышки от пивных бутылок, но иногда одна только вещь могла рассказать о своём старом хозяине слишком много. Всё самое сокровенное, все страхи и переживания, надежды и мечты — всё это запросто умещалось в одной незначительной на первой взгляд детали, и даже спустя многие годы считывалось легко, словно на ладони. Мальчишкам это нравилось. Им нравилось крутить в руках чьи-то оставленные на погибель, когда-то самые необходимые вещи, нравилось придумывать истории, а иногда они даже пытались угадать старого обладателя той или иной штуковины. На самом верху коробки лежала книга. Вернее то, что от неё осталось. Многие годы и тяжёлая жизнь в суровых чердачных условиях полностью вытерли надпись с обложки, некоторые страницы размякли от воды, а какие-то вообще бесследно исчезли, вырванные практически с корнем. Но даже сейчас было заметно, что в свои времена эта книга была невероятно роскошной, завораживающей и красивой, с яркими картинками и замысловатыми завитушками текста. Такая могла быть только подарком и ничем иным, чем-то дорогим сердцу и бережно охраняемым в глубине души. Мальчик аккуратно положил книгу себе на колени, пока его брат устремил свои желтые, такие же как у него самого, глаза куда-то вглубь коробки, заметив внутри ещё что-то интересное. Но разве одного только этого сокровища не было достаточно, чтобы считать сегодняшний день очень удачным? Книга оказалась совершенно расклеена, настолько, что теперь было невозможно догадаться, что в ней вообще было написано раньше. Но даже после многих лет оставалось заметно, как трепетно относились к этой книге: до сих пор ни одного помятого уголка, только лёгкие потёртости в нижних краях страниц. Словно эту книгу перечитывали из раза в раз, неизменно восхищаясь написанным текстом, но ещё больше дорожа человеком, её подарившим. Мальчик прекрасно понимал, почему — брат говорил, что в Доме хороших книг слишком мало, что уж говорить о великолепных в своей красоте подарочных изданиях. В этот момент мальчику показалось, что искусство — это не так уж и плохо. Из мыслей его вывел удивлённый вздох брата, который уже через секунду протянул ему на раскрытой ладони какой-то засушенный цветок, судя по всему, выпавший из книги. Эта находка не произвела на мальчика такого сильного впечатления, как на его брата, поэтому он улыбнулся слегка натянуто, после чего вовсе растянулся на полу, стараясь осмотреть останки коробки со всех сторон и найти на одном из картонных боков хотя бы намёк на имя владельца. Пусто. С чердака они вернулись ближе к вечеру, благополучно пропустив обед. Несмотря на голод, каждый из них был удовлетворён совершёнными открытиями и находками, а из головы мальчика никак не хотел исчезать образ размытых водой картинок, на которых практически невозможно было что-либо разобрать. Но эти картинки всё равно привлекали его внимание, заставляли смотреть, не отрываясь, и из раза в раз вглядываться в неясные очертания в попытке угадать нарисованный сюжет. Ему это начинало нравиться. Непонятное тепло разливалось в груди от одной только мысли о том, какие истории могло хранить на своих страницах это сокровище. Ещё по дороге в комнату ему хотелось сказать обо всём брату, дёрнуть его за рукав, привлекая внимание, и попросить найти для него в библиотеке похожую книгу — не важно, о чём, лишь бы хотя бы в половину такую же красивую. Ему очень хотелось снова взять в руки что-то подобное, но только своё, собственное. В этот момент он почувствовал просто невероятную тягу к искусству и живописи — это было то самое чувство, о котором он думал утром, чувство, пробудившее в нём непривычное стремление к прекрасному, показавшее жизнь. Они оба, и он, и брат, жадно вгрызались в любезно предложенные Вонючкой бутерброды (на вкус они были немного странные, а на кусочках самой дешёвой варёной колбасы крохотными комочками красовалось что-то чёрное), в тот момент, когда мальчика снова накрыло это странное чувство: ощущение того, что всё вокруг изменилось, оставаясь при этом прежним. Он снова постарался ухватиться за это, но оно ускользнуло, оставив после себя непонятное тепло и лёгкое ощущение того, что вот-вот произойдёт что-то значимое. Только потом, много-много лет спустя мальчик заметит в себе одну особенность, отличающую его от брата — он кажется старше. И теперь его очень сложно обидеть. Через пару минут Волк ввалился в комнату, распахнув дверь с ноги, и торжественным тоном и довольной скалозубой улыбкой объявил, что Лось только что привёл двоих новеньких. Мальчика и девочку…Записки из наружности. Свист.
