Двое в палатке у ночи на краю

Kein Mensch dieser Welt kann dein Schmerz grad heilen, und wenn nur Liebe hilft, dann schlaf’ ich heute Nacht neben dir ein. (Ни один человек на земле не смог бы утишить сейчас твою боль, но, если любовь хоть чуть-чуть поможет, я усну сегодня ночью рядом с тобой). – LEA, Wenn nur Liebe hilft Какаши не знает точно, что произошло, он лишь чувствует, как от Обито обжигающе пышет болью и яростью. У её гнева солоноватый вкус крови и терпкий – пепла оставленных за спиной разоренных деревень. Серый в яблоках вырывается вперёд, понукаемый седоком, и Какаши резко осаживает его в полушаге от её вороного. Взгляд скользит по прямой спине, уверенному развороту широких плеч, ручной работы лайковой перчатке, под которой, он уверен, прячутся до боли стиснутые костяшки цвета окружающего их снега. Она не оборачивается, лишь бросает глухо: – Найди её. Какаши не нужно ничего объяснять, не нужно повторять дважды – он слегка склоняется в седле, даже несмотря на то, что видеть его она никак не может, и отзывается коротко: – Да, мой генерал. Когда он вновь разворачивает коня и мчится во весь опор вдоль колонны, по пути высвистывая из неё свой отряд, ему кажется напоследок, что словно стянутые колючей проволокой плечи под форменным синим мундиром слегка расслабляются. У Какаши нюх гончей и такой же преданный нрав. А ещё он знает, что она ему верит, возможно, ему одному во всей этой чёртовой армии, и он просто не имеет права её разочаровать. Серый обидчиво всхрапывает, когда шпоры вонзаются в бока, и прибавляет ходу – из-под копыт летят снег и мокрая грязь. Какаши щурится в снежный полумрак и изо всех сил пытается надеяться на лучшее. Получается откровенно паршиво.

***

…В лагерь они возвращаются поздней ночью, измотанные, на взмыленных лошадях и без Рин. Какаши сползает с седла, бросает поводья серого солдату помладше и с глухим стоном разминает затёкшие ноги. – Командир, вам бы отдохнуть, съесть чего, а? – робко предлагает солдатик, мягко поглаживая серого по взмыленной морде. Какаши лишь отрицательно мотает головой: – Надо отчитаться генералу. «Надо убедиться, что она в порядке и не сбежала искать Нохара в одиночку», уже честнее признаётся он себе, пробираясь сквозь высокие сугробы и ежась в своём тонком суконном плаще. Ночь намечалась холодная, и деревья хмуро поскрипывали от мороза. В палатке Обито ярко горит свет – Какаши знает, что она по обыкновению засиживается за картами и учебниками стратегии допоздна, поэтому всегда приказывает положить в её походные сундуки побольше свечей, добротных, восковых, которые не чадят и не оплывают даже после долгого использования. С каждым шагом сердце становится всё тяжелее, пока ему наконец не кажется, что в груди у него глухо бухает наковальня. Молодой офицер, скучающий у входа, немедленно встает навытяжку, заметив Хатаке, но тот лишь устало машет рукой. – Генерал Учиха одна? – спрашивает он, намеренно повышая голос, чтобы Обито знала, что он вернулся. Прежде чем солдат успевает ответить, полог палатки распахивается, и рука в знакомой лайковой перчатке вцепляется Какаши в предплечье и втягивает внутрь. У Обито в глазах – такое острое отчаяние, что Какаши кажется, будто ему под дых вонзили два угольно-чёрных стилета. Под её тяжелым взглядом он лишь отрицательно качает головой, и она падает на колени. Кулак здоровой руки с размаху опускается на массивный резной сундук рядом с входом, который едва слышно трещит, но держится. – Тело? – глухо бросает она, не поднимая головы. – Не нашли, – с каждым словом ворочать языком становится всё труднее. Обито вскакивает с колен и начинает метаться по палатке, до боли закусив нижнюю губу. На ней всё ещё полная походная униформа, даже меховая накидка и заляпанные грязью дорожные сапоги. «Наверное, думала, что мы нападём на след, и хотела возглавить спасательный отряд», догадывается Какаши, и, хотя он знает, что он сделал всё, что было в его силах, ему становится невыносимо стыдно – горят уши. – Если не нашли тела, значит, она ещё у них, живая, по-другому и быть не может, – горячечно бормочет Обито, а потом хватает Какаши за локоть и впивается в лицо пытливым, нервным взглядом: – Ты уверен, что вы всё обшарили? Ты уверен, Хатаке? Какаши медленно кивает, и она, словно опомнившись, отпускает его рукав. – И за своих людей ты ручаешься? Если вы упустили её след, я вас всех разжалую в ефрейторы, – в её голосе проскальзывает и угасает нотка невеселого смешка. – Ручаюсь. Завтра я возьму свой отряд, и мы ещё раз прочешем лес. С позволения вашей милости, конечно же, – спохватывается Какаши, но Обито лишь нетерпеливо взмахивает рукой. – Делай, что положено, но найди мне ту сволочь, которая… – от с трудом сдерживаемой ярости у Обито вздрагивает и ломается голос. Она стискивает кулак так, что скрипит изящно выделанная кожа перчаток, и быстро отворачивается от Какаши. Он тоже отводит глаза и тактично щурится на огонь свечей, которые превращают палатку в театр теней. За брезентовыми стенами палатки раздаются негромкие звуки засыпающего лагеря – пересвистываются часовые, изредка всхрапывают недовольные кони и гремит котлом кашевар. – Ненавижу, что все ведут себя так, словно её никогда и не было, – сквозь стиснутые зубы шипит Обито. – Мы найдём её, – спокойно обещает Какаши, всё ещё избегая смотреть своему генералу в лицо. – А если не найдёшь, Хатаке? – в голосе у неё незнакомая, хрупкая нотка, от которой у Какаши звучно обрывается что-то внутри. И если он и до этого был готов был носом рыть землю чуть ли не во всём этом чёртовом лесу, то сейчас ему хочется начать сию же секунду. Даже возвращение в лагерь за припасами и отдыхом для лошадей кажется на минуту позорной слабостью. Какаши Хатаке воюет уже пятнадцатый год, но так и не научился ставить свои человеческие нужды выше её приказа. Он наконец поднимает на неё глаза. …У угольно-чёрной радужки – сеточка лопнувших вен, на бритвенно-острых скулах – два неровных алых пятна, то ли от тепла жаровни, то ли от бросившейся в голову крови. Короткие жёсткие волосы встрепаны, словно иглы дикобраза, а между бровей залегла глубокая морщина. Обито кусает сухие губы острыми белыми зубами, не обращая внимания на выступающую кое-где кровь, и смотрит-смотрит-смотрит на него испытующим и каким-то слегка беззащитным взглядом. И как бы Какаши не хотелось этого признавать, смерзшееся в мрачном заиндевевшем чреве леса нутро теплеет от её дикой, воинственной красоты. Какаши Хатаке воюет уже пятнадцатый год, бесстрашно, самоотверженно и слепо, но не потому, что верит в какие-то расплывчатые идеалы, а потому, что ему наконец-то есть за кого сражаться. Он прокашливается, поддёргивает плащ повыше и почти шепчет внезапно севшим голосом: – Ваша… – Просто Обито, Какаши, вытащи, наконец, палку из задницы! – с терпением у Учиха всегда было неважно. Какаши незаметно усмехается уголком рта. – Обито, - её имя греет губы не хуже янтарного виски, плещущегося во фляжке, – я найду её, во что бы то ни стало. Разве я когда-нибудь вас подводил? Обито щурит полыхающие уголья глаз, а потом медленно качает головой. Её гнев дотлевает, словно зола от вчерашнего костра, и твёрдые плечи сутулятся всё больше под переливчатым чёрным мехом. Генерал Учиха никогда не сдаётся, это знают все, но даже у неё иногда на короткое мгновение опускаются руки. Это зрелище редкое и настолько личное, что человек с ней незнакомый отпрянул бы в удивлении. Какаши лишь скользит обеспокоенным взглядом по измождённому лицу, окровавленному абрису губ, нервно дёргающейся брови, и сжимает руки в кулаки так, что короткие ногти вонзаются в ладонь. Такую Обито невыносимо хочется приласкать, прижать к груди, коснуться своими чуть посиневшими от холода губами её сухой, горячей кожи и видеть, как медленно разглаживается резкая морщинка на лбу. Боль в ладонях отрезвляет, возвращает разум, напоминает о данном себе обещании. Какаши резким движением головы откидывает с лица влажные от снега