Двое в палатке у ночи на краю

Я облизываю сухие запёкшиеся губы и повторяю ему в смущенное, сведенное судорогой лицо: – Я приказывала тебе остаться со мной сегодня вечером, и ты останешься, тайчо. Голос слегка дрожит, я зябко обхватываю себя руками. Жаровня почти погасла, и зимние сумерки, пользуясь случаем, ледяными тенями вползают в самое нутро. Я не боюсь темноты, я боюсь, что он сейчас развернётся, ослушается приказа и выйдет прочь, а я останусь наедине с бесконечным, гулким одиночеством, в котором не звучат ничьи голоса, кроме моего собственного. От облегчения ёкает под ложечкой, когда Какаши медленно кивает, хоть его всегда твердые и проницательные серые глаза и подёрнуты неясной дымкой. Чтобы хоть чем-то занять руки, он подходит к жаровне и принимается раздувать угли, тонкими латунными щипцами переворачивая лучинки. Я близоруко щурюсь на фыркающие под решёткой язычки пламени, и тянусь за тарелкой. Какаши возится с жаровней значительно дольше, чем требуется. Огонь разгорается всё ярче, тёплый оранжевый свет заливает всю палатку, и снег, принесённый на подошвах сапог, расползается грязноватыми лужицами на полу. – Съешь хоть что-нибудь, – он вздрагивает, щипцы с грохотом падают на решётку, и огонь недовольно плюётся искрами. Какаши с секунду бездумно смотрит на накаляющийся металл, а затем тянется к нему голой рукой. Я уже почти слышу шипение обожженной плоти и издаю предостерегающий звук – он оборачивает ладонь полой плаща, снимает щипцы с огня и аккуратно кладёт на подставку. Мне кажется, будто в палатку прокрался дикий зверь – огромный волк со снежно-белой шкурой и грустными светлыми глазами, который потерянно озирается по сторонам, пытаясь отыскать исчезнувшую во тьме и метели дорогу домой. Мне ужасно хочется протянуть ему руку и потрепать по загривку, но что-то во всей его стати, гордой выправке тихо шепчет об опасности, о страшных острых клыках и гулком, устрашающем рычании. Я видела его в бою много раз. Я знаю, что в нём нет жалости к врагам Учиха. К моим врагам. Что у тебя в голове, сын Белого Клыка Конохи? О чём ты думаешь, Хатаке Какаши? Я хлопаю по кровати рядом с собой, пытаясь стряхнуть с него болезненное оцепенение: – Садись. Поговорим. Он вновь колеблется, словно хочет что-то сказать, но потом послушно бредёт через палатку. Ополаскивает руки в мелкой широкой бронзовой чаше. Я пристально смотрю, как он приличия ради плюхает пару ложек супа в тарелку и садится на пол, прислонившись спиной к раме складной кровати. Спиной ко мне. Глаза сами собой скользят по косматым серебристым прядям, кое-где всё ещё влажным от снега, потрёпанному зелёному плащу и острой линии челюсти. Он так непривычно близко, что я словно вижу его впервые, и внутри просыпается юркая куница любопытства. Я вспоминаю, с какой неукротимой жаждой он срывал с меня одежду, как я отступила, не ожидав такого напора, и как что-то с хрустом сломалось в его глазах, когда он поспешно отпрянул от меня, словно я была вся соткана из пламени. Я одним движением распускаю туго затянутые ремни, и его зелёный плащ моховым озерцом сползает с плеч. Какаши никогда не расстаётся со стандартной солдатской униформой, хотя ему самому по званию давно полагается расшитый золотом мундир – оливково-зелёный жилет с нашивками плотно облегает широкие плечи, под ним – неизменная шерстяная водолазка с высоким горлом. Я вижу, как напряженно бьётся синяя венка на виске, как натянуты сухожилия, словно Какаши ждёт от меня выпада, удара, запрещённого приёма. – Прости, – извиняюсь я, но он лишь отрешенно качает головой. – Тебе, наверное, жарко было в плаще… – Жарко, – эхом отзывается Какаши, и сидит, как истукан, зажав в кулаке