Осенний ветер задорно вьётся в верхушках деревьев, кружа по аллеям разноцветные листья и залезая прохожим под лёгкие куртки. На дворе была середина сентября, и с каждым днём погода становилась всё более зимней, слово давала понять, что совсем скоро насладиться солнечным теплом этого года уже не получится. В конце недели обещали дожди. Джек запахивает куртку сильнее, тщетно пытаясь согреться, пока ветер играется с его короткими светлыми волосами, окончательно растрепав и без того беспорядочные пряди, и прячет пачку с последней сигаретой глубже в карман. Новой он не купил, а возвращаться обратно в магазин стоило ему слишком больших усилий. Несмотря на догорающее тепло, людей на улицах всё ещё было много: совсем маленькие дети носились по парку наперегонки, задорно крича и смеясь, лавочки были усеяны беззаботными пенсионерами или подростками. Вечерами было ещё совсем не холодно, так что каждый старался показаться на улице и урвать хотя бы капельку уходящего тепла, пока ещё имелась такая соблазнительная возможность. Джек любил этот небольшой парк, такой уютный и практически родной, затерявшийся в глубине старых многоэтажек и пользующийся большим спросом разве что только у местных жителей. Вековые деревья, упирающиеся в небо своими верхушками, пышные кусты, зачастую прячущие внутри себя доисторические кособокие лавочки — у этого места словно была своя особая энергетика, атмосфера, приносящая Джеку спокойствие и умиротворение каждый раз, когда он ступал на вымощенную камнем дорожку, через щели в которой проглядывала отчаянно борющаяся за жизнь трава. Здесь будто и ветер дул немного иначе, унося все тревоги и заботы вместе с растрёпанными волосами, давая возможность задуматься о том, что делать дальше, позволяя дышать полной грудью и хотя бы на десять минут забыть обо всех проблемах. Иногда он улыбался отрывочным фразам прохожих, даже в такую прекрасную погоду вечно куда-то спешащих, копошащихся, словно муравьи. И пусть от косых и сочувствующих взглядов в свою сторону избавиться так и не удалось, но он уже достаточно к ним привык, чтобы не заострять на этом внимания так сильно. Он долго не мог отвыкнуть от костыля, который за все эти годы стал практически неотъемлемой его частью, и наконец-то купить себе трость, менее заметную и более изящную, не приковывающую таких пристальных и любопытных взглядов. Почему-то Джек никак не мог решиться на такой простой и казалось бы очевидный шаг достаточно долго, слишком долго, словно какое-то внутреннее чувство не давало ему этого сделать. От одного лишь вида трости начинало неприятно тянуть сердце, передёргивало каждый раз, когда Эрик настоятельно рекомендовал ему отпустить прошлое и двигаться дальше. Вот только прошлое самое по себе никак не хотело уходить из его новой жизни. Ему не хотелось иметь трость чем-то выделяющуюся, вычурную, с набалдашником в виде птичьей головы, например, и он сам не знает, почему. Возможно, это было одно из воспоминаний, заблокированных Домом, но Джек этого попросту не помнит. Он вообще не помнит очень многих вещей, которые наверняка связывали его с Серым Домом раньше. Костыли со временем действительно стали не очень удобными, и ему действительно хотелось купить себе трость, но самую обыкновенную, ничем не выделяющуюся и не бросающуюся в глаза. Она была лишь вынужденной мерой, без которой он просто не мог нормально передвигаться, а в некоторые дни без неё было невозможно даже просто стоять. Ему и без всякой вычурности посторонних взглядов в свою сторону хватало. Джек слегка дёрнулся, выходя из своих мыслей, когда услышал шум и возню. Дворовые собаки загнали точно такого же дворового кота на дерево, и теперь вокруг образовалась целая толпа зрителей в лице неравнодушных подростков. Они охали и вздыхали, принимаясь тянуть руки к веткам дерева, словно одним этим незамысловатым жестом могли снять оттуда кота и унести к себе домой. Вот только Джек прекрасно понимал, что только этими наивными причитаниями всё и закончится. С инвалидами также. Поэтому он, не в силах больше наблюдать за разыгравшейся постановкой, только устало вздыхает, цепляясь за трость крепче, и удобнее перехватывает пакет собачьего корма в другой руке. До дома осталось совсем немного, а нарастающую боль в ноге можно и потерпеть, к тому же, приятный, всё ещё немного летний воздух хорошо этому способствовал. Он продолжал двигаться в сторону своего дома, в котором совсем недавно купил квартиру и ещё не до конца распаковал вещи, немного судорожно думая о том, как же сильно за такой короткий срок его изменила Наружность. Первое время его переполняла злоба из-за того, насколько вынужденным было его