волосы. Что разрешено Юпитеру, Хатаке. Дыши. – Если мне будет позволено заметить, вы устали, – отвлекаясь от собственных мыслей, мягко укоряет Какаши, хотя и сам готов стонать от боли во всём теле. – Вам нужно отдохнуть, мой генерал. Обито лишь презрительно фыркает. – Не позволено, Хатаке. Что, предлагаешь мне завалиться спать, пока Нохара там иголки под ногти вгоняют? – А кому будет лучше, если вы завтра всю дорогу будете клевать носом в седле? – парирует Какаши, и знает, что, несмотря на упрямство, она всё же выполнит его просьбу. Обито кто угодно, но не дура, и прекрасно понимает, что усталость командира ставит под угрозу в первую очередь её подчинённых. Она резко выдыхает через нос, ломает карандаш в жёстких ладонях, не глядя, швыряет бесполезный грифель под стол, и ворчит: – Будь по-твоему. Он коротко кивает, поднимается с одного колена и готовится выйти прочь. – Хатаке, – внезапно зовёт его Обито. Словно не зная, чем занять себя, она рассеянно перекладывает карты, планы сражений и донесения. – Останься. Какаши словно обдаёт волной раскалённого воздуха, и он останавливается, как вкопанный. – Обито? Краем глаза он видит, как Учиха огибает походный стол и тяжело плюхается на не расстеленную кровать. На секунду воцаряется молчание. – Видишь ли, Хатаке, я отвратительно сплю, – будничным тоном сообщает она наконец, немигающим взглядом вперившись в извивающееся пламя свечей. – Обычно…Рин помогала…помогает мне заснуть, но раз её нет… Какаши боится вдохнуть. Его усталость словно рукой снимает, и он чувствует, как адреналин начинает с каждым ударом сердца пульсировать во всём теле. Обито нетерпеливо поводит плечами и почти скороговоркой выдаёт: – Так что помоги мне раздеться и посиди со мной, пока я не усну, понял? Возможно, впервые за всю свою славную военную карьеру Какаши хочется позорно сбежать с поля боя. Можно было бы, конечно, притвориться дурачком и попросить её повторить, но Какаши слишком уважает эту женщину, чтобы играть с ней в совершенно ненужные игры. Обито пристально следит за ним и ему кажется, что чёрные глаза бесцеремонно ввинчиваются ему в самую подкорку. Он пустил бы её куда угодно, но не туда. – Почту за честь, мой генерал, – скрывая смятение за привычным строгим фасадом, кивает Какаши. Мерещится ли ему, что в лице Обито мелькает мимолётное облегчение, когда она медленно встаёт и поворачивается к нему боком, там, где мягко поблёскивает в пламени свечей фибула её мехового плаща. Какаши приходится мучительно фокусироваться на деталях, чтобы не думать о том, что он делает и с кем. Застёжка накидки – брошь в виде полукруглого веера на длинной ручке, алые гранаты в тревожных отблесках пламени мерцают, как капельки свежей крови. Он медленно снимает перчатки и собственные ладони кажутся ему непропорционально огромными и грубыми, когда он осторожно щёлкает зажимом. Мех мягко щекочет запястья, и пахнет ею – дымом, железистым привкусом крови, пóтом лошадей и тонким как пёрышко, тёплым запахом, от которого у Какаши на мгновение перехватывает дыхание. Рин когда-то подарила Обито ароматное масло из далёких земель, где, по легенде, солнце не скатывается за горизонт даже ночью, и на всех деревьях растут плоды из чистого золота, омытые и выпестованные солнечным светом. Из семян этих плодов местные жители – меднокожие, рослые и все как на подбор воины, музыканты и поэты, говорит Рин, жмут жёлтое масло, которое пахнет самой жизнью. Какаши помнит, как Обито зачарованно капает блестящую капельку, словно действительно полную переливающихся лучей на ладонь, а Рин нежно берёт её руку в свою и начинает медленно, нежно растирать масло, не отрывая от зардевшейся подруги задумчивого взгляда. Какаши, стоявший тогда караул у дверей, сглатывает ком в горле и напряжённо слушает. «Откуда ты знаешь, что такая страна действительно существует?» смеется Обито, и её обычно резкий, непреклонный голос смягчается и течёт, словно шёлк. Иным с Рин она не разговаривает. «Вечное солнце