ложку до белых костяшек. Я прочищаю горло: – Что не так, Хатаке? Ты словно привидение увидел? Внутри меня почему-то волной поднимается раздражение, которое, по совести, больше пристало избалованной девчонке, чем закалённому генералу – я позвала его, чтобы хоть как-то заткнуть им брешь, оставленную исчезновением Рин, а он ведёт себя так, словно это вечер про него, о нём, словно это я пришла врачевать его раны, говорить с ним нежно и мягко, выпытывать секреты, которые можно рассказывать только ночью, потому что днём они растворяются, точно горькая пилюля под языком. А я не умею этого, да и не хочу. Всю мою жизнь со мной рядом был кто-то, кто предугадывал мои эмоции и смягчал порывы, ласково дул на душевные ссадины и держал за руку, когда боль отращивала клыки подлиннее, не злясь и не прося ничего взамен. Сначала бабушка, затем Рин… Какаши словно не знал, что рядом со мной не позволено утаивать, не позволено уходить в себя и оставлять меня за дверью. Я не привыкла просить. Но сегодня мне впервые хочется это сделать. Сыграем эту партию по твоим правилам, Хатаке. Я постучу, но, если ты не впустишь, я сломаю замок. Какаши лишь резко и отрицательно качает головой и принимается есть. Движения у него рваные, быстрые, словно ему хочется поскорее разделаться с едой и… я с затаённым злорадством повторяю про себя свою же фразу: «Никуда тебя сегодня не пущу, Хатаке». Он отставляет опустевшую тарелку в сторону, вытягивает длинные ноги в тёмных брюках и скрещивает руки на груди. Всё так же ожидает моих приказов, пусто глядя в гущу движущихся теней, танцующих вокруг одиноких отважных огоньков свечей. И до меня внезапно доходит. Его напряжённая фигура и подчёркнутое молчание яснее всяких слов говорят мне, что я перешагнула какую-то черту, зашла на запретную территорию, где мне не рады. В ушах звенит непреклонный тон, которым я велела ему остаться – не как другу и советнику, не как лучшему, чёрт возьми, командиру во всей армии, не как человеку, который одним своим присутствием разгоняет тени прошлого не хуже Рин, но как нерадивому солдату, который ослушался прямого приказа и нарвался на взыскание вышестоящего офицера. Мне кажется, будто я нарушила какое-то неписаное правило, перегнула палку, и незнакомое сосущее чувство просыпается между рёбер. «Ты можешь приказать мне, и я сделаю всё, что ты захочешь, мой генерал», я почти слышу его низкий, глубокий голос, «Но я всё же не твоя псина». Я внезапно с изумлением понимаю, что почти против собственной воли наклоняюсь вперед и утыкаюсь носом в его серебристую макушку. Он пахнет талым снегом, войной, зимой, а ещё чем-то тёплым и незнакомым. Почему-то мне кажется, что этот запах одновременно принадлежит Рин и пахнет домом, и всем, что в этом мире есть правильного и живого. Захлёбывающееся сердце в груди замедляется, что-то мокрое бежит по щеке, и я раздраженно стираю его плечом. Даже здесь не обошлось без Рин, а, старина, невесело подшучиваю я сама над собой. А что остаётся делать, если без неё здесь всё катится к черту. Полюбуйся, Нохара, что ты со мной сотворила. – Прости меня, Какаши, – шепчу я несмело, опуская руки ему на плечи. Он дёргается, словно в моих пальцах электрический разряд, но канаты мускулов на его шее слегка расслабляются. – И вы меня… Обито, – у него понурый голос, в котором сквозит усталость. Я легонько касаюсь его плеча, тяну мягкую шерсть водолазки: – Иди сюда. Он снова весь натягивается, словно тетива лука, и бросает на меня взгляд через плечо. Я узнаю этот взгляд – в нём в равных пропорциях смешиваются огонь и вина. Остывший суп и тонкое одеяло совсем не греют, а мне нужно, так нужно сегодня быть среди золотых деревьев, купающихся