решение. Он хотел кричать, драться и ненавидеть всех, кто находился от него в радиусе мили. Пусть воспоминания о многом из того, что он пережил в Доме, были очень смутными и непонятными, скорее напоминающими неприятный сон, но это чувство он помнил очень хорошо. Собственная многоэтажка встречает его прохладным порывом ветра и приветливым писком подъезда. На душе словно становится немного легче, а сердце тоскливо тянется к такому родному распахнутому на створку окошку первого этажа. Из дома выскакивает Алиса, миловидная девушка, которая живёт на два этажа выше него самого. В совсем не по погоде летнем голубом платье и не застёгнутом пальто она кажется лёгкой и воздушной, неизменно приковывающей к себе взгляд каждого, мимо кого она проходила. Она была своеобразным лучиком света в этом захудалом районе, ярким солнышком в дождливый день, способная согреть одной только улыбкой. В особенно паршивые дни Джек специально выходил во двор, только чтобы столкнуться с этим солнцем и увидеть её улыбку. Глядя на эту девушку, каждый раз в голове судорожно билось, разливалось уже позабытым теплом под рёбрами лишь одно имя — Лиза. Иногда ему казалось, что ещё чуть-чуть, и он сможет полюбить Алису по-настоящему, так, как когда-то любил Её. Джек приветливо улыбается ей, а она, окрылённая этим незамысловатым жестом с его стороны, словно расцветает и, улыбнувшись ему в ответ, пробегает вглубь двора. Он довольно усмехается куда-то в сторону и заходит в подъезд. Алиса красивая. Красивая настолько, что от одного только мимолётного взгляда подкашиваются колени, чего только стоят одни её чёрные глаза и шоколадные волосы! Алиса добрая, отзывчивая, всегда со всеми приветливая и ласковая. И постоянно строит ему, сиротливому калеке с первого этажа, глазки уж точно не из жалости. От отца Джек отказался, как только ступил в Наружность. Давно спившийся старик даже не позвонил ему, что уж говорить о приезде и встрече, так что Джек подождал пару дней, в слепой надежде маленького мальчишки, что отец одумается, а может даже и извинится за всё, что сделал с ним и сестрой, за поломанное детство и вот такую убогую сломанную жизнь, но потом только криво улыбнулся охающему Эрику и пошёл заполнять нужные документы. О своём решении он не жалел — отец для него умер ещё в тот тёмный вечер, когда в пьяном угаре перебил ему ногу валяющимся куском арматуры и здорово так поколотил сестру. Джек давно для себя понял, что уж лучше быть сиротой, чем иметь родство с таким человеком хотя бы по документам, пусть и не отрицал, что отца сломала неожиданная гибель мамы. Джек не любил слабохарактерных людей и для него это ничего не меняло. Горе было слабым оправданием, для всего, что сделал с ними отец. О сестре он практически ничего не помнил. Вернее, он помнил, что у него была сестра, но не помнил, какой она была. Её привычки, манеры, даже её голос, её имя — всё стёрлось из его памяти бесследно, как и многие воспоминания о Доме, и как бы он не старался, вспомнить о ней хоть что-то он не мог. Она словно превратилась в мираж, расплывчатый силуэт где-то на периферии его сознания. Смазанные очертания, которые никак не могли сложиться в единый образ. Первое время это угнетало. Без этих воспоминаний он чувствовал себя ещё более неполноценным, словно сам по себе он представлял только половину когда-то единого целого. Не лучшую половину. Тем не менее, его совсем не волновало то, что сестры не было в зоне досягаемости. Он словно на подсознательном уровне ощущал, что она где-то не здесь, что он никогда её не увидит, но при каждой, даже самой мимолётной мысли о ней, в душе разливалось иррациональное спокойствие. Джек чувствовал, что она в безопасности и с ней всё хорошо. Это главное. Уже на лестничной клетке он сталкивается с Марком, старшим братом Алисы. Высокий и коренастый, похожий на сестру только отдалёнными чертами, он кивает Джеку в знак приветствия и молча забирает из его рук здоровую упаковку собачьего корма, донося до самой двери. Джек тихо благодарит его, поворачивая ключ в замочной скважине, пока крупная, чем-то напоминающая Чёрного издалека, фигура спускается по лестнице, окончательно скрываясь в темноте подъезда уже через несколько секунд. Парень просто ненавидел, когда в его сторону смотрели с жалостью, но Марку и Алисе он был благодарен. За всё. Квартира встречает его тёмным коридором и звонким собачьим лаем. Щенок, белый с чёрными пятнами по всей спине, задорно кружится на месте, переваливаясь с передних на задние лапы, и виляет хвостом, ожидая, что хозяин сейчас потреплет его за ухом. Джек улыбается, зажигает свет и, вцепившись