Преподаватель

У Намджуна был по жизни повод не то что напиться — руки на себя наложить. У него в жизни была история не просто печальная, а трагическая. Близкий друг ни с того ни с сего признался ему в своих далеко не дружеских чувствах. Намджун не просто отверг — он отшвырнул. Буквально втоптал в пыль. Нет, он не побежал по улице с криком "Мой лучший друг — сраный гомик!" Ни слова никому не сказал. Никому, кроме этого самого друга. Но уж ему-то всё высказал, что думает про "гомосятину". Друг умолял его понять или хотя бы не отталкивать, но всё тщетно. Друг уверял Намджуна, что никогда не был геем и не чувствует такого ни к кому, кроме Намджуна. Тот отбрыкивался как мог и говорил, что так не бывает, что нельзя быть геем для одного человека и не быть им для всех остальных. Друг в отчаянии спросил, неужели Намджуну кажется, будто друг не считает его кем-то уникальным. Намджун сказал: да, если хочешь со мной, хочешь и с другими. Ты единственный, ответил друг, я не найду второго такого и даже не начну искать. Лучше ищи, сказал Намджун, потому что со мной тебе ловить нечего. Можно мы просто будем друзьями, спросил друг. Я не могу дружить с человеком, который мечтает отыметь меня, сказал Намджун. Можно мы просто будем видеться иногда или звонить друг другу, спросил друг. Нет, сказал Намджун, мне нечего тебе сказать. Ты хочешь, чтобы я ушёл, спросил друг. Я не хочу, чтобы ты оставался, сказал Намджун. Намджуну тогда было двадцать лет, и он не видел вокруг никого и ничего, а самого себя тем более не видел. Зато после их финального разговора встречал бывшего друга в разных клубах. Потом уже не встречал, а только слышал о нём, потому что нормальные пацаны по таким голубым лагунам заплывов не устраивают. Потом не слышал о нём, но читал. Иногда. В криминальной хронике. А потом однажды — в колонке некрологов. А потом Намджуну незаметно так стукнуло двадцать пять. Он впервые поехал отдыхать далеко от дома, пошёл гулять по набережной и увидел парня, чем-то неуловимо похожего на погибшего друга. Тот шёл навстречу счастливый, довольный, погружённый в свои мысли, и когда они поровнялись, парень просто улыбнулся ему. Просто улыбнулся. Той ночью у них всё было, и оказалось, что это было именно то, о чём Намджун только и мог мечтать. Утром Намджун встал, собрал вещи, написал небольшое трогательное письмо своему случайному партнёру насчёт "срочно вынужден уехать". Сел в поезд. Вернулся домой. Взял бритву. Поехал на кладбище. Нашёл могилу друга, встал перед ней на колени и вскрыл себе вены. Его нашли люди, пришедшие навестить соседнюю могилу, и вызвали скорую. Намджун долго восстанавливался физически и ещё дольше — морально. Он ударился в философию, получил вторую специальность и к сорока годам возглавлял уже собственную кафедру. Его считали странноватым, но безобидным и добрым. О том, что произошло двадцать лет назад, в университете кроме Тэхёна не знал никто. Тэхён приходил к Намджуну для того, чтобы понять, что его, Тэхёна, проблемы — ничто, прах и тлен, их можно залить лёгким алкоголем или заболтать умными разговорами. Так было с самого начала их знакомства десять лет назад, когда Тэхён пришёл в университет практикантом, и продолжалось до сих пор. О том, что было с Намджуном, они говорили только однажды (кажется, был день рождения того друга или годовщина гибели, что-то такое). Но о том, чтобы этот ужасный опыт понадобился самому Тэхёну, речь зашла впервые. Намджун очень быстро и очень чётко дал Тэхёну понять, что если тот погубит парня, Намджун ему руки не подаст. А то и похуже. Когда Тэхён объяснил, что даже не знает, кто его тайный воздыхатель, и поведал все подробности, Намджун кивнул (точнее, моргнул, потому что от выпитого уже не очень управлял своей мускулатурой). Голос его, тем не менее, оставался вполне внятным, как и мысли в голове. И мысли эти сводились к следующему: сам влюбился — сам решит, что, кому, когда и как говорить. А задача Тэхёна — и как объекта, и как старшего — поддержать его и вести дальше, либо навстречу этим чувствам, либо прочь от них, в зависимости от ситуации, поскольку, как говорят мудрые люди, сердцу не прикажешь. — Но я тебя умоляю, — сказал Намджун, — не делай только двух вещей: не давай ему ложную надежду и не отталкивай его как прокажённого. Какую бы из этих ошибок ты не совершил, тащить её последствия ты будешь на своём горбу до конца дней, и никто тебе не поможет. Тэхён уходил, пошатываясь, когда на улице уже забрезжил рассвет. Кажется, когда Тэхён закрывал за собой дверь кабинета, он видел, что Намджун прикладывается напрямую к бутылке, но может быть ему всего лишь показалось. Доехав до дома на такси, Тэхён выгрузил себя у подъезда, довёл себя до квартиры, закрыл себя в квартире изнутри, положил себя на диван в гостиной и заснул себя на те жалкие пару часов, когда прозвенит будильник и официально объявит начало вторника. Последней внятной мыслью было: "Вторник — первый юбилей. Неделя нашим отношениям с невидимкой".