в неистребимом свете солнца. Я демонстративно сдвигаюсь к краю кровати и похлопываю ладонью по освободившемуся пространству. – Обито, я… – ему не хватает воздуха продолжать. – Да не упрямься же ты, Какаши, – хмурю брови в ответ. Он медлит, и я почти жду, что он вот-вот безапелляционным тоном пожелает мне доброго вечера, но что-то меняется в лице – он резко встаёт, срывает с себя жилет, через голову стягивает водолазку, и я впервые за много-много лет вижу его лицо – не мельком, не в тени бритвенного зеркала, не в меловом ярком свете ламп лазарета. У него бледная кожа и тонкие, изящные черты – прямой нос, узкая челюсть, высокие скулы, сейчас отчего-то слегка порозовевшие. Под тонкими губами – маленькая тёмная родинка, почти мушка, изюминка, и я мельком думаю, что её, должно быть, так же сладко целовать. Я силюсь вспомнить, был ли у Хатаке хоть кто-то, о ком я или любопытная сорока Рин бы знали, и не могу. Он просто всегда был рядом, каждое утро с лёгким поклоном входил в палатку со свежим отчётом, такой собранный и строгий, что даже подумать нельзя было, что тот же самый Какаши Хатаке умеет так очаровательно розоветь от чужих взглядов. Ками, как же так вышло, что клан Хатаке почти вымер, рассеянно думаю я, скользя взглядом дальше – по широким плечам, изрезанным рытвинами бело-розовых шрамов, подтянутому сухому животу с чёткими тенями косых мышц и узким бёдрам с выпирающими косточками. Серебристая дорожка волос убегает под ремень брюк, и мне почему-то невыносимо хочется её коснуться, провести пальцем ниже, оттянуть пояс и… а ведь мне даже никогда не были особенно интересны мужчины. – Обито, – он задыхается так, словно три километра несся через ночной лес. – Я не знаю, чего ты от меня ожидаешь, и… Даже перед лицом обнажённой женщины Хатаке оставался до тошноты правильным. Я вздыхаю и нетерпеливо отдёргиваю одеяло в сторону. Его глаза рефлекторно следуют за моей рукой, а потом он переводит взгляд на ночную сорочку, которая совершенно не оставляет пространства для воображения, и я вижу даже сквозь толстую ткань брюк, как наливается его возбуждение. – Какаши, – я не хочу его принуждать, но мне становится холоднее. Рин никогда не приходилось объяснять, даже в самый первый раз. – Сегодня мне хочется тепла. Объятий. Прикосновений. Тебя рядом. Так лучше? Он молча кивает и всё также неуклюже переминается с ноги на ногу, явно смущённый своими словами и ещё больше – крепким стояком, которому явно тесновато в форменных брюках. – Но, конечно же, если тебе слишком уж некомфортно… – я великодушно даю ему шанс сбежать. Последний. У Хатаке в глазах – батальная сцена не хуже той, в которой мы потеряли Рин. Одно странно – даже видя то, как отчаянно у него на меня стоит, и зная, что только что пригласила его в свою постель, что он сильнее меня - однорукой, ослабленной лихорадкой, потерей и усталостью – я всё равно ему верила. Была в Какаши какая-то надёжность, о которую хотелось опереться натруженным плечом, уткнуться носом и совсем-совсем ни о чём не думать. А ещё я знала, что он никогда, ни при каких обстоятельствах меня не предаст. Эта чуйка редко меня подводила. Когда он снимает штаны, я, стиснув зубы, поворачиваюсь на здоровый бок к нему спиной, и выдыхаю. Рана неплохо заживает, но шов до сих пор дёргает острой болью от каждого неловкого движения, а уж спокойно лежать на этом боку я смогу только через полгода, не раньше. Кровать чуть прогибается под его весом, и я весело думаю, что будет, если не предназначенный для такого каркас с треском прикажет долго жить, и спать нам придётся на полу, на полуоблезлой медвежьей шкуре, которую, по легенде, клану Учиха подарил сам Хаширама Сенджу. Классика