на небосводе выжгло бы всю растительность, покалечило людей, убило всю живность и вытопило бы самую воду из земли. Ты рассказываешь мне сказки, Рин?» Какаши не видит её лица, но готов побиться об заклад, что хитрые карие глаза рассыпают искорки смеха. «Откуда я знаю, что страна эта существует?» повторяет Рин, но слова её полны не добродушной насмешки, а печали. Какаши недоумённо хмурится. «Так ведь я оттуда родом, Обито. Из страны, где никогда не садится солнце. Разве моя кожа не цвета тёмного меда, разве мои песни не услаждают твою ночь, а мой меч не защищает тебя днём? А в подарок я отдаю тебе не только себя, но и масло лучистого дерева, которое на этом всеми богами забытом ледяном континенте ценится дороже крови, которую мы проливаем. Где же тут ложь, Обито?» Обито молчит, а Какаши украдкой вдыхает терпкий аромат, не похожий ни на один из тех, что ему доводилось чувствовать. Неведомое золотистое масло пахнет далёким, недосягаемым летом и волосами Рин. Неудивительно, что для Обито оно действительно пахнет смыслом жизни. «А теперь ложись-ка на спину, принцесса», мурлыкает Рин – звякает стекло пузырька, с тихим хлопком вылетает пробка. «Это масло ещё и прекрасно разогревает…» Какаши глубоко и прерывисто вдыхает, покрепче сжимает рукоять меча и делает вид, что не слышит дразнящего, влажного звука, который доносится из-за закрытых дверей. Тем вечером окна дома, в котором ночевали Обито и Рин, покрылись инеем от холода, а Какаши чуть не превратился в ледяную статую, но был уверен – с внутренней стороны царило неукротимое, пьянящее, обжигающее лето, которое можно было поймать за хвост, как ускользающий аромат, как ловкую игривую камышовую кошку с карими глазами и лиловыми полосами на щеках. Сегодня Обито как нельзя ярче пахнет той ночью, и Какаши благоразумно выбирает не дышать. Он осторожно кладёт соболевую накидку на кровать и почтительно ждёт. Обито поводит плечами, поворачивается к нему лицом и любопытно вглядывается: – Всё хорошо, Хатаке? Что-то ты бледноват. Её слова долетают до него с секундной задержкой, Какаши спохватывается и сдержанно качает головой. – Долгая дорога по зимнему лесу. Замёрз, устал, проголодался – полный набор. Обито понимающе кивает, а потом высвобождается из его рук, быстрой поступью направляется ко входу, приподнимает полог и негромко приказывает что-то дозорному. До него доносится приглушённое «хай!», полное служебного рвения, и снег скрипит под поспешно удаляющимися шагами тяжелых сапог. – Не стоило, – потупившись, говорит Какаши. Обито стоит, прислонившись к подпорке палатки и лишь мерит его снисходительным взглядом. В неверном свете свечей она кажется неземной, в своем строго кроя синем мундире с золотым шнуром, эполетами и выбивающейся из-под него белой рубахой. Глаза Какаши цепляются за небрежно подвёрнутый и подшитый суровой ниткой правый рукав, и он болезненно морщится. Непрошеные воспоминания голубоватыми вспышками жалят мозг. Разум говорит ему, что он был слишком далеко и вдобавок окружен врагами, Рин ушла в разведку и не успела бы добраться до них вовремя, а Обито… Обито увидела маленькую девочку, плачущую на земле и явно отставшую от их каравана, и без колебаний ринулась наперерез здоровому детине с гигантским мечом. Он помнит её дикий вопль и мокрый звук рассекаемой плоти, и как мерзко заржал здоровяк, молодецки вращая огромное лезвие над головой, ускоряясь для финального удара. Смех его, правда, тут же оборвался булькающим полувсхлипом, когда обе катаны Какаши вышли у него из груди на половину лезвия. Хотя бы это он успел для неё сделать. Обито замечает его взгляд и тут же наставляет обвиняющий палец: – Немедленно прекрати ныть. – Я ничего и не говорил, – дипломатично замечает Какаши. – Я по лицу вижу, когда ты ноешь, – черты Обито смягчаются. – Ты спас мне жизнь, Хатаке, это главное. Сама дура – сунулась этому идиоту под меч, ему даже сильно напрягаться не пришлось. – Но вы спасли ту девочку, – возражает Какаши, а Обито лишь