в трость, присаживается на пол. Щенок счастливо повизгивает, кидаясь на хозяина и принимаясь облизывать его лицо и руки. Джек смеётся. Самым настоящим, искренним смехом, которого он сам от себя не слышал уже очень давно. Несмотря на боль в колене, парень не спешит подниматься на ноги, терпеливо дожидаясь, пока щенок наиграется с его шарфом и короткими прядями волос и позволит себя отпустить. Он притащил это маленькое чудо к себе в квартиру почти месяц назад. Тогда ещё было тепло и солнечно, народ толпился на улицах, но маленького поскуливающего бездомного щенка почему-то заметил именно Джек. Зверь явно когда-то был домашним, потому что с радостью и лаской тянулся к чужой распахнутой ладони, позволяя себя гладить и в благодарность облизывая руки. Сначала Джек хотел отнести его Чёрному. Вот только в тот момент, когда холодный нос ткнулся в тыльную сторону его ладони, он ощутил, как внутри что-то перевернулось, практически громыхнув, и встало в совершенно новое положение, основательно закрепившись. Он никогда не любил собак, но почему-то подхватил тут же замеревшего щенка на руки и понёс к себе домой. Не к Чёрному. А теперь щенок вился у его ног, повизгивая и попрыгивая, радуясь приходу хозяина, пока Джек разувался, умудряясь держаться за трость и опираться на стену одновременно. Имя Рекс пришло в голову как-то само по себе. Оно казалось смутно знакомым, словно он слышал его в каком-то старом фильме, вот только Джек никак не мог вспомнить, где же именно, но идеально подходило щенку. Рекс вилял чёрным хвостом, начиная постепенно успокаиваться, а парень тем временем снял свою куртку и двинулся в сторону кухни, оставив упаковку собачьего корма в коридоре. Нельзя было сказать, что Джеку не нравилась его жизнь. Наоборот, его всё вполне устраивало: и крохотная квартирка первого этажа, на которую он успел накопить, и соседи, относишься к нему снисходительно и дружелюбно, и вьющийся под ногами Рекс. Даже выставки Эрика (и расставленные у каждой стены его же картины) не нервировали, а придавали каких-то внутренних сил. Его совершенно устраивало нынешнее положение вещей, и пусть он помнил, что после Дома хотел отправиться в какое-то другое место, сейчас ему всё нравилось. Чайник тихо булькает, закипая на плите, а Джек немного устало опускается на стул. Из-за долгих походов перебирая нога болела, не спасённая даже наличием трости, а спина впервые за долгое время снова дала о себе знать. Парень прекрасно понимал, что нужно было выпить каких-нибудь таблеток чтобы стало хотя бы немного легче, но ритмичное постукивание хвоста по паркету живо возвращало его в жизнь. Рекс. Первым делом нужно покормить Рекса и только потом возвращаться к вечным жалобам. И только после того, как собачий корм был насыпан в старую тарелку горкой, а сам щенок с жадностью ел, слегка трясясь, Джек позволяет себе закинуть больную ногу на табуретку, болезненно морщась, и принимается втирать в неё пахучую травяную мазь, смутно отдающую чем-то знакомым. Баночку с этой мазью он обнаружил в своём рюкзаке ещё в тот первый вечер, когда переступил порог квартиры Эрика и его отца, где он жил первое время, совершенно случайно. Она словно невзначай затерялась среди небольшого вороха вещей, оставленная не специально, но Джек бережно её хранил, используя мазь только в особенно паршивые дни, как этот. Казалось бы, в ней не было чего-то особенного или выдающегося, но эта баночка мази словно заполняла собой какую-то пустоту в его душе. Словно она была той самой незначительной, но очень весомой деталью, которой ему не хватало. Чайник принимается свистеть на грани воя, а парень старается как можно скорее выключить газовую конфорку, чтобы избежать недовольного стука в стену от сварливой старухи-соседки. Проблемы и лишние стычки с ней ему не нужны. Джек снова вздыхает как-то устало и обречённо, распахивает тюлевые шторки, озаряя маленькую кухоньку розоватым закатным светом. Всё как-то сразу начинает играть новыми мягкими красками — и кухня кажется не такой старой и ободранной, и обои не такими облезлыми. Джек замирает у распахнутого окна, вглядываясь в уже знакомые очертания словно в первый раз, и чувствует, как в его душе что-то переворачивается. Непонятные, иррациональные нежность и любовь ко всему окружающему переполняют его изнутри, начиная литься через края. Только сейчас ему вспоминается, что завтра у Эрика пройдёт выставка, на которую он, Джек, обязательно должен явиться, и потом, словно озарение вспышкой, в голове возникает смутно-знакомая фраза: «Придёт день. Наступит рассвет. Ты окажешься там, где тебе суждено быть».