военной романтики, ночной кошмар в суровой реальности. Я ловлю звуки из-за спины – Какаши дышит тяжело, с присвистом, словно каждый вздох даётся ему с трудом. Соблюдая почтительную дистанцию даже на узенькой походной койке, он кое-как устраивается поверх одеяла и напряженно молчит. «Руки, поди, на груди скрестил, чтобы не дай Ками не дотронуться ненароком», фыркаю я про себя и смешливо напоминаю: – Объятья, Хатаке. Подразумевают близкий телесный контакт. Сопит ещё громче, подвигается ближе (хлипкая кровать ходит ходуном, боги, а что бы было, если бы мы…) и негромко, с запинкой говорит: – Вас… не будет беспокоить… я… кажется, чересчур проникся перспективой быть к вам так близко. Не выдержав, прыскаю со смеху. А то я не видела. – Не тяни уже, – едва ли не дуя на стылую ладонь, нетерпеливо прошу я. Он неловко возится с одеялом, а потом за моей спиной словно открывают печную заслонку – он теплее Рин, теплее всех, с кем мне доводилось, горячий, обжигающий, боже, как же хорошо, невыносимо… Я подаюсь назад и прижимаюсь к его груди. Теперь Какаши дышит совсем часто, быстро, а сердце колотится, как у загнанного зверя – сериями, замирает и снова захлебывается ударами. Он кладёт руки мне на талию, и мне кажется, что я сейчас растаю, как давешний снег на полу палатки. Нахожу его ноги своими ледяными, он вздрагивает от неожиданности, но послушно греет – я почти мурлычу от удовольствия. Не знаю уж, что у тебя там в трусах, тайчо, но приятнее, чем сейчас, ты мне уже вряд ли сделаешь. Кстати, об этом…я мысленно выношу себе строгий выговор, с безмятежной лёгкостью решаю подумать об этом после и ещё теснее прижимаюсь к нему, прилежно повторяя все изгибы его тела своим. Я чувствую биение его сердца у себя между лопаток, а ягодицами… – Обито-о-о… – внезапно осипшим голосом умоляюще выдыхает Какаши, его пальцы крепче сжимаются вокруг моей талии, впиваясь в кожу, а бёдра почти рефлекторно дёргаются вперёд. Я могла бы, конечно, сомкнуть ноги, отодвинуться и прочесть ему лекцию о субординации в ситуациях такого близкого контакта с вышестоящим офицером, но в голове у меня наконец-то блаженная пустота, а низ живота наливается тяжелым, пульсирующим теплом – и я открываюсь ему навстречу, абсолютно бесстыдно ёрзаю по твёрдому члену. – Обито, – я готова поклясться, что в голосе у Какаши впервые за сегодняшний вечер, да что там, впервые за всё то время, что я его знаю – рычание. Он больше не спрашивает – лишь предупреждает. Сильные пальцы скользят вниз и сжимают мои бёдра совершенно по-хозяйски, и мне, это чёрт возьми, нравится. Сегодня – нравится. Я одним ловким движением выскальзываю из его хватки и плюхаюсь на спину – хочется видеть его лицо. Хочется целовать его в тонкие губы, оставить на шее пару укусов, почувствовать языком соль и тугие узлы мускулов на плечах, скользнуть ниже… Светло-серые глаза темнеют, как предгрозовое небо. Он колеблется, а я беру его за руку – напряженные пальцы слегка подрагивают – раскрываю ладонь и веду по своему бедру, задираю сорочку и не могу сдержать тихого выдоха. Кожа у Какаши горячая, шершавая, я чувствую твёрдые бугорки мозолей от меча и поводий, и всё внизу сладко сжимается – хочу. Хочу его в себе, на себе, хочу оседлать его бёдра и трахать так, чтобы закатились глаза, чтобы ладони жадно и отчаянно комкали простыни, а из открытого рта вырывались глухие стоны. Я так люблю, когда они стонут. Его вторая рука осторожно высвобождается из-под меня, скользит дальше и осторожно касается бинтов. Он смотрит на меня вопросительно, и я слегка киваю. Прикосновение холодной стали, которая касается моего обнаженного живота и одним резким точным движением вспарывает бондаж, застаёт