отмахивается: – Любой бы поступил так же на моём месте. Рин бы ещё и попеняла мне за нерасторопность. По её лицу проскальзывает едва заметная тень, но она тут же встряхивается и хлопает в ладоши: – Давай закругляться, я устала, а нам завтра нужно выдвинуться с рассветом. Передашь командирам дивизий, да? Последняя фраза прерывается звучным зевком, и Какаши слегка усмехается себе под нос. Пуговицы на мундире золочёные, тугие – немудрено, что Обито с такими одной рукой было бы не справиться. Какаши очень надеется, что его дыхание не прерывается слишком уж сильно, когда он расстёгивает последнюю и выпрямляется. Нетерпеливая Обито самостоятельно выбирается из левого рукава и шипит от боли, когда грубый шов на правом проезжает по свежей, розовой кожице на культе. Сорочка тут же пропитывается алым, и она раздражённо цокает языком. – Я приведу врача, – предлагает Какаши, малодушно признаваясь себе, что использовал бы любой предлог, чтобы как можно быстрее убраться из этой палатки и следующие полчаса провести по горло в любом из ближайших сугробов. – Не надо, – резко осаживает его Обито. – Перевяжешь меня сам, чай, первую помощь оказывать умеешь, не маленький. Кажется, сегодня вечером она не хочет видеть никого – ни ближайших советников, ни врачей, ни даже собственных солдат. У Обито в глубине зрачков плещется нутряная, звериная тоска, и Какаши колет осознанием, что всех его сил, всей его привязанности, всей его ласки, которую он всё равно по отношению к ней никогда бы себе не позволил, не хватит, чтобы её утолить. – Никуда тебя не пущу сегодня, Хатаке, – словно прочитав его мысли, негромко говорит Обито, и у Какаши болезненно скручивает все внутренности. Не было в этом промерзшем насквозь мире ни одного человека, от которого он бы хотел услышать эти слова больше, чем от Обито Учиха. Но она этого, конечно же, никогда не узнает. Какаши лишь кивает и, получив молчаливое разрешение, тянется к сорочке. Мягкая ткань цвета слоновой кости льнёт к рукам, и он перебирает перламутровые пуговицы почти вслепую, твёрдо приказав себе смотреть строго поверх плеча Обито и никуда больше. Поверх её левого плеча… на котором тоже вскоре не будет совсем никакой одежды. Какаши не сомневается в своей выдержке, но ему уже сейчас почти физически больно находиться с ней вот так, наедине. Мелькает шальная мысль, что Обито испытывает его, намеренно играет с ним как кошка с преданной мышкой, прекрасно зная, что в любой момент может прихлопнуть её одной лапой, но он тут же возмущённо её отметает. Обито бы никогда так с ним не поступила. Она скучает по Рин, а он – второй после, никаких игр, никаких лишних домыслов. Так легче. Заляпанная кровью рубашка отправляется на пол, и Какаши, мысленно приказав себе держать себя в руках, медленно переводит взгляд. У Обито острые, изрытые шрамами ключицы, широкие, мускулистые плечи, и… Какаши, сберегая рассудок, не опускает взгляд ниже. – Ну, что застыл, Хатаке, голой женщины никогда не видел? – смешливо пихает его в плечо Обито, и Какаши немедленно заливается краской, со стыдом и раздражением чувствует, как румянец ползёт по шее, разливается по щекам. Жаровня уже почти догорает, надо бы раздуть, а то замёрзнет, рассеянно думает он, мимоходом удивляясь тому, как невыносимо душно становится в палатке. Может быть, весенние оттепели не так далеки, как они предполагали. – Где у вас аптечка, Обито? – шаря взглядом по скудной обстановке палатки (смотреть куда угодно, лишь бы не на неё), спрашивает Какаши. – В сундуке погляди, Рин обычно кладёт туда, – дёргает здоровым плечом Обито и тут же притихает, когда отсутствие Нохара вновь больно тычет её под рёбра. Какаши кивает и принимается с утроенным усердием рыться в окованном железом ящике, громыхая аккуратно сложенным оружием и бездумно перекладывая книги в толстых кожаных переплётах. Он чувствует себя канатоходцем, зависшим над бездонной пропастью в заведомо безнадёжной точке баланса – его утянет вниз, если он сию же секунду не схватится за спасательный канат и не позволит кому-то другому вытянуть его из провала. Будем надеяться, что дно хотя бы без острых камней, невесело хмыкает Какаши и поворачивается к Обито с аптечкой в руках. Она сидит на кровати, задумчиво склонив голову к плечу. Сейчас он видит её целиком и не может отвести взгляда – светлые, розово-белые пятна на её коже перемежаются с участками цвета тёплых кофейных сливок, и у него сводит пальцы от желания к ним прикоснуться, попробовать на вкус, обвести языком и целовать каждое пятнышко по отдельности, пока она его не оттолкнёт, пока не прикажет убираться прочь из её тента, армии, жизни… Он несмело скользит глазами ниже. Грудь Обито туго перемотана бинтами, и Какаши отпускает, но совсем чуть-чуть. Видит бог, ему пришлось бы выйти, зачерпнуть пригоршню снега и кинуть себе за шиворот, если бы он хоть на секунду даже мельком увидел… – Какаши, – у Обито грудной мягкий голос, и она впервые за всё время зовёт его по имени. Какаши вздрагивает и почти срывается от титаническим трудом сдерживаемого возбуждения. «Прекрати, пожалуйста, перестань», неосознанно молит он её. Ему так горячо, что мысли путаются, и слова сами собой почти срываются с губ. «Говори со мной, как с твоим солдатом, твоим подчинённым, не приближай к себе без нужды, прошу, не надо…» Какаши откашливается, чувствуя с неудовольствием, что щёки всё ещё горят, садится на кровать по правую руку от Обито и, забывшись, полной грудью вдыхает её запах. Разумеется, ему кажется, что он поймал лбом удар боевого молота – она пахнет дорогой, золотым маслом и нутряным, острым запахом, который он чувствует впервые, но почему-то уверен, что приложись к впадинке между острыми ключицами – и утонешь в нём. Какаши никогда не подходил к Обито так близко. Дыша через раз, он осторожно разматывает бинты и, поднеся одну из свечей в латунной ванночке к ране, всматривается в едва заживший бугристый шрам. Склонив голову, Обито тоже бросает взгляд на культю и морщится. – Терпеть не могу вид сырого мяса. Не представляю, как Рин с этим справляется, – жалуется она, опираясь левой рукой о колючее шерстяное покрывало, чтобы дать Какаши пространство для манёвра. Он лишь нечленораздельно, но согласно мычит и смачивает чистую тряпицу в резко пахнущем промывочном растворе. С каждым его движением стежки на бледной коже проступают всё ярче, и Обито стискивает зубы, дышит с присвистом, когда он, стараясь быть как можно осторожнее, проводит тканью по шраму. Раствор в эмалированной миске становится розоватым, и Какаши мягко промокает остатки чистым бинтом. – Почему ты не стал медиком, Хатаке? – одобрительно наблюдая за его манипуляциями, любопытствует Обито. – Получается у тебя не хуже, чем у Нохара. Она на минуту задумывается, а потом растрескавшиеся губы кривятся в усмешке: – Ну, может быть, самую чуточку хуже. – Почту за комплимент, – невнимательно отзывается Какаши, роясь в ящичке в поисках заживляющей мази. Рин даже в походных условиях умудрилась разжиться целой передвижной лабораторией, которую она оберегала ревностнее, чем собственное дитя. Обито часто по-доброму потешалась над тем, как подруга трясётся над склянками и ретортами, но результаты её увлечения говорили сами за себя – даже в ледяных пустошах Северных Провинций они не потеряли ни единого солдата из-за воспаления лёгких или обморожения, а уж раны Нохара научилась лечить первоклассно с помощью загадочных паст из бурых мхов и сероватых грибов, которые выглядели омерзительно, а пахли ещё хуже. Обито привычно морщит нос, когда Какаши принимается густо накладывать на шов обнаруженную в аптечке неаппетитную зеленоватую жижу. Тепло её тела в руках кажется ненастоящим. Ночами Обито иногда приходила к Какаши. Разумеется, не настоящая генерал Учиха – всего лишь призрачный образ, растворяющийся под первыми лучами солнца вместе с рассветным туманом. Какаши стыдился этих снов, но отчего-то помнил каждый в мельчайших деталях – как искрил воздух между