меня врасплох, но вида я не подаю. Какаши сгребает бинты и швыряет их прочь вместе с кунаем, дышит тяжело, а я бедром чувствую, как отчаянно и горячо пульсирует его член. – Обито… ты действительно этого хочешь? – в голосе хрипотца, и это самую малость сводит с ума, но я держусь, смотрю ему в глубокие, шальные от возбуждения глаза и говорю: – Хочу. – а потом, выждав секунду, добавляю: – Тебя. Его ладонь всё ещё в моей руке, я подношу её ко рту и, не отрывая от него глаз, обхватываю губами кончики безымянного и среднего пальцев, жарким, жадным ртом до самой ладони, с наслаждением вылизываю каждый сантиметр кожи. Рин – сладкая, он – пряный, острый, горчит на языке. Какаши закусывает губу, вновь подаётся бёдрами вперед и утыкается лицом мне в ключицу. – Держись, тайчо, ночь предстоит длинная, – мурлычу я, вынимая его пальцы изо рта и, оставляя мокрый след, скольжу ими вниз – шея, ключицы, по узкой ложбинке между грудей, подтянутому животу и под свободный пояс лёгкого нижнего белья. Он со свистом втягивает носом воздух, когда я дразняще касаюсь входа влажными от слюны пальцами, веду ими вверх, и то надавливая, то расслабляя, начинаю беззастенчиво ласкать себя его рукой. Тяжелое тепло на моей груди спускается ниже, и когда неожиданно мягкие, задыхающиеся, чуть обветренные губы смыкаются на соске, меня словно прошивает насквозь разрядом электричества, выгибает в пояснице – я двигаю его рукой всё быстрее, почти дёргаю запястье, но он внезапно напрягает мышцы, останавливается, и я издаю недовольный стонущий звук и смотрю сердито – не дай Ками он снова передумал! Какаши лишь отрывается от моей груди, сжимает влажный сосок второй рукой и мягко предлагает: – Позволь мне… Я смотрю на его раскрасневшиеся щёки, лихорадочно блестящие глаза, серебристые пряди, падающие на лоб, и готова позволить ему что угодно. Хатаке всегда был понятливым – он улыбается с хитрецой, отбрасывает одеяло в сторону и одним резким движением срывает с меня бельё, а потом ложится между моих ног. Один рваный, горячий выдох – и он подхватывает меня обеими руками под ягодицы, мускулистые плечи упираются во внутреннюю сторону бёдер, разводя их почти до предела, а чужой горячий язык неловко и быстро скользит по возбуждённому клитору, заставляя меня инстинктивно потянуться навстречу, жадно тереться промежностью о его лицо и стонать – негромко и хрипло, хотя и техническое исполнение, возможно, оставляет желать лучшего (я мимоходом задумываюсь о том, сколько же партнёров было у Хатаке, и были ли они вообще). Да и какая разница, когда энтузиазм вдвое компенсирует умения, а от его глухих, задыхающихся стонов вибрация расходится, кажется, до самых ключиц. Мышцы внутри сокращаются требовательными, мучительными волнами, и я зову его шёпотом: – Какаши… Собственный голос, доносится, кажется, откуда-то издалека – он поднимает на меня глаза, мутные от дыма бушующего внутри пожара, а я пожираю взглядом его требовательный алый рот, потеки моей собственной смазки на подбородке, тяжело вздымающуюся грудь, и бросаю сипло, облизнув пересохшие губы: – Иди сюда. Он повинуется беспрекословно – распрямляется, словно тугая пружина, подминает меня под себя, и от его тяжелого тепла новая волна удовольствия бьёт в голову не хуже алкоголя. Разгоряченные, мокрые губы находят мои, и я чувствую свой вкус на языке – Какаши целует неумело, по наитию, лезет языком в раскрытый рот, вылизывает, прихватывает зубами губы, тихо стонет, как мальчишка, и я теряю всякое ощущение реальности. Всё, что остаётся – его жадный рот, горячий, пульсирующий член, удобно лёгший во впадинку между бедром и животом и то, как от каждого его прерывистого, лёгкого стона я сильнее прижимаюсь к нему, плотнее обвиваю ногами поясницу, толкаюсь ему навстречу всё яростнее. Кожей чувствую, как прозрачные горячие капли его смазки тягуче стекают по бедру, и оттого, как безумно и бесхитростно он меня хочет, по телу проходит сладкий спазм. Я выгибаюсь в его руках и шепчу на ухо: – Не отвлекайся… Какаши с трудом отрывается от моих губ, хрипло выдыхает и приподнимается. Теперь он стоит надо мной на коленях, весь блестящий от пота, слюны и смазки в неверном свете свечей, и мне кажется, что ничего более красивого и дикого я в своей жизни не видела. Хочется запустить обе руки ему в растрёпанные серебристые волосы, рвануть вниз, заставить ласкать меня ртом до тех пор, пока он не взмолится о пощаде, не станет просить, задыхаясь, чтобы я позволила ему коснуться себя… а какая-то доселе неизвестная мне часть сознания просто мечтает перевернуться на живот, открыться до предела, вытянуться в струнку и позволить себя взять. Я не делаю ни первого, ни второго – только провожу рукой по точеным рёбрам, выступающим мышцам, перебираю пальцами жёсткие серебристые волосы, сбегающие узким клином к паху, а потом грубо сминаю в ладони твёрдые ягодицы и тяну его на себя. Какаши почти теряет равновесие, и, кажется, только звериные инстинкты бойца не дают ему шлёпнуться мне на лицо – он с трудом упирается руками в хлипкое изголовье, бёдра чуть дрожат и мелкими, задыхающимися рывками подаются вперёд, а губа закушена так, что вокруг белых зубов окаёмом проступает алое. – Отсосать тебе, тайчо? – игриво интересуюсь я, юркой змейкой сползая ниже и обжигая дыханием мгновенно подтянувшиеся яички. Он лишь резко мотает головой, склоняется к моему уху и выдыхает прерывисто: – У тебя под рукой…масло? Я ухмыляюсь. Надо же, какой скорый. Из одного из ящичков моего несессера появляется бутылочка тёмного стекла, покрытая сложными узорами золотистой эмали. Какаши осторожно принимает её из моих рук, пробка гулко вылетает из горлышка, и тягучий, медовый аромат заливает меня с головой. У меня вырывается глухой, утробный стон, когда его горячая ладонь накрывает мою промежность целиком, смазанные маслом пальцы скользят по бархатным, влажным складкам, кружат вокруг клитора, ласкают капюшон и, наконец, нежно, намного мягче, чем мне хотелось бы, входят внутрь. Он начинает с одного, медленно гладит меня изнутри, а мне всё горячей, и я нетерпеливо подаюсь ему навстречу и прошу: – Ещё… пожалуйста… Он послушно кивает, и растягивает уже тремя, движется резко, размеренно, и грязноватый брезент потолка плывёт перед глазами. Я толкаюсь ему навстречу, сама насаживаюсь чаще и сильнее, запрокидывая голову, глухо рычу от удовольствия – у Какаши длинные, сильные пальцы, и мне уже мало трёх, когда он раздвигает мои ноги шире, и что-то тугое, шелковистое, масляное упруго толкается внутрь. Мы с Рин редко находили проникновение стоящим внимания, поэтому я паникую, когда давящее ощущение сменяется режущей болью, пытаюсь оттолкнуть его, отползти, но Какаши лишь успокаивающе проводит рукой по внутренней стороне моего бедра, целует колено и шепчет хрипло: – Тихо, ти-и-хо, моя хорошая, расслабься, шшш, я здесь, всё хорошо… В груди мгновенно спирает дыхание, на глаза почему-то наворачиваются горячие, дурные слёзы, а между ног становится так мокро, что я чувствую, как течёт по ягодицам. – Пожалуйста, Какаши… – сейчас получается только стонать – глухо, выгнув спину, запрокинув голову до хруста позвонков. Он хрипло выдыхает в ответ, одним сильным движением бёдер проваливается в меня на выдохе, по неопытности засаживает чуть глубже, чем хотелось бы, и я вскрикиваю – от боли и удовольствия, впиваюсь ногтями ему в спину. Он