их обнажёнными телами, как Обито фыркала, словно дикая кошка, смеялась его неловкости, стискивала бёдра до синяков и с горловым рычанием впускала в себя, до крови впиваясь короткими ногтями в спину. Разумеется, утром в осколке зеркала его встречала только собственная помятая физиономия и чистая кожа, не отмеченная лиловыми мазками её жадных поцелуев-укусов. Но воздух всё так же потрескивал от остаточного статического электричества, и ему казалось, что находиться рядом с Обито, чувствовать её тело под своими руками уж точно заставит колючие, дразнящие искры бегать под кожей. Но вот их разделяет всего пара сантиметров, он бинтует её раны, осторожными пальцами касается напряжённого, как струна, тела, и чувствует лишь тепло – ровное, умиротворяющее, безмятежное, словно туманная вода горячих источников. Оттого, как доверчиво она дается в руки, совсем не похожая на когтистую фурию из его снов, щёки продолжают пылать, словно от пощечин – лишнее подтверждение тому, что он её такую не заслужил, и вряд ли когда-нибудь заслужит. Плох тот солдат, который не мечтает спать с генералом, хихикала иногда Рин, а Обито лишь цыкала на неё раздраженно. После сегодняшнего вечера Какаши хочется стать самым отвратительным солдатом во всей армии. – Готово, – с удовлетворением осмотрев аккуратную повязку, сообщает он. – Слава Ками! – Обито с хрустом разминает плечи, подаётся назад и вытягивает ноги. Какаши завороженно наблюдает за тем, как играют крепкие мышцы бёдер под тугой тканью суконных бриджей и не сразу понимает, чего от него хотят. – Ну не в обуви же мне спать, Хатаке, – с легкой ноткой недовольства ворчит Обито и дёргает носком. Какаши поспешно опускается на колени, почти стукается лбом о её колено и понимает, что боком сдёрнуть плотно сидящие сапоги у него точно не получится. Всё ещё влажные волосы падают на лоб, когда он садится у ног Обито и начинает возиться с латунными застёжками, с которых ошметками слетает дорожная грязь. – Ты уж прости, – извиняющимся тоном начинает Обито. – Я… – Никаких проблем, рад служить, – тут же неживым голосом перебивает Какаши, поддевая сапог за пятку. Он знает, что Обито недоуменно косится на него, но поделать с собой ничего не может. Пол начинает слегка покачиваться перед глазами, а шов собственных бриджей больно врезается в крепко стоящий член. Стоит ей только слегка раздвинуть колени, повелительным жестом, как умеет, запустить руку ему в волосы и властно потянуть к себе… у Какаши мгновенно вновь пересыхает во рту, и он нервно проводит языком по губам. Слишком близко. Слишком. Он быстро управляется со вторым сапогом и так и остаётся неуклюже сидеть на полу палатки, отчаянно пытаясь справиться с растущим возбуждением. Обито хмыкает вполголоса и слегка толкает его коленом в плечо: – Видимо, действительно устал так, что на ходу спишь, бедняга – посторонись, дай-ка я встану, чтобы тебе удобнее было… Её голос доносится словно сквозь толщу воды, Какаши кивает и механически отстраняется, всё ещё сидя на корточках. Обито поднимается на ноги, уверенно опирается о его плечо и толкается острым бедром ему в руку. В штанах немедленно дёргает так, что Какаши закусывает внутреннюю сторону щеки до крови. Словно со стороны он наблюдает за тем, как его рука, такая большая и белая на фоне её мраморной кожи, несмело берётся за пояс тесных бридж, а вторая медленно скользит по другому бедру, у Обито вырывается прерывистый вздох, и пальцы на плече сжимаются тисками. Какаши на исходе, на полном пределе своих сил, а Обито внезапно смеется и вздрагивает под его руками, и это настолько не вяжется с мутным, пульсирующим забвением, в котором барахтается его разум, что он вскидывает на неё вопросительные глаза. У неё на лице – смущение и улыбка. – Я щекотки боюсь, – доверительным полушепотом поясняет она, и Какаши тоже хочется расхохотаться. Истерически, с подвываниями, уткнувшись лбом в пол и трясясь всем телом, пока вместо лающего смеха к горлу не подкатят сухие, сдавленные рыдания. У Хатаке Какаши была репутация собранного и строгого командира, хладнокровного стратега, верного пса генерала Учиха. Его боялись, ему верили, за ним шли в твёрдой уверенности, что кто-кто, а уж он никогда не изменится, не сломается, не предаст. Сама Обито не раз и не два поручала ему миссии, неудача в которых почти наверняка означала бы поражение. Да что там, на его плечах и сейчас покоилось одно такое задание. И из каждого похода он возвращался с победой, какой бы беспощадной ценой она ему ни далась. Потому что не мог иначе, потому что в её черных глазах он хотел видеть только пламя, и никогда – пепел. Но сейчас, в этой тесной палатке, полной танцующих теней, вдали от безумного угара битвы и сверкающих клинков неприятеля, он чувствует, что как никогда близок к провалу. Его самоконтроль хрупок как сухая ветка, занимающаяся от неукротимого ревущего пламени, и когда он видит краешек белого над поясом строгих бридж, и перед глазами темнеет. И его накрывает. Обе руки вцепляются в бриджи и одним жадным движением сдёргивают их с узких бёдер. Какаши глухо выдыхает через нос – на Обито свободное мужское исподнее, сквозь тонкую белую ткань просвечивают тугие чёрные завитки, и он готов застонать оттого, как ему хочется зубами сорвать его, повалить её на пол, локтями раздвинуть колени, провести горячим языком по внутренней стороне бедра, не таясь, вдохнуть её запах, тот самый… – Какаши? – её цепкая рука без лишних церемоний вздёргивает его подбородок, неласково впивается кончиками пальцев в челюсть. В глазах Обито читается откровенное раздражение, которое отрезвляет не хуже оплеухи. Какаши отшатывается и вынужден опереться рукой о пол, чтобы позорно не шлёпнуться на задницу. Она стоит в одном белье, рука упёрта в бок, а тонкие чёрные брови сведены в грозную линию. В ней нет ни капли неловкости, только злость. Я всё испортил, внезапно очень чётко понимает Какаши, глядя на её недоумевающее, растерянное лицо, и его словно обдаёт ледяным душем. Боги, я уже её потерял. Обито мерит его взглядом прищуренных глаз и приказывает, её тон холоднее ночи за стенами палатки: – Отвернись. Какаши втайне благодарен ей за это. Он поднимается на ноги, плотнее запахивается в свой плащ и понимает, что не может унять мелкую, пронизывающую дрожь. Приходится схватиться за хлипкий походный стол и дышать, дышать как можно глубже, пытаясь не думать о том, как он мог так позорно облажаться. Ему самому с трудом удавалось верить, что перед ним стояла Обито Учиха, глава сильнейшего клана Континента, генерал их чёртова войска, самая талантливая мечница из всех, кого ему доводилось встречать, и, наконец, женщина, которую он безоглядно, беспросветно, безнадёжно любит, а он пялился на неё, как на простую шлюху в придорожном борделе. Какаши закрывает лицо руками и хочет провалиться сквозь землю. Она не заслужила. И он – не заслужил. За пологом палатки раздаётся негромкое покашливание и несмелое «Генерал?», и Какаши отмирает. Быстрым шагом он пересекает пространство до входа и проскальзывает наружу, умудрившись лишь самую малость приподнять тяжелый брезент, чтобы не открывать солдату вид на то, что происходило внутри. Молоденький офицер, сияя, демонстрирует ему ещё дымящийся котелок с аппетитно пахнущим супом, на который сверху водружены две эмалированные тарелки, приборы и свёрток с тремя ломтями хлеба. Желудок Какаши громко урчит, но он лишь вымученно улыбается, кивает и подхватив нехитрую снедь, ныряет обратно внутрь. Обито уже сидит в кровати, укутавшись в одеяло по самые уши, и её глаза мерцают опасно и остро, словно свет луны на лезвиях метательных ножей. Избегая глядеть ей в лицо, Какаши ставит котелок на стол, гремит посудой и кожей чувствует горячий металл её взгляда, которое вспарывает его до кости. Он не сопротивляется. Когда поздний ужин на одну персону накрыт, он коротко кланяется и разворачивается на каблуках, уже готовясь уйти, но его останавливает резкое: – Кто тебя отпускал, Хатаке?