заполняет меня от края до края, горячий, пульсирующий, оставляет на шее мокрые поцелуи, без разбора впивается зубами, словно хочет заклеймить, присвоить, а с каждым выдохом с губ срывается моё имя. Его бёдра начинают двигаться – сначала медленно, давая мне привыкнуть, но я вижу, чего ему стоит не начать вбиваться в меня жёстко, с оттяжкой: глаза зажмурены так, что резкие морщины разбегаются от уголков, губы закушены в кровь, а локти, упирающиеся во вздыбленные простыни, ходят ходуном. Я мучительно глубоко втягиваю носом его запах – всё такой же острый, мешающийся с приторной сладостью золотого масла, и разрешаю, нет, умоляю шёпотом: – Быстрее. Словно он только и ждал моей команды, Какаши с горловым рычанием подсовывает под меня обе руки, прижимает к себе так крепко, что из лёгких мгновенно вышибает весь кислород, а нос вжимается в его плечо, и даёт себе волю. У меня перед глазами плывут искры от того, как яростно, отчаянно, с рычащими полувсхлипами он буквально насаживает меня на себя, выдыхает моё имя, будто молитву, впивается в плечи до боли, полностью растворяется во мне, словно ему никогда не хотелось быть никем и ни с кем иным. Меня накрывает его безумием. Каждый толчок отдаётся мучительно сладким спазмом, я выгибаюсь в его руках, заплетающимся языком прошу не останавливаться, никогда, пожалуйста, Какаши, быстрее, глубже, пожалуйста, а он лишь неразборчиво мычит мне в волосы, сжимает крепче, и движется всё быстрее, натягивая меня на себя с неутомимым усердием. Между ног начинает знакомо раскрываться ослепительно горячее, невыносимо тягучее ощущение, которое вспыхивает и гаснет, и я подаюсь ему навстречу, почти с остервенением рву ногтями спину, наши стоны сливаются в короткие, рваные вскрики – я чувствую, как дрожат и вздуваются буграми мускулы на его пояснице, слышу загнанное, быстрое дыхание, и от них меня накрывает ещё сильнее. Я просовываю руку между нашими тесно сплетёнными телами и, не заботясь о комфорте, принимаюсь исступленно ласкать себя, чувствуя, как от моих просящих, жалобных «ещё, Какаши, пожалуйста» он вставляет мне до предела и начинает дрожать всё больше. С каждым его толчком я ближе, совершенно теряю контроль над тем, что говорю и делаю, лишь крепко прижимаюсь к нему всем телом и бормочу, как сильно я хочу, чтобы он кончил, как невыносимо хочется кончить мне, боги, ты такой красивый, когда трахаешь меня, пожалуйста, не останавливайся, ещё… Какаши вздрагивает бёдрами, стоны обрываются судорожным всхлипом, и он быстро, нервно подаётся назад – когда он выскальзывает и тут же кончает мне на живот и бёдра, я закрываю глаза и проваливаюсь во взрыв собственного оргазма, от которого поджимаются пальцы на ногах, а на губах остаётся только его имя и почему-то слово «малыш». Волны электрическими разрядами пробегают по телу, я чувствую, как он бессильно валится на смятые простыни рядом со мной и вслепую целую что придётся – потные, солёные предплечья, ключицы, задыхающиеся губы, а внутри всё плавится от сумасшедшей нежности к этому неловкому, искреннему, влюблённому идиоту. Проходит целая вечность, пока мы оба приходим в себя. У него в глазах – сонная истома и что-то искрящееся, как лучшее шампанское Южных Провинций, а на губах играет широченная улыбка. С ним так хорошо молчать, думаю я и, притянув Какаши к себе, утыкаюсь носом в сладко пахнущую макушку, чувствуя, как нежно он целует мою грудь, ласково гладит большими тёплыми ладонями всё ещё широко разведённые бёдра. – Не жалеешь, что остался на ночь? – поддеваю его я, и вижу, как на молочной коже снова проступает лёгкий румянец. – Не жалею, – помолчав, отвечает Какаши, но в голосе у него почему-то грусть. Он поднимает на меня свои ясные серые глаза в обрамлении светлых ресниц, смотрит неожиданно остро и пристально: – А ты? Понятно. До сих пор не верит, что я действительно имела в виду то, что говорила и делала. Боится всё испортить. Дуралей. Я осторожно глажу его щеку большим пальцем, касаюсь грубого шрама, пересекающего левую глазницу, а потом притягиваю его к себе и шепчу во всё ещё разгоряченные, мягкие губы, податливо открывающиеся мне навстречу: – В тебе столько любви, Какаши Хатаке. Я никогда такого не видела, это притягивает и пугает одновременно, но одно мне ясно, – я ловлю его взгляд, неожиданно смущённый и растерянный – мне важно, чтобы он видел мои глаза, знал, что в том, что я сейчас скажу – ни слова лжи: – Я уже пообещала тебе, что не отпущу сегодня вечером, но почему-то мне всё больше кажется, что я тебя теперь вообще никогда не отпущу. Какаши прикрывает глаза, сглатывает, а потом кивает со знакомой мне решительностью. И когда он вновь смотрит на меня, мне кажется, что в промерзшей насквозь северной ночи в моих руках лежит один-единственный непокорный осколок бледного зимнего солнца. Какаши быстро набрасывает на себя рубаху и форменные брюки, наскоро заматывается плащом, не замечая, что это моя роскошная соболевая накидка, чей угольный мех так ослепительно оттеняет его пепельные волосы, что мне хочется зажмуриться. Он приносит тёплой воды, чистую одежду, даже какой-то терпко пахнущий травяной чай в пузатой фляжке. В каждом его касании – столько дикой нежности, что я чувствую себя по меньшей мере ценнейшей реликвией, когда он отжимает полотенце и мягко проводит им по моим животу и бёдрам, там, где подсыхают следы нашей ночи, а затем осыпает влажную кожу быстрыми, смазанными поцелуями. Мы наскоро приводим себя в порядок, Какаши расправляет смятые простыни на кровати, взбивает плоскую подушку, а потом подхватывает меня под колени, крепко сжимает рёбра, стараясь не тревожить рану, и без лишних слов бережно опускает на постель. Мы пахнем друг другом, душистым чаем и слегка – жёстким мылом, которым стирают солдатское бельё, и я не могу перестать прижиматься носом к нежному треугольнику кожи между его ухом и челюстью, аромат которого едва ли не слаще золотого масла. Какаши прижимает меня к себе, а я зарываюсь в него, как в одеяло, обнимаю обеими ногами и удовлетворённо выдыхаю. Его рука несмело касается моих жёстких чёрных волос, кое-где испещрённых ранней сединой, и он, уже засыпая, бормочет: – Спокойной ночи, моя хорошая… завтра длинный день… Я закрываю глаза, и впервые за сегодня ничего не ёкает длинной иглой внутри, когда я думаю о Рин. Она бы точно расхохоталась от души, увидев нас сейчас – или игривой лаской юркнула бы между, улеглась на его груди. Я с удивлением думаю, как восхитительно её тонкие руки цвета полированной бронзы смотрелись бы на мраморном торсе Какаши Хатаке. Эти двое… война даёт своим солдатам один-единственный жестокий наказ – не привязываться к товарищам больше необходимого, но, видит Ками, я всегда была отвратительной ученицей. Он смешно чмокает губами во полусне, и почему-то внутри появляется твёрдая уверенность, что завтра мы уж точно найдём Рин – если не я, то он, этот балбес с белесыми ресницами, сладкой родинкой под тонкими, красиво изогнутыми губами и тем, что редко какой солдат получал в дар – моё безграничная, почти наивная вера в то, что он всегда вытащит нас из любого огня, если я оступлюсь. Но делать этого я пока не собираюсь. Веки тяжелеют, и меня убаюкивают тёплые волны самого спокойного сна за всю эту треклятую кампанию. И видит Ками, отдых нужен мне, как никогда. Завтра нам предстояло пересечь мост Каннаби